Лицо Ольги стремительно побледнело. Мария Петровна едва успела подхватить падающую без чувств дочь. Вдвоем осторожно опустили девушку в кресло. Гудина-старшая бросилась к домашней аптечке. Привела дочь в чувство, сунула мужу таблетку валидола. Принципиальный и жесткий на службе, дома Михаил Степанович стремился избегать осложнений, и за всю жизнь перед ним не возникало более мучительной дилеммы.

И снова гром дверей.

— Кронов, на выход!

Длинный узкий коридор. Мертвенное свечение ламп дневного света. Он ничего не ощущал, кроме тупой покорности.

— Александр? Проходи, присаживайся. — Профессор, как и в первую встречу, продолжал ворошить бумаги.

Наконец оторвался и прицелился в лицо Кронова сверлящим взглядом. Саша постарался расслабиться. Идиотская улыбка и предельная внутренняя собранность — единственный путь к выживанию. Раз ступив на него, Кронов был готов пройти его до конца.

Он охотно предоставил профессору плести его обволакивающую паутину, изображая безразличие и усталость. Но, очевидно, переиграл, потому что в палату пришлось вернуться через манипуляционную. И снова — провал сознания. После укола добраться до камеры все-таки успел, успел даже взобраться на нары. Но на матрац рухнул, уже заботливо поддерживаемый Эдиком.

Крупный, седой, широкоплечий, с отличной выправкой, он напоминал отставного офицера или бывшего спортсмена. Лицо имел самое простецкое и даже слегка глуповатое, что движению вверх вовсе не мешало. Миша Гудин пошел по комсомольской линии еще в те годы, когда кличка «интеллигент» означала сомнение в идеологической устойчивости человека. Миша же, не мудрствуя лукаво, шел по прямому и верному пути, указанному партией. Его твердость в следовании генеральной линии была вознаграждена по достоинству. Пост секретаря горкома компенсировал многие и многие маленькие неприятные вещи, которые подчас приходилось проделывать.

Опираясь на верных людей, на своем посту он чувствовал себя уверенно. Не растрачивая попусту сил на борьбу с соперниками, занимался делом, да так, что над его «трудовым алкоголизмом» посмеивались знакомые, но и в открытую завидовали его положению. Этот раз и навсегда заведенный ритм — с раннего утра до позднего вечера — приносил свои плоды. Изверившиеся за долгие годы пустословия и бездействия народной власти, люди нетерпеливо ждали конкретных поступков, помощи, и появление Гудина в президиумах всяческих съездов, собраний, конференций воспринималось как неотъемлемая часть его большой хозяйственной работы. И результаты его деятельности были налицо: ремонтировались дороги и строились дома, выделялись средства и материалы на ремонт школ и больниц, в темноте окраинных районов появлялись дополнительные милицейские патрули, в магазины и рабочие столовые шли товары и продукты... И за всем этим стоял секретарь горкома, народный депутат Михаил Степанович Гудин.

От себя самого Гудин своих честолюбивых намерений не скрывал, благо в основе его карьеры лежало Дело, а не кулуарные хитросплетения. Знали о его планах и близкие. Чем выше взбираешься, тем больше возможностей, чтобы протянуть людям руку помощи. Да, Гудин и сам любит комфорт и достаток, но достичь их было проще всего, оставаясь обыкновенным секретарем. Только теперь он по-настоящему ощутил боль от удара в самое ранимое и незащищенное место.

Пасмурный день напоминал глухую позднюю осень. Да и действительно лето уже кончалось. А для прогуливавшихся гуськом по бетонным, закрытым сеткой вольерам людей в застиранных белесых пижамах кончалось не только лето. Дворики, где гуляли больные, сверху просматривались конвойными. Пролетела в недосягаемой вышине птичья стая. Кто бы не позавидовал их вольному паренью? Кто-то затянул дребезжащим тенорком:

— Прогулка окончена! На выход — быстро!

Зеленый мундир возник раньше времени. Пижамы удивленно переглянулись.

— А ты давай налево, который пел! Послушаем тебя в другом месте...

Забегая вперед, следует отметить, что крики «певца» на «скатке» были слышны и на соседних этажах, однако эти хриплые вопли идиллию в комнате для медсестер нисколько не нарушали. Наташа, доверчиво склонив гладко причесанную головку на красный погон, льнула к сержанту конвоя, чья рука жадно ласкала ее. Заходясь сержант бормотал:

— Ты умница, Наташка! Вовремя позвонила, а то коридорные вообще мышей не ловят. Спят на ходу. Эти психи сегодня поют, а завтра иди знай о чем сговорятся...

Его перебил резкий зуммер телефона. Свободной рукой сержант схватил трубку.

— Да! Слушаю. Здесь. Есть, — и, уже надавив пальцем рычаг: — Иди, Наташка, твой профессор. Вечером в общаге увидимся.

Подарив на прощанье разлакомившемуся сержанту воздушный поцелуй, девушка заспешила по лестнице вниз и уже через несколько секунд входила в кабинет. Мимоходом коснулась старческого плеча, прижалась полной грудью, ласково, словно извиняясь за опоздание, заворковала, докладывая, и одновременно успевала заносить в свой «полевой» блокнот полученные указания.

— Значит, по-твоему, есть отклонения в поведении? Ну, что ж... Но за Кроновым продолжай наблюдать. И, пожалуй, добавь к хлорперидолу таблетку тизерцина.

— Будет исполнено, Николай Арнольдович. В этой палате вообще нездоровая обстановка. Может быть, следует кого-то из них изолировать?

— Верно мыслишь. А шашни свои брось — это я тебе серьезно говорю. Кто тебе в институт поступить помог? Надо бы ценить.

— Ой, да что вы, Николай Арнольдович! Вы же у меня самый-самый. И потом — кто говорил, что для того, чтобы все про человека знать, надо уметь в душу заглянуть? Случайно, не один мой знакомый профессор?