– Откуда вы знаете немецкий? – удивился второй. – Вы – немец?!

– Я – русский, господа, а немецкий выучил в Германии в то время, когда ваших родителей еще не было на свете. Могу ли спросить: куда мы направляемся?

– Увидите, – грубо сказал первый и, кажется, хотел толкнуть меня, но удержался: видимо, боялся, что я нажалуюсь их офицеру. А может быть, побоялся, что я упаду и по старости разобьюсь насмерть.

Старый человек подобен хрустальной вазе – вещь ненужная, но хрупкая, и все боятся ее разбить, хотя, казалось бы, разбей ты ее, собери осколки да выбрось прочь, вот и одной заботою меньше.

Здание, куда меня привели, я прекрасно знал. Ранее это был дом генерала от инфантерии Козьмина, затем – различные большевистские заведения, а сейчас здесь помещалась германская тайная полиция. В коридоре я с удивлением увидел портреты Молотова и Калинина, прислоненные к стене; странно, отчего немцы не выбросили их?

Довольно вежливо меня провели в кабинет на третьем этаже и оставили там. Кабинет был почти что пуст: большой письменный стол, этажерка, несколько стульев, в углу – унылые часы, которые некому завести.

Дверь за моей спиной со скрипом отворилась. Я повернулся, вовсе не торопясь, что неудивительно с моею спиною, и увидел офицера в черной форме. Я не мог не узнать в нем Кречинского. Он ничуть не изменился.

– Здравствуйте, господин Рязанов, – с улыбкою сказал по-русски демон.

– Здравствуйте, господин Кречинский. Хотя… Кто вы теперь?

– Оберштурмбанфюрер Хазе, – представился он.

– Хазе? («хазе» – это «заяц» в переводе с немецкого).

– Вам не нравится фамилия? – спросил он и предложил мне сесть, после чего сам сел напротив.

– Несколько смешно, – сказал я.

– Знаете, я сделал это целенаправленно. Людям со смешными фамилиями доверяют чаще, им больше позволено, они везде в конце концов проникают…

– Не думаю, что вам не удалось бы что-либо, носи вы иную фамилию.

– Как вы изменились… – пробормотал Хазе (я стану именовать его так, раз уж мой старый знакомец сменил имя и национальность), разглядывая меня с некоторой грустью, чему я даже удивился. – Сколько вам лет, господин Рязанов?

– Девяносто, – отвечал я.

– Почтенный возраст… Стало быть, вы скоро умрете.

Страшные для кого-то, меня такие слова ничуть не обеспокоили. В самом деле, я зажился на этом свете, и радовало лишь то, что в свои годы здоровье я имел вполне сносное, передвигался самостоятельно, обиходить себя умел и никому не стал обузою. Впрочем, не исключено, что я проживу еще лет пять или десять. У меня очень сильное сердце, нормальное пищеварение. Я по-прежнему делаю утренние физические упражнения и плаваю в реке начиная с апреля.

– Не исключено, – сказал я. – Как вы меня нашли?

– Не поверите: увидел в окно и велел тотчас привести ко мне.

– Ваши солдаты не были слишком любезны.

– Преимущество победителей. Зачем быть любезным, когда ты – в стране поверженных? Вы хотите есть? Может быть, коньяк? Водку?

– Благодарю, – сказал я. – Рассчитываю пообедать по возвращении домой, меня ждет супруга.

– Вот как?! Вы женаты? Уж не на этой ли забавной девушке… простите, я уже не помню ее имени.

– Вы говорите об Аглае? Нет, господин Хазе, я женат на другой. Верно, вы забыли, что Аглая погибла…

– Каюсь, забыл, – признался он. Именно признался, я был уверен, что Хазе не хотел меня обидеть нарочно. – Если бы я помнил всех, с кем встречался, кто умер или погиб… У меня свой век, у вас – свой…

– Однако мы все время отвлекаемся… Что вам нужно от меня?

– Старые знакомые встретились после стольких лет, – укоризненно сказал Хазе. – Неужели мы не можем хотя бы немного поговорить о жизни, о том, что произошло за это время? Как вам удалось выжить в России?

– Как видите, удалось. А вот вы, напротив, все же покинули Россию, хотя собирались задержаться тут.

– Ваш господин Сталин и присные его оказались дальновиднее и умнее, нежели мы думали, – признался Хазе. – Вероятно, обучение в семинарии пошло кремлевскому горцу на пользу: он оказался способен поверить в то, во что господин Ульянов поверить отказывался. Я покинул Россию в двадцать восьмом году – так получилось, обстоятельства от меня не зависели, – и, как выяснилось, к счастью для себя. Может быть, я даже зря не послушал вас раньше. Вы ведь так ненавязчиво советовали мне уехать и даже обещали содействие. А те, кто остался… Многие из них погибли, и погибли безвозвратно!… Кажется, Хазе в самом деле горевал о своих потерянных соплеменниках, и наличие в нем подобных чувств меня несколько тронуло. Я догадывался, о чем он говорит, но не преминул уточнить: