После окончания института в Швейцарии тётушкам Кате и Лене по существующим правилам предстояло сдать экзамен по русскому языку в Петербурге. В репетиторы наняли Демьяна Бедного, того самого, который в двадцатые-тридцатые годы гремел на всю страну трескучими пролетарскими стихами. Кате и Лене он заявил: «Буду с вами заниматься, если ваша фамилия не оканчивается на «берг» или «штейн». Демьян Бедный за свою жизнь много раз перекрашивался. В тот период открыто недолюбливал евреев. Собственно, по курносым вильмсовским лицам мог без фамилий определить, что девушки не относятся к иудеям. После революции антисемитизм Демьяна Бедного, судя по его биографии, угас, поэт прекрасно ладил с руководителями ленинского призыва, среди коих иудеев, как известно, насчитывалось предостаточно. Не только ладил, но и превозносил в стихах Ленина и Троцкого. А потом и грузина Сталина, не зря жил не где-нибудь на пролетарской окраине Москвы, а в Кремле.

Так что буржуазных моих тётушек русскому языку учил пролетарский поэт. «Демьян Бедный – мужик вредный», – писал он о себе. Про вредность репетитора тётушки ничего не говорили и экзамен по русскому языку сдали хорошо. Одно время меня учили, в том числе и русскому языку, и хотя я окончила всего семилетку и техникум, но люди, знающие русский язык, всегда отмечали мою высокую грамотность.

Вернувшись в Молочанск, тётушки начали преподавать в женской гимназии, там же вела уроки рукоделия их сестра Оля. Она очень красиво вышивала. Помню, букет из пяти роз, цветы, будто только срезанные. Дядя Яша хорошо рисовал, искусно вырезал по дереву. У нас в доме была его работа – лихая русская тройка, летящая по заснеженному полю.

Когда мы обеднели, стало не на что покупать кукол, дядя Яша дочкам и племянницам вырезал из дерева красивые кукольные головки, а тётя Оля шила сами куклы. Тётя Маша и тётя Катя хорошо играли на пианино. У них был дорогой инструмент известной фирмы «Беккерт». В отличие от нас, Вильмсы с приходом большевистской власти не считались врагами пролетариата – буржуями. Банкротство Якова Андреевича Вильмса обернулось семье во благо при советах. Не подвергались Вильмсы экспроприации, национализации, изъятию излишков и репрессиям. Тогда как мы, Нейфельды, сразу и на долгие годы были внесены в чёрные списки.

Кроме игры на фортепиано тётя Катя хорошо лепила красивые вещи из глины. Помню сидящую девушку, обнявшую руками колени. Процесс изготовления крынки видела своими глазами. Тётушка на гончарном круге ловко сделала заготовку. Через какое-то время поместила её в русскую печь, после выпечки хлеба. Наконец расписала изделие: на небе вечерняя заря, на фоне которой летят птицы, а на подоконнике открытого окна сидит девушка с косой и смотрит на зарю и птиц.

Тётя Лена сочиняла стихи. После революции она и тётя Катя преподавали в семилетке. Однажды сочинили маленькую оперетку «Карцер». Тетя Лена написала стихи, а тётя Катя подобрала к ним мелодии из немецких народных песен. Роль директора школы артистично исполнял молодой учитель, публика без смеха не могла смотреть на него. Вдруг напустит ужас на лицо, один глаз в одну сторону дико уставится, другой в другую. Или сведёт их к носу, дескать, сейчас в порошок всех сотру! Невозможно было не хохотать… Оперетка прошла на ура, зрители бешено аплодировали…

Жили мои тетушки Оля, Лена и Катя (никто из них так и не вышел замуж) в своём двухэтажном доме швейцарского стиля. Мы, племянники, любили собираться у них. Это было что-то, когда весь наш отряд (восемнадцать племянников и племянниц насчитывалось у тётушек) собирался вместе. В тёплое время года спали на большом балконе. Тёти, конечно, держали нас в строгости, но всё одно не дома, успевали и пошалить и поиграть вволю. Счастливое время…

Царствие Небесное тётушкам. Все мои школьные знания получены благодаря им. После революции преподавательский состав, мягко говоря, оставлял желать лучшего. Пример тому казус с моим братом Германом, которого звали мы дома Гарри. В одно время в молочанской семилетке появились два молодых учителя, которых занесло в наш захолустный городок из самой Германии. На родине они зарабатывали на хлеб сапожным ремеслом, а в свободное от подмёток и каблуков время поддались революционным настроениям – примкнули к социалистам. Когда власти принялись изводить революционную заразу, сапожники бежали в Россию. Почему-то на новом месте не пошли в сапожную мастерскую шить да латать обувь для молодой советской республики, подались в преподаватели. Их с распростёртыми объятиями взяли. Народное образование посчитало: кому как не носителями передовой европейской революционной закваски просвещать молодое поколение тёмной России в том числе и нашего Гарри.

Из моих шести братьев пять схватывали знания на лету, где бы ни учились – только на «отлично». Но в семье не без Гарри. Гарри был неисправимо ленив на учёбу. Ни мама, ни папа, ни тётушки ничего с ним поделать не могли. Как-то прибегает из школы и прямиком к маме на кухню с победным воплем: «пять», по диктанту – «пять»! Это была первая и последняя пятёрка Гарри в его короткой жизни. Мама взяла тетрадку у ликующего от счастья сына и сходу нашла в диктанте рой грамматических ошибок. Ни две, ни три, а двадцать восемь. Не зря на заре кинематографа, да и потом на протяжении многих десятилетий разгневанные зрители кричали киномеханику «сапожник», когда рвалась плёнка или ещё по какой причине киносеанс прерывался на самом интересном месте. Каким бы ты ни был социалистом, но если сапожник, не лезь в пирожники.

В один год нашу семилетку закрыли. Тётушки организовали в своём доме небольшую школу для племянниц и племянников. В ней я получила больше знаний, чем за три года в семилетке, в которой историю вообще не преподавали. Упомянутого выше Демьяна Бедного мы учили, зато под запрет попали Пушкин, Гоголь и Лермонтов как буржуазно вредные для коммунистического завтра писатели и поэты. Не знаю, может, только Украина отличилась этим. Наркомом просвещения в незалежной был некто Скрипник. Ходили разговоры – вредитель.

Дедушка по отцовской линии Герман Германович Нейфельд был человеком энергичным. Он и два его брата Яков и Генрих получили после смерти отца-крестьянина по завещанию по 30000 рублей. Яков и Генрих остались крестьянами, а дедушка пошёл в заводчики.

В Молочанске он имел пивоваренный, уксусный и лимонадный заводы. Кроме того – большой магазин. Было у него одно поместье в Крыму, а второе на Северном Кавказе.

Деда Германа помню совсем чуть-чуть, мне шёл четвёртый год, когда он умер. Случилось это поздней осенью 1914 года. Мы со старшим братом Генрихом (в семье звали его Гейнцем) болели корью. Под присмотром няни сидели в столовой на широком подоконнике, смотрели на похоронную процессию. Во дворе стояло много-много людей в чёрном, и вот гроб с дедушкой понесли… И ещё одно смутное воспоминание: дедушка сидит за пианино и одним пальцем играет хоралы. Воспоминание нечёткое, но почему-то во мне живёт твёрдая уверенность – играл именно хоралы.