Я осторожно подняла книгу с его колен и положила ее на скат между нами, прежде чем сказать:

– Я хорошо вас понимаю… Я работаю рекламным фотографом, фотографирую продукты для клиентов, и когда кто-то хвалит меня за композицию или что-то еще, это такое странное чувство… Тем более что я просто посредник между продуктом и потребителем…

Пока я говорила, водянистые бледно-голубые глаза Гурни метались по сторонам, и на мгновение я испугалась, что теряю его внимание, но вместо этого он удивил меня, сказав:

– Похоже, Дружок перестал смущаться… Солнце светит уже целую минуту.

Я быстро вылезла из машины и встала перед амбаром, Гурни был прав. Дружок больше не стеснялся, он разлегся во всей красе на солнышке на боку выцветшего амбара. Забавно, но даже несмотря на то, что надпись рядом с котом была сильно облуплена, на мехе был виден каждый волосок.

А за спиной Хобарт Гурни шумно отхлебнул газировки и повторил свои слова, как делали старики в любом городке:

– Вот такие дела, мой Дружок больше не стесняется…

Через пару часов я попрощалась с Гурни возле центра по уходу за взрослыми и квартирного комплекса для пожилых людей, где он жил. Даже не заходя, я знала, как выглядела его комната – односпальная кровать с потертым рваным покрывалом, несколько номеров большого печатного издания «Ридерз Дайджест» на прикроватной тумбочке и шкаф без дверей со скудным количеством одежды на обвязанных крючком вешалках, и, что самое печальное, – никаких животных, которые составили бы ему компанию. Это было такое место, куда щенков или котят приносили только тогда, когда редактору местной газеты срочно нужны фотографии пожилых людей с пледом на коленях – трогательный сюжет для внутреннего разворота в скучную неделю без новостей, с заголовком «Старики со зверюшками».

Это было не то место, где вдруг становишься маленьким и нежишься с выводком амбарных котят на подстилке из соломы.

С почти комичной формальностью Гурни поблагодарил меня за «Пепси» и за то, что я «позволила посмотреть на кошечек» в альбоме. Я спросила, часто ли он выходит, чтобы увидеть вывески лично, но тут же пожалела об этом, когда он беззастенчиво плюнул себе под ноги и сказал:

– Нечасто после того, как сдал свои водительские права… Рука уже не такая твердая, как раньше. Не держит ни кисть, ни руль. Однажды я чуть не сбил кошку, переходившую проселочную дорогу, и сказал себе: «Хватит, Хобарт», хоть кошка и успела убежать. Оно того не стоит…

Не зная, что еще сделать, я открыла заднюю дверцу машины и вытащила альбом. Гурни не сразу принял его, хотя я заверила художника, что у меня есть еще одна копия плюс негативы в моей студии в Нью-Йорке. То, как он провел пальцами по обложке альбома, словно искусственная кожа была мягким мехом в тигровую полоску, было для меня почти невыносимо. Зная, что не могу остаться и не могу больше на это смотреть, я попрощалась с ним и оставила его перед домом стариков с альбомом кошечек в руках. Я знаю, что должна была сделать больше, но что? Вот, правда? Я вернула ему кошек, но не могла вернуть прежнюю жизнь… И то, чем он поделился со мной, уже было слишком больно, особенно его откровение о маленькой мечте. Вот как часто даже близкие люди, например, старые друзья или семья, делятся такими личными, глубокими потребностями, тем более без просьбы? Как только узнаешь такие вещи о человеке, становится трудно смотреть ему в глаза, не чувствуя при этом, что на тебе очки с рентгеновским зрением, способные заглянуть ему в душу. Никто не должен быть настолько уязвим для другого живого существа.

Особенно тот, кого ты едва знаешь…

Через несколько дней после встречи с Хобартом Гурни, мой отпуск на Среднем Западе закончился, и я вернулась к себе в студию, чтобы превращать безжизненные образцы продуктов… во что-то потенциально важное для людей, которые не знали, что им нужна эта вещь, пока не решили купить свежий выпуск «Вэнити Фейр» или «Космополитен», и наконец, полистать его после возвращения с работы. Не то чтобы я чувствовала ответственность за превращение неизвестного в существенное; даже если я оставляла у себя то, что фотографировала, для меня это мало что значило. Я могу ценить свою работу, уважать свой вклад… но я ни за что не стала бы раздавать клички бутылкам одеколона, если вы меня понимаете. И я завидовала Хобарту, потому что он был способен любить то, чем занимался, ведь был волен делать это так, как он хотел. А еще потому, что теперь владельцам уже не существующей фирмы «Жевательный табак Катца» было все равно, что он рисовал рядом с их логотипом (о, как много бы я отдала за такое благосклонное безразличие к моей работе!)

Но помимо этого мне было жалко Хобарта, потому что отпустить то, что полюбил, тяжело, очень тяжело, отчего окончание этого творческого процесса, наполненного любовью, воспринимается еще труднее, особенно когда заканчивать его не хочется. Что сказал старик в телеинтервью? Что он уже слишком стар, чтобы подниматься по лестнице? Наверно, для него это было так же тяжело, как и осознание того, что он больше не может безопасно водить машину…

И что самое смешное, меня не покидало ощущение, что если бы у него по-прежнему получалось взбираться на стремянку, то он все равно рисовал бы на амбарах этих кошек размером с человека, независимо от того, заплатит ему Катц или нет.

Честно говоря, я не могу сказать то же самое о том занятии, которым я зарабатываю на жизнь.

Я делала серию снимков новых женских духов в склянке, больше похожей на промышленный мусор в океане, чем на флакон для аромата с «зелеными верхними нотками и тёплой основой из корицы», что бы это ни значило, поскольку жидкость пахла дезодорантом из дешевого магазина. Как раз в этот момент зазвонил студийный телефон. У меня стоял автоответчик на фильтрации звонков, поэтому я могла слушать, не пропуская съемку… но я побежала к телефону, когда неуверенный голос спросил: