Кожа у меня загорелая — бронзовая и упругая. Живот подтянут, кости гибки и эластичны. Ни следа ревматизма. А главное — я в здравом уме, и ничто меня не тревожит. Я открыт, добр, умен, чуток и поэтичен.

Кричат чайки, пируют черепахи, и рыбы, открыв рты, прикидываются, будто могут поймать птиц, мелькающих перед их распахнутыми челюстями. Летучие рыбы проделывают акробатические трюки, ныряя под животами своих сестриц в плещущих волнах. Они высоко подпрыгивают, чтобы поцеловать птиц, а те игриво гоняются за ними, взмахивая крыльями. Мы стоим на носу и в упоении наблюдаем за цирковыми номерами, которыми Природа услаждает наши органы чувств. Я обнимаю мою красавицу, мою шестнадцатилетнюю Любу, за талию и пышные бедра.

Пара черепах, мать и отец, выпрыгивают из волн и обращаются к нам. Просят кинуть буксирные тросы, чтобы они, черепахи, подтянули нашу лодку к идиллическому побережью. Наконец-то мы добрались до независимой, революционной Албании!{175}

Моя славянско-еврейская красавица с соломенными волосами вздыхает и воркует, потрясенно и благодарно. Она снова видит! Смахивая пряди развевающихся золотистых волос со светло-карих глаз, она наслаждается видами прекрасной, дружественной, гостеприимной страны, где теперь, так долго пробыв под землей, вновь воскресла и возродилась.

Люба очень устала и измучилась за время путешествия обратно к жизни и свободе. В основном она спала на младенческом пуховом одеяле, которое набили перьями чайки для умершего ребенка.

Моллюски и морские ежи неуклюже, но целеустремленно взбирались по отвесным бортам и смиренно укладывались пред устами моей кудесницы, дожидаясь ее поцелуя. Они молили пропустить их между этими пухлыми приоткрытыми губами: пусть моя Любовь высосет их полностью, пусть к ней вернутся жизненные силы — силы, что отняли у нее другие, настоящие, кровожадные двуногие твари.

За все путешествие Люба не проронила ни слова. Да и о чем говорить? Изредка она поглядывала на меня — даже вглядывалась. Да, она и впрямь из тех странников, которых отправили в нью-йоркский Дом Аниты, — та самая шестнадцатилетняя девушка из Румбулы, что так злобно меня ругала.

Но сейчас она любит меня, как и много-много лет назад. Протягивает руку, гладит мою неопрятную лысеющую голову. Даже берет в руку мой рабочий инструмент и нежно его ласкает.

Над океаном ее орехово-изумрудных непроницаемых глаз, некогда взиравших в вечность, поднимаются облака грусти и сострадания. Эти глаза снова являются из румбульской ямы. Дабы милосердно обозреть, что случилось с этим человеком — со мной, кого высадили По Ту Сторону. С тем, кто спасся. Ну, или с тем, кого просто… пощадили.

Помимо цветовой гаммы наши четыре сна различаются и развязкой: Альдо в конце изгоняют из Албании в его родную Италию, а Ганса и Фрица отправляют обратно в Германию (Западную, а не Восточную, где сейчас Польша).

Различаются и бывшие пассии слуг.

У Альдо — крошечная темнокожая сицилийка, разорванная в клочья во время устрашающего налета союзников на миланских мирных жителей.

Возлюбленной Фрица была застенчивая несовершеннолетняя евреечка — дочка чопорного владельца канцелярского магазина через дорогу от Фрицева дома. Фриц, в ту пору очень скромный, если не сказать недоразвитый, годами лишь страстно взирал на нее и ни разу не рискнул даже поздороваться, не говоря уж о том, чтобы прикоснуться к ней. Девушка покоится на дне залитой водой ямы с пеплом, на семи ветрах в поле Освенцима.

Ну, а сокровищем Ганса была взрослая, стройная, сексапильная польская тростинка. Ганс был опытнее Фрица в искусстве ухаживания, но не решался заигрывать с ней, боясь неприятностей из-за нацистских правил: «расовым позором» считалась связь с «низшими» расами — не только с евреями, но и с поляками{176}.

Эта возлюбленная тоже лежит в некоем безвестном фашистском поле, кое спустя тридцать лет так и не отыскали ни ученые-исследователи Свободного Мира, ни частные и государственные организации, разыскивающие военных преступников, ни средства массовой информации.

63. Товарищ Лысый Орел

На нашей планете множество пляжей. В северных широтах они приветливы только летом. В Арктике есть пляжи, которых я никогда не видел. Зато я видел северные бухты, где замерзшие волны высятся рядами монументальных скульптур.

На том роковом пляже Файер-Айленда в Нью-Йорке безжалостные сверхмощные волны с такой силой таранят беззащитный песок, что съедают и проглатывают его, расчищая себе путь для броска на Лонг-Айленд и Манхэттен.