– Не обращай внимания. Это пройдёт. Давай теперь о городе твоём. Можешь рассказать мне о нём? Говори и не останавливайся.

– О городе можно. Он такой… – Миша послушно залепетал что-то, а сам нырнул в ощущение самого себя. Эхом вечерней свежести его внутренности наполнила такая лёгкость, что хотелось летать и щебетать будто птица. Вобрать в себя весь мир, каждую молекулу которого теперь хотелось считать своей кровной. Говорить об этом, восторженно и возвышенно. И петь. Да, петь! Сделать это для каждого, кто на свою беду не видит мир таким же прекрасным, каким его видит Миша.

– … мой город, – наконец услышал себя Михаил – он близок мне так, как могут быть близкими только очень любящие друг друга люди.

– Наверно там есть и та, которая тебя любит, а ты любишь её, не так ли? – спросил старик.

– Наверно, – засмеялся в эйфории Миша, – только я про неё пока не знаю.

– А про кого ты знаешь?

– Я? Про свою маму. Она меня всегда ждёт. По-настоящему умеют ждать только матери. Мне кажется, они сотканы из ожидания. Будто с нашим рождением от них отделяется такая часть их самих, которую они после всегда жаждут вернуть к себе ближе. Выпавший камень из ожерелья. Без него оно уже так не блестит. И мамы наши уже не блестят. Только когда утраченный камушек к ним возвращается снова, они наполняются тем неземным светом, что трудно описать словами… Я часть своей мамы! Вот забавно, – Миша рассмеялся. – Мамы могут без нас обойтись. Но разве легко оставаться неполноценным? Как жить без глаз или голоса? Быть может я её глаза? Каково ощущать, что я лишаю её их? Зачем такое испытание мне сейчас ко всему вдобавок?… Ну вот, уже и сам без неё тоскую. Уеду нынче от вас и отправлюсь к маме. Попьём с ней чаю…

– А ещё?

– Что ещё? Что ещё со мной?… Завод, работа. Я же работаю, дедушка. Это вы тут на печи лежите, а я зарплату получаю. Поделки делаю.

– Говори дальше.

– А что говорить? Мне и этого довольно. У меня никого нет, старик Гобоян. Но я счастлив! Поверь мне, я счастлив жить и делать своё дело.

– Мне очень приятно это слышать. Но, что ты думаешь, где ты сейчас находишься?

– Я не знаю. Где-то за городом. Может меня обобрали? А? Краски, скорее всего, стащили поганцы. Да и плевать! Отчего-то сейчас не сержусь. Ах, милый старик! Если бы можно было жить так же фривольно как вы здесь. И работать. Конечно, работать… Какая же у вас здесь красота! Мои глаза словно рождаются заново. Я же без очков вижу! Это какое-то чудо! Как такое возможно вообще? Я без очков не умею видеть. Ты представь себе – сколько лет не мог без них обойтись, а теперь вон оно что! У вас что, воздух волшебный? И мышцы будто очнулись от сна. Просто удивительно!

Гобоян смотрел на жизнерадостного гостя и улыбался сам. Лишь только глаза молчали. Они уже давно не смеялись. Он дал ложку отвара Мише, чтобы примирить того с реальностью, успокоить. Ему ещё предстоит осознать боль разлуки с привычным окружением. А сейчас пускай летает в эйфории. Долго ли краскам этого мира ещё осталось блистать как нынче?

В глазах старика отражалась тень тревоги. Он был всерьёз озабочен. Если бы хоть кто-нибудь здесь знал насколько серьёзно.

– Пойдём, я провожу тебя, – старик поднялся и, подставив руку Михаилу, повёл его в сторону амбара.

– Зачем мы сюда? А, впрочем, какая разница! Отдохнуть хочу. Щекочет мне ноздри ветер какого-то предчувствия! – Миша неуверенно продолжал идти на ватных ногах, то и дело, заглядывая в лицо Гобояна.

– Мне тоже, – не удержался хозяин дома.

– Ты понимаешь, дорогой дедушка, что я совершенно изменился с этой минуты? Ты уж прости мне всякие вольности, и то, что на «ты» с тобой,… вами, говорю. Я будто пьяный. Не знаю как это сказать. Но я теперь многое могу. Многое!

– Знаю, знаю. Но сейчас тебе надо поспасть, – Гобоян ввёл мужчину в прохладную темноту амбара и препроводил к пухлым копнам душистого сена.

Миша рухнул в них и вытянулся во весь рост с блаженной улыбкой на лице.

– Отдыхай. После отрада-воды тебе потребуется время. И оно у тебя есть. Не думай ни о чём, смотри сны. Иногда в них больше жизни, чем наяву. А теперь прощай.

Старик вышел и медленно побрёл к дому. Открыл тяжелую дверь, но не смог переступить порог. Привалился к косяку и прикрыл глаза: А может это всё-таки не он? Возможно ли это так скоро? Не мог ли он ошибаться?

Гобоян собрался с силами и прошёл внутрь. Осмотрел своё аскетичное, но милое сердцу жилище. Широкие скамьи под окнами, крепкий овальный стол, табуреты. Обереги и сушёные травы, висящие на стенах. На столе камни для помола и остатки толстых стеблей травы. Прохлада и темнота сруба обняли его уютом, который зачастую мы и именуем домом.

Старик лёг на лавку, окинул взором стену напротив. На зарубках блестели светлые полосы уходящего дня. «Да, да. Скоро ты придёшь. Я подожду.» Он закрыл глаза и дал волю воображению. Где-то в тумане, за тёмно-серыми клубами неизвестности ему уже откликнулся знакомый голос друга. Они поговорят и решат. Знак подан. Настала пора действовать.

***

По кромке леса бежала светловолосая девчушка двенадцати лет. Она хохотала, насколько ей это позволяло частое дыхание. Выбившаяся из косы прядь волос хлестала её по глазам и щекотала лицо. Резвые ножки легко перескакивали с кочки на кочку, колыхая свободную юбку сарафана. Её задорный бег словно стелился над самой землёй.

Девочка убегала от своего младшего брата, с которым они отправились за ягодой-медвежатник. Спелая ягода всегда желанный подарок для их матери. Тем более медвежатник, который так душист, когда его заваривает матушка. А девочка стремилась быть ей помощницей во всём. Тяжелый мамин труд она с радостью принимала на себя, лишь только та ей позволяла это делать. Но с братом разве можно сохранять серьёзность?!

Вот и теперь они ввязались в игру на ровном месте. Ну, ничего, – думала девочка, – я тебя обставлю, а потом ещё всем расскажу, что ты девчонку отыскать не смог, глупенький!