Шрифт:
он плохой
а почему?
атос
как тебе сказать… понимаешь…
просто он говно.
видишь ли, сынок, люди делятся на говно и не говно.
кардинал – говно.
артанян
а как различить?
атос
это трудный вопрос, сынок…
в тебе должно быть нравственное чутье, понимаешь?
ты должен нравственным своим чутьем чувствовать,
кто говно, а кто не говно.
атос
это мои друзья
вот этого зовут арамис
а этого портос
артанян
а они тоже мушкетеры?
атос
тоже
арамис
мушкетер – это не должность
не звание
мушкетер –
это ракурс
портос
у каждого из нас есть своя функция
и своя дисфункция каждый из нас своим путем пришел
к тому что он должен стать
мушкетером
арамис
я в деревне родился
родился и рос
отец погиб – он в колхозе работал и его молотилка
смолотила
он заснул в стоге сена
любил спать в сене
его и смолотило.
и остались мы с мамкой моей одни.
и безутешны были.
и тогда приехал к нам из города брат отца. мой дядя.
его звали Николай Федорович Ермилов.
он прилетел на голубом вертолете
и привез в подарок пятьсот эскимо.
не понял я сначала – на фуй он прилетел…
и тем более на фуй он привез в подарок пятьсот
эскимо –
у нас не было даже холодильника.
поэтому конечно эскимо стали таять.
и плакал я еще больше.
и тогда Николай Федорович
надул пятьсот шариков воздушных
которые тоже он привез.
он надул их гелием.
ибо вдыхал Николай Федорович воздух
а выдыхал гелий…
он привязал все эскимо к этим шарикам.
а к ним, к шарикам, привязал супердлинные ниточки –
мама вырвала себе от горя волосы все,
и из них связал он супердлинные ниточки.
и пятьсот шариков подняли в небо пятьсот эскимо.
шарики взлетели в стратосферу, где минус 50,
и эскимо были спасены.
а шарики, надо сказать, были прозрачные как слезы.
и висели они в стратосфере
и в космос не улетали,
утяжеленные эскимо.
эскимо были как якоря.
и волосы мамкины вниз спускались полосуя небо
как дождь косой.
и казалось –
волосатое небо плачет по отцу.
и сказал Николай Федорович матери:
каждую ночь ты да сынишка твой
будете выходить во двор и смотреть на эти небесные
слезы-шарики
и будете стягивать за ниточку
по эскимошке
и рассасывать его губами.
он – своими детскими,
а ты – своими женскими…
и забудете вы тепло отца эскимо за эскимом,
и когда высохнут слезы-шарики в небе синем,
тогда и ваши слезы по отцу высохнут.
а потом он стянул с небо одно эскимо.
твердое как льдышка было оно,
и дал мамке – и мамка ушла с ним в опочивальню.
а потом он стянул с неба второе эскимо,
дал мне и сказал: соси
и я сосал.
он сказал: запомни, малыш.
у настоящего мужика должно быть горячее сердце
и холодный фуй.
холодный как это эскимо.
мы стояли.
я сосал.
он курил и смотрел на меня
и вдруг сказал:
а теперь по делу поговорим…
ты на горшок ходишь или в туалет?
я сказал: на горшок
он засмеялся и говорит: так я и думал. а отчего?
в туалет я проваливаюсь – отвечаю…
боюсь я туалета!
я в деревне жил.
у нас туалет во дворе был.
не то что теперешние современные городские санузлы.
будка такая с дыркой в деревянном полу,
а в дырке – чернота,
и мухи летают
и дерьмо плавает…
вон петька – говорю, – тимофеевых сынишка,