Где-то к середине утра мы смогли поехать дальше. Днем прибыли в Ригу.

Здесь я узнал, что в соответствии с моими предложениями жалованье рабочим на военных заводах подняли примерно вдвое [59] . Однако на разрешение образовать рабочие комитеты осмелиться пока никак не могли. Тут была все та же картина – жалели палец, а вскоре пришлось бы отдать всю руку – principiis obsta [60] – и все в таком духе. Я никак не мог этим удовольствоваться и решил ехать в Либаву, где был один из крупнейших военных заводов, чтобы там попытаться реализовать свой рецепт. Однако сначала я должен был принять участие в заседании Балтийского ландесрата. Этот Балтийский ландесрат был не чем иным, как своего рода эрзацем парламента лишь на военное время. Он состоял пока что из 60 представителей местного населения: немецких, латышских и эстонских крупных помещиков [61] , горожан и крестьян. Мне было неизвестно, было ли это собрание образовано с помощью формальных выборов, но предполагаю, что кандидаты туда были вызваны по предложению рыцарства и биржевого комитета (торговой палаты). Ландесрат был, естественно, настроен прогермански, он принимал уже позабытое сегодня решение об образовании Балтийского герцогства [62] . Однако по отдельным вопросам сельского хозяйства он отнюдь не был простой машиной для поддакивания, здесь были себе на уме, а свои замыслы отстаивали жестко и умело. Среди его членов эстонской и латышской национальности было несколько неплохих умов. 6 ноября ландесрат заседал в последний раз. Начало было довольно торжественное. Священники предварили его проповедями на всех трех языках. Открывал заседание командующий армией [63] . Затем руководство принял на себя президиум, а потом последовали доклады, дебаты и голосования. Должен заверить, что в этом был мало задействован.

В Риге вот уже несколько дней не выходили немецкие газеты. Я напрасно искал во всех магазинах и лавках. 5 ноября я провел весь вечер у Скубика. Он, шепотом и сияя от радости, сообщил мне, что в Германии началась революция. Ничего наверняка он не знал. Передавали украдкой только слухи – но откуда они приходили, никто не знал.

Мы говорили об этом несколько часов, однако безрезультатно и были не согласны друг с другом в самом главном.

«Это – спасение. Теперь дорога свободна. Царизм мертв, германский милитаризм разгромлен, прусская система рухнула! Мир свободен!»

Скубик удивлялся тому, что я не разделяю его радости.

«Это будет чудовищный мир, – жаловался я. – Эльзас-Лотарингия будет потеряна. Колонии нам не вернут. Нас отрежут от поставок сырья и от мировой торговли. Наша ориентированная на экспорт промышленность погибнет. 5 миллионов рабочих окажутся на улице. Участью германского рабочего станут безработица, снижение заработной платы, бедность и бессилие. То, чего мы добились в ходе 25-летней работы профсоюзов, сдует, словно пену».

Нет, радоваться я никак не мог. Скубик утешал меня: такого мира социалисты Франции и Англии не допустят. Ведь они разделяют наши взгляды по этому вопросу. Однако это были только слухи.

И все же – когда я застал в Дворянском собрании Риги Балтийский ландесрат за работой, в ходе которой все еще целиком исходили из того, что он здесь является хозяином положения, что в качестве победителя вполне сможет и дальше воплощать свою творческую и свободную волю, – мысли мои были потрясены страшно далеким от реальности противоречием между тем, что здесь происходило на моих глазах и звучало в моих ушах, и тем, что теперь уже наверняка станет реальностью со дня на день.

Когда в обеденный перерыв я спускался по широкой лестнице, ко мне подошел какой-то балтийский немец и попытался разъяснить, что принятое ими решение таково: государство в составе Германского рейха с тем или иным прусским принцем на троне, но особенно предпочтительным было бы включение в состав прусской монархии. Я спросил его, насколько он вообще может всерьез воспринимать этот вариант. Он был вполне серьезен.

Вечером доктор Буркхард, явно по поручению Госслера, предложил мне занять пост в гражданской администрации балтийских земель в качестве референта по социально-политическим вопросам. Я отказался и спросил, а не является ли это бесполезным, ведь к этому следовало бы приступить еще полгода назад, а теперь же это будет воспринято как проявление страха, а потому эффекта не возымеет.

На следующий день – был четверг, 7 ноября – я собирался выехать в Либаву, а закончив свои дела и там, отправиться оттуда в Германию. Однако, когда я уже собирался выйти на перрон, один военнослужащий ландвера, стоявший там на посту, потребовал от меня справку о прохождении дезинфекции [64] . Я попытался его переубедить, однако он вполне в старопрусской манере был непоколебим, и мне теперь надо было где-то получить свидетельство, что вшей у меня нет. Когда же я этого добился, поезд уже пересек мост через Двину, и я остался с неприятной перспективой целого дня в бездействии. Его я провел в отеле, где с записной книжкой в руках составлял отчет для командировавшего меня ведомства. Пообедать я отправился в офицерскую столовую. Там меня и застало посещение одного из старших чиновников гражданской администрации. Он присел за мой стол и начал говорить о погоде и о политике. Этот человек рассказал мне, что раньше будто бы служил в военной администрации, а потому был проводником глупой политики насилия; когда же затем была образована гражданская администрация [65] , военное руководство внедрило в ее состав на важный пост этого человека, чтобы тот сохранил «преемственность политики». Я немало удивился, когда он стал передо мной говорить о свободе и правах народа. Антинародные черты в германской политике всегда были ему до глубины души чужды! Теперь же все должно стать иначе! Прежде всего, прусское избирательное право – «неприличное», как однажды назвал его Науман, хотя оно на самом деле еще хуже [66] . Он критиковал в таких выражениях, что им охотно аплодировал бы даже Адольф Хоффманн [67] . Я был просто поражен и уже начал подумывать – «Как можно ошибиться в человеке!» – и про себя даже попросил у него извинения, что я так плохо о нем думал. Но тут разговор внезапно принял совсем иной оборот. Мой собеседник прямо сказал: «Вы только что приехали в Прибалтику. Правительство именно вас поставит вести здесь дела. Я готов работать под вашим руководством и рад наконец быть проводником разумного политического курса».

Тогда эта загадка вполне разрешилась, и я записал себе на память: появился новый тип людей.

На следующий день я выехал в Либаву. До нее было примерно 150 км – но на эту дистанцию нам понадобилось 14 часов. Много раз мы долго, очень долго стояли на путях посреди темного курляндского хвойного леса. Читать мне было нечего, отчет свой в имперское ведомство я прочитал трижды и поправил все, что мог. От отчаяния я в конце концов стал сочинять сказку о мечтательном рыцаре и доброй фее. А в эти же часы по Германии пронеслась революция и свергла в Берлине старейшую из германских княжеских династий [68] .

На вокзале Либавы меня ожидал лейтенант Майер, служивший при главе округа. В мирное время он был служащим в одной конторе, мы были раньше знакомы. Первым его вопросом было, что творится в Риге. Я не мог ему сообщить ничего особенного. Когда мы ехали в дрожках через Ганзейский мост, я заметил по обеим сторонам двойные посты с примкнутыми штыками и в застегнутых на ремень касках. На улице, по которой мы проезжали, было явно много патрулей. Лейтенант Майер заметил мое удивление и что-то сказал, однако между нами дул ветер с ледяной поземкой, так что все фразы лейтенанта развеяло в разные стороны, и я ничего не понял.

Глава округа барон Книгге ожидал меня в местной администрации к трапезе. Я был рад видеть этого радушного пожилого господина. Во время первой моей поездки я хорошо узнал его по приемам в его доме в ходе продолжительных поездок по округе. Его забота о подчиненных и бедняках из населения вверенного ему округа тут же расположила меня в его пользу. Когда я видел, как он ведет работу с жителями округа, то все время вспоминал о его коллеге Вебере из «Во времена французов» Ройтера [69] , только этот, в отличие от того старого господина, не спал до полудня, а уже рано утром был весь в делах и при этом был всегда готов разбавить всю серьезность официоза немудреной шуткой. В ходе нашей первой поездки он чрезвычайно оживленно и неутомимо поддразнивал моего коллегу Умбрайта, однако при этом никогда не доходило до злобы, а всегда были лишь благожелательная симпатия и жизнерадостная сторона жизни. Он жил вместе с мировым судьей, господином пожилым, не без вкуса, который долгое время прожил за рубежом. Оба сердечно поприветствовали меня по моем прибытии, однако уже первый взгляд на барона заставил меня предположить, что здесь, должно быть, случилось что-то плохое. «Нам вас сюда сам Бог послал», – сказал он и рассказал мне, что происходило в Либаве последние два дня.