Вторым по популярности обоснованием необходимости суда присяжных является воззвание к демократии. Привлечение жизненного опыта и столь горячо любимого «здравого смысла» двенадцати обычных людей с целью установления фактов важно не только для разрешения юридических споров по существу (например, чей свидетель лжет), но также и для ответа на вопросы современной морали. Если уголовное право устанавливает рамки поведения людей по отношению друг к другу, то демократия совершенно уместно требует того, чтобы интерпретация этих рамок получала общественное одобрение. Так, например, ключевым «ингредиентом» доказательства правонарушения в рамках закона о краже является недобросовестность, правовой критерий для которой требует, чтобы поведение обвиняемого было недобросовестным «в соответствии с обычными стандартами здравомыслящих и добросовестных людей», а также чтобы обвиняемый знал, что его действия в соответствии с данными стандартами являются недобросовестными (17). Таким образом, используя свой жизненный опыт и свои жизненные ценности, присяжные первым делом отвечают на вопрос морали – в чем именно тут заключается недобросовестность? – а затем и на вопрос факта – знал ли вор, что поступает недобросовестно? Так, ключевой вопрос одного дела, которое я вел в начале своей карьеры, заключался в том, были ли действия молодого косметолога по имени Шантель, подобравшей оброненный кем-то в супермаркете мобильный телефон, а затем попытавшейся продать его в пабе, недобросовестными. Выпучив глаза, она настаивала на том, что ничего недобросовестного в ее действиях не было: мол, что упало – то пропало. Присяжные с ней не согласились – в соответствии с высокими стандартами жителей Бристоля ее поступок был откровенно недобросовестным, и по ее мало впечатляющим ответам во время перекрестного допроса было понятно, что и сама Шантель это прекрасно знала.

Дело мистера Таттла служит еще одним наглядным примером. Он заявляет, будто применил уместную силу в целях самообороны. Если бы присяжные поверили, будто слепой потерпевший действительно напал на огромного мистера Таттла, то им пришлось бы также решить, были ли ответные действия мистера Таттла – два удара в лицо с последующим толчком в грудь – «уместной» реакцией в обстоятельствах дела, каковой ее искренне считал сам мистер Таттл. Решать, что в данном случае можно считать «уместным», целиком и полностью предоставляется присяжным. Вышло так, что присяжные либо и вовсе не поверили его версии событий, либо поверили, однако приняли решение, что он превысил допустимые меры самообороны против слепого соперника. Мы никогда не узнаем, к какому из двух заключений они пришли, – не только запрещается задавать присяжным вопросы про вынесенный вердикт, но и просить их объяснить свою позицию. Когда они заканчивают обсуждение и возвращаются в зал суда, где секретарь спрашивает о вынесенном ими вердикте, обвиняемый слышит из уст старшины присяжных лишь состоящий из одного или двух слов приговор, который решает его судьбу.

Разумеется, присяжные могут вынести свой вердикт, лишь выслушав показания различных людей, ставших свидетелями инкриминируемого преступления.

Напротив присяжных стоит свидетельская трибуна. Каждый свидетель, включая мистера Таттла, если он того сам пожелает, должен встать за трибуну, принять присягу – то есть дать клятву говорить только правду – и предоставить устные показания в виде ответов на задаваемые адвокатами обеих сторон вопросы. Первыми выступают свидетели обвинения. Опрос свидетеля проводится главным образом адвокатом обвинения, который задает ему открытые вопросы с целью получения показаний, после чего защита подвергает свидетеля перекрестному допросу в виде серии коротких закрытых вопросов (то есть подразумевающих только ответ «да» или «нет») с целью разбить аргументацию обвинения и подвести свидетеля к желаемому ответу. Стороне обвинения разрешается задавать краткие повторные уточняющие вопросы. Когда приходит время выступать свидетелям защиты, адвокаты меняются ролями. За эту небольшую деревянную трибуну встают люди всех мастей. Если одни свидетели являются прирожденными ораторами, то другим судье с нарастающим нетерпением в голосе приходится напоминать о том, чтобы говорить достаточно громко, тогда присяжные их услышат. Некоторые так и пленят своей искренностью; один мужчина, которому я устраивал перекрестный допрос, перед ответом на каждый мой вопрос поглядывал на кого-то в зале. Когда, на радость присяжным, я спросил у него, почему он то и дело смотрит налево, прежде чем дать ответ, и не подсказывает ли ему там кто-то, что именно отвечать, он непроизвольно вызвал смех присяжных, машинально скользнув глазами налево, а затем ответив: «Нет». Если не считать исключений, таких как потерпевших по делу о сексуальном насилии, которым судья может дать разрешение давать показания по видеосвязи, находясь при этом за пределами зала суда, все личные показания в суде звучат именно со свидетельской трибуны. Показания свидетелей, не противоречащие каким-либо другим, могут быть записаны полицией и зачитаны в письменной форме перед присяжными, тем самым избавив их от мороки тащиться в суд. Основные же показания обязательно даются лично. Они часто дополняются вещественными доказательствами, такими как документы и фотографии, и стороны могут предоставить список «согласованных обстоятельств дела», на фоне которых оно и будет рассматриваться, однако визитной карточкой уголовных судов является именно традиция устных показаний.

Считается, что устные свидетельские показания по своей природе перевешивают письменные. Идея в том, что наличие живого, дышащего и потеющего свидетеля, стоящего всего в нескольких метрах от присяжных и своими словами рассказывающего о том, что он лично видел или слышал, позволяет им как можно лучше к этому свидетелю приглядеться. Гораздо проще приукрасить, соврать или допустить ошибку в письменных показаниях; когда же каждое слово, слетающее с твоих губ, разбирается по кирпичикам, то гораздо проще – во всяком случае, в теории – выявить противоречия и недосказанность.

Мы придаем устным показаниям настолько большую значимость, что одних только их может быть достаточно для доказательства чьей-то вины. В отличие от Шотландии, где правило «подкрепления» требует предоставления присяжным двух независимых источников доказательств, достаточных для вынесения обвинительного заключения, слов одного-единственного свидетеля у нас будет достаточно (за исключением, что любопытно, дел по обвинениям в лжесвидетельстве и превышении скорости). Зачастую обвиняемые жалуются на то, что против них «отсутствуют доказательства». На самом же деле они обычно имеют в виду, что отсутствуют доказательства, подкрепляющие слова свидетеля. Отдельный устный рассказ под присягой сам по себе уже является доказательством, и если присяжные поверят в его правдивость и точность, то он способен сыграть решающую роль. Следует подчеркнуть, что все данные под присягой показания, будь то свидетелей обвинения, самого обвиняемого или свидетелей защиты, имеют одинаковую силу: показания подзащитного и его свидетелей не обесцениваются из-за самого факта наличия в его адрес обвинений (хотя они и могут обесцениться после того, как были разнесены в пух и прах во время перекрестного допроса) (18).

На длинной скамье прямо передо мной сидит Меган – сотрудник Королевской уголовной прокуратуры, представляющая в суде орган обвинительной власти и наставляющая меня, как их адвоката, засадить мистера Таттла. В былые времена для этого выделялся юрист, однако постоянные сокращения бюджета привели к тому, что теперь один административный работник занимается несколькими залами суда и вынужден постоянно носиться туда-сюда, удовлетворяя потребности многочисленных барристеров и судей.

Уголовная прокуратура появилась относительно недавно. Вплоть до 1880 года должности государственного обвинителя попросту не существовало: пострадавший от уголовного преступления, желая добиться справедливости, был вынужден либо заплатить адвокатам, либо представлять сторону обвинения по своему делу в суде самостоятельно, за исключением самых серьезных случаев, которые уголовный суд брал на себя (19). В период между 1880 и 1986 годами государство взяло обвинение под свой контроль, и практически все решения принимались местной следственной полицией. Тем не менее отсутствие национальных стандартов и череда случаев закрытия судьями слабо выстроенных дел заставили задуматься о том, лучше ли всего подходят офицеры полиции для вынесения справедливых и беспристрастных решений по поводу того, нужно ли столь тщательно расследованные и выстроенные ими дела предавать суду или же лучше их закрыть. Итак, 106 лет и две Королевские комиссии спустя (20) закон о преследовании правонарушений 1985 года подарил нам Королевскую уголовную прокуратуру – самостоятельный орган под руководством генерального прокурора с представительствами по всем географическим регионам, задачей которого было предоставлять полиции квалифицированное юридическое мнение, а также принимать решение по поводу предъявления обвинений по всем уголовным делам, за исключением самых мелких и однозначных правонарушений, которые можно было всецело доверить полиции. В теории это должно было привести к стандартизации процесса принятия решений о предъявлении обвинений, повысить качество принимаемых решений и гарантировать полную и убедительную подготовку дела обвинением к суду. Вскоре мы с вами подробно изучим, чем столь благородные намерения обернулись на практике.

Следом за сотрудником уголовной прокуратуры на той же самой скамье сидит, возвышаясь перед мистером Раллингсом, молодой человек в костюме в тонкую полоску и очках, с легкой щетиной и делает какие-то записи. Это солиситор мистера Таттла. В большинстве дел, рассматриваемых уголовным судом присяжных, у обвиняемого имеется солиситор, ответственный за сопровождение судебного процесса, – если в очень общих чертах, то он отвечает за подготовку к судебным разбирательствам, организационные вопросы и защиту интересов обвиняемого, – в то время как барристер, проинструктированный солиситором, высказывает свое профессиональное мнение и представляет дело в суде. В качестве аналогии, пускай и несколько натянутой, можно привести отношения между терапевтом и хирургом. Солиситоры с радостью бы с такой аналогией согласились, если бы именно терапевт ставил диагноз, руководил всеми действиями хирурга, а потом молча и сдержанно сидел, слушая, как хирург хвастается перед пациентом, что его навыки спасли ему жизнь. Подобное разделение существует еще с четырнадцатого века, когда адвокатов стали разделять на две категории: закулисных «стряпчих» и выступающих в суде адвокатов «ходатаев». Современные барристеры, пользуясь своим полным «правом участия», могут свободно участвовать в любых судах, от магистратского (он же мировой) до Верховного. Солиситорам же разрешается появляться лишь в «нижестоящих судах», как они (не с целью кого-либо унизить) называются – магистратских судах и судах графства, – пока они не пройдут специализированное обучение и не получат квалификацию «солиситоров-адвокатов».