Это было откровение. Если щедрые поступки приносят такую эйфорию, зачем люди вообще что-то продают? Зачем поддерживают концепцию «ты мне, я тебе» (а точнее, «все мне, все мне»), на которой строится торговля? Мэгги в считаные дни создала и разрушила рыночную нишу. А также усвоила ценный урок: границы, воздвигаемые между людьми и системами, вовсе не так неприступны, как кажется.

Она пришла к такому выводу вопреки стойкому недоверию отца ко всему филантропическому. Через несколько лет после того, как Мэгги обхитрила капитализм в Форест-парке, ей захотелось пожертвовать карманные деньги в фонд помощи жителям Нового Орлеана, пострадавшим от урагана. Артур отговорил дочь, прочитав ей пылкую лекцию о комплексе жертвы и неблагонадежности Красного Креста.

– Они ничего не делают с этими деньгами, просто сидят на них, – сказал он.

Переубедить его было невозможно. Однажды на День благодарения тетя Бекс битый час вела с ним идеологическую беседу о своем любимом благотворительном проекте, а потом он не выдержал и завопил: «Да на кой черт Израилю деревья?!» То было практически семейное кредо Альтеров, эдакая антигиппократова клятва: «Не помоги».

Мэгги отказывалась капитулировать. Два года назад, в 2013-м, она окончила Дэнфортский университет – сразу после смерти матери и последовавшего хаоса – и начала целенаправленно устраиваться на самые низкооплачиваемые работы в некоммерческих организациях. Вместе со своим университетским бойфрендом Майки Блументалем она поселилась на съемной квартирке в Мидтауне. Каждое утро он пешком ходил на «работу» в некую финансовую фирму, где целыми днями просиживал перед двумя тикающими мониторами и переводил крупные суммы денег с одного счета на другой. Мэгги жила у него бесплатно – над шумной, кишевшей туристами улицей рядом с Мэдисон-сквер-гарден, – и потому могла посвящать себя высокоморальным занятиям: три месяца на общественных началах заботилась о здоровье детей стран третьего мира, затем еще пять месяцев работала волонтером в организации, занимавшейся охраной водных ресурсов.

При этом Мэгги никогда не нравились женщины, с которыми приходилось работать (а работать приходилось почти исключительно с женщинами). Все они посвятили жизнь благотворительности и были грустными рядовыми солдатами на войне с несправедливостью мира. Их точеные лица с опухшими глазами напоминали традиционные ритуальные маски тех стран, что нуждались в их помощи. Но за душой у этих женщин не оказалось ни единого подвига, ни единой истории о поверженном зле. За обедом они вели разговоры на более чем приземленные темы. Куда больше их злила сломанная кофемашина в офисе, чем несправедливые законы. Где же горящие взоры, думала Мэгги, где страсть?

Главное, она ничем не выделялась среди прочих практиканток и явно не годилась на роль Самой Самоотверженной, ведь в любой организации находилась хотя бы одна психически неустойчивая девушка, которая проклинала себя за каждый потраченный доллар и за каждую проведенную впустую минуту. Такая девушка искренне не считала свою жизнь ценнее и важнее чужих жизней и экономила воду, редко принимая душ (тем самым вынуждая коллег оценивать ее щедрость на запах). Она всячески приветствовала микрозаймы, но просить у нее пару баксов на автобус не имело смысла – «Нет, извини, лучше потратить эти деньги на антималярийную сетку для младенца в Конго». Мэгги кипела. Ну как ей тягаться с Конго? Никак.

А вот третье место ей понравилось: работа под прикрытием в мексиканской закусочной при торговом центре Парамуса. (К тому времени она уже рассталась с Майки: за первый год после окончания универа он отрастил заметное брюхо, потерял кучу волос и стал республиканцем, утверждая, что «так проще работать».) Мэгги должна была устроиться в кафе официанткой, втереться в доверие к другим работникам и медленно, но верно сеять семена революции в умах: исподволь уговаривать коллег вступать в профсоюз.

В работе под прикрытием было много захватывающего. Новая личина позволяла ей говорить, делать и думать что угодно, ведь это не характеризовало ее как личность (даже если в момент говорения, деланья или думанья она вовсе не вспоминала о своем прикрытии). Например: «Советую вам попробовать нашу энчиладу» (нет, энчилада здесь так себе) или: «Я примирилась со смертью матери» (нет, не примирилась). Наконец-то Мэгги нашла то, что искала, – избавление от гнета собственного «я», от необходимости быть собой.

Между тем она оказалась великолепной официанткой – обходительной, трудолюбивой и остроумной, – что очень ее смешило, ведь она была вовсе не официантка, а активистка под прикрытием. За все время работы в кафе Мэгги не разбила ни одного стакана. Она угощала сигаретами усталых посудомойщиц и училась узнавать в лицо щедрых на чаевые клиентов. Работа приносила удовлетворение: приятно было хоть на день отключить мозг. Простая жизнь официантки позволяла отдохнуть от амбиций.

Семь месяцев спустя, когда она уже начала невзначай употреблять слово «объединиться» в беседе с ничего не подозревающими коллегами, Мэгги позвонил ее настоящий работодатель.

– Здравствуй, Мэгги, – сказал голос в трубке. – Это Бренна. Из… ну, ты поняла. Со мной рядом Джейк и Триш. Слушай, мы вынуждены освободить тебя от занимаемой должности…

– Освободить от чего?..

Дело было в сентябре. Мэгги взяла перерыв и вышла на улицу, к помойке на заднем дворе закусочной. Она прижимала телефон к щеке и видела собственное дыхание в холодном, загазованном джерсийском воздухе.

– К тебе никаких претензий, Мэгги. Просто мы больше не можем позволить себе сотрудника…