Вот только этот закон так и остался на бумаге, потому что затрагивал интересы слишком многих богатых и влиятельных людей. Никто и не подумал его выполнять, никто не был оштрафован даже на медный грош. А настоять на выполнении закона не мог даже, казалось бы, всесильный лорд-протектор, регент и дядя короля Сомерсет – против него выступила бы вся землевладельческая элита Англии, а такую схватку и Сомерсет бы не выиграл. Но он, по крайней мере, хотя бы попытался сделать что-то хорошее – а Нортумберленд в подобном никогда не был замечен. И это все о нем. Я с превеликим облегчением расстаюсь с этим прохвостом, запутавшимся в собственных интригах так, что они, собственно, его и задушили – а палач («в белом мясницком фартуке», как вспоминали современники) был только орудием…

Следом под судом оказались леди Джен Грей, ее муж Гилфорд Дадли и два его брата, Генри и Амброуз. Всех четверых с ходу обвинили в государственной измене. Что было форменным юридическим беззаконием. Строго говоря, их вообще не следовало судить – за что? Если леди Джен и играла какую-то роль в событиях, то насквозь пассивную, а ee муж не совершил вообще ничего, и уж совершенно непонятно, при чем тут Генри и Амброуз. С ними просто-напросто хотели разделаться. Как язвительно напишет потом Чарльз Диккенс, «леди Джен Грей обвинили в измене за посягательство на корону (которого, собственно, с ее стороны и не было. – А.Б.), мужа ее – за то, что он был ее мужем». Ну, а Генри и Амброуз, надо полагать, угодили под суд как «члены семьи врага народа».

Леди Джен – или ее муж – могли бы повторить те аргументы, с помощью которых добился снятия обвинения в государственной измене Нортумберленд. Но откуда такая хитрость и знание юридического крючкотворства у «книжной девочки» шестнадцати лет и Гилфорда Дадли – юнца немногим ее старше? Впервые в жизни столкнувшись с бездушной и жестокой судейской машиной, молодые люди явно оробели и совершенно растерялись – все четверо, не приведя никаких аргументов в свою защиту, послушно признали себя виновными в государственной измене…

Всем четверым вынесли смертный приговор – но королева Мария его не утвердила, отложив исполнение на неопределенное время…

Больше всех повезло лорду Генри Грею, отделавшемуся легким испугом. У него с давних пор была стойкая репутация, как выразились бы политкорректные американцы, «человека альтернативного интеллекта». А проще говоря, круглого дурака. Таким он и был – дурак по жизни. В событиях «девяти дней» он не принимал ни малейшего участия – кто бы доверил этому дураку что-то мало-мальски серьезное? Однако, если бы хотели расправиться и с ним, судей это обстоятельство не остановило бы – в конце концов, Генри и Амброуз Дадли тоже не принимали в событиях ни малейшего участия – но пошли под «вышку» как «государственные изменники». Вероятнее всего, лорда спасла его репутация – все понимали, что этот дурак совершенно не опасен ни с какой стороны. Так что судьи, поворчав, записали в протокол, что Грей был «неосмысленным орудием» Нортумберленда (как оно, в общем, и обстояло в реале) и велели убираться к чертовой матери или куда там ему удобнее. Обрадованный лорд упрашивать себя не заставил и припустил из суда так, что только пятки сверкали.

За время суда над леди Джен Грей и ее мужем произошло примечательное событие: отношение лондонцев к леди Джен резко изменилось на прямо противоположное. Прежде ее ненавидели, но, можно так сказать, заочно. Потому что никто из лондонцев в глаза ее не видел – раньше она в Лондоне появлялась очень редко, в Тауэре все эти девять дней просидела, не покидая крепости, и на публике должна была появиться лишь в день коронации. Теперь, когда ее несколько раз водили из Тауэра в суд и обратно пешком, сбегавшиеся на нее поглазеть толпы лондонцев очень быстро поняли, что это, собственно говоря, девчонка, да вдобавок красивая, самого скромного и кроткого облика. Горожане, люди неглупые, сообразили, что никакая это не «злобная узурпаторша», не «коварная интриганка» и даже не сообщница козла Нортумберленда, а кукла в его руках. И стали относиться к ней с нешуточной симпатией, а потом еще и искренне жалеть – когда стало известно, что ее приговорили к смерти. Простой народ – он, знаете ли, отнюдь не дурак…

Леди Джен и ее муж провели за решеткой почти три месяца. Поэтому по Лондону все шире стали распространяться слухи, что королева в конце концов их помилует. Вполне возможно, так и случилось бы – Мария леди Джен недолюбливала за ее стойкий протестантизм, но не была ни злобной, ни жестокой, ни мстительной – полная противоположность отцу. Выпустила же она на свободу Норфолка, не просто протестанта, но человека, причинившего ей в юности немало горя. Хотя преспокойно могла оставить его гнить за решеткой – особой популярностью в столице он не пользовался, и отношение к нему было, в общем, равнодушное.

Вполне возможно, могла бы и помиловать – будь в королевстве все тихо и спокойно. Но спокойствия-то как раз и не было…

Через эти три неполных месяца сразу в четырех графствах вспыхнули мятежи. В отличие от всех прежних, носившие чисто религиозный и где-то патриотический характер: широко распространились слухи, что Мария намерена выйти замуж за испанского принца дона Филиппа (что было чистейшей правдой), что вскоре в Англии высадится испанское войско, поскольку королева-католичка собирается продать страну с потрохами католической же Испании (вот это уже была чистейшей воды брехня).

В трех графствах королевским войскам удалось мятежи подавить довольно быстро – но в Кенте, с давних пор славном бунтарскими традициями, они не справились. Там восстание возглавил отнюдь не пролетарий от сохи, а дворянин старинного рода Томас Уайетт-младший. Да и крестьян в его войске было меньше всего – в основном сквайры, рыцари и дворяне. Дело, впрочем, темное. Не исключено, что за Уайеттом стоял кто-то повыше – позже, на допросе, он обмолвился, что был «третьим или четвертым человеком в заговоре». Поскольку он должен был прекрасно понимать, что такие показания нисколечко не облегчат его участь, это может оказаться и правдой. Однако истины мы уже никогда не узнаем…