– Да, я знаю эту историю, ну а кто дрался?

– Не дрались, а боролись, шутя. Леха, большой бардак устроили?

– Порядочный. Но не волнуйся – все последствия ликвидированы, попотеть, правда, немного пришлось.

– Извини, дружище, я заглажу вину, как только смогу. Слушай, ты-то как сам, после похорон то?

– Нормально, как видишь, приспосабливаюсь.

– А батя твой как все это переживает?

– Держится, сегодня зайду к нему. Я ведь только вчера обратно вернулся к себе. Ты-то долго еще будешь здесь лежать?

– Пока не знаю, ногу прооперируют, а там видно будет, – Андрей задумчиво смотрел на своего друга. – Ты похудел, но тебе идет.

– Спасибо. Я тебе фруктов принес немного.

– Спасибо. Тяжело терять близких, а Леха?

– Тяжело, Андрюха, очень тяжело, – Алексей достал сигареты из пальто. – Ты не против?

– Нет, дай мне тоже.

– Ты же бросил?

– Чрезвычайное положение – пока можно.

– Понятно.

Они молча закурили. Сигаретный дым, медленно извиваясь, пополз по палате. Кроме них двоих в ней никого больше не было. После недолгого молчания Андрей сказал:

– Знаешь, Леха, в чем мое преимущество перед тобой – я никогда не испытаю того чувства, которое сейчас испытываешь ты, потому что я – сирота. Мне некого терять, Леха, и меня никто не потеряет, – он глубоко затянулся. – Но все же, я тебе завидую.

– Это почему же?

– Я гляжу сейчас на тебя и вижу: – ты изменился – ты стал красивее, ты стал другим, думаю, ты стал, наверное, лучше. Плохое чувство не преобразит так человека в столь короткий срок, и во взгляде у тебя что-то поменялось – он стал мудрее.

Алексей ухмыльнулся, слушая своего друга. Андрей пристально вглядывался в него, продолжая курить. Они стряхивали пепел в старый заплесневелый граненый стакан, который Алексей нашел на подоконнике в палате.

– Не знаю, Андрюха, можно ли мне завидовать. Я бы не желал тебе испытывать то, что испытываю я.

– А я думаю, что как раз то тебе и можно и нужно завидовать. Ты знаешь, я столько раз был на похоронах, что понял одну вещь....

– Какую?

– Люди плачут по себе, оплакивая усопшего, понимаешь? Когда плачет человек над могилой – он плачет по себе; не о том, кого больше нет, а о том будущем, которого больше не будет. Может быть, это и эгоистично с одной стороны, но зато только там, только на похоронных процессиях я видел такой сильный экспрессивный контраст – апофеоз чувств: сила, которая связывала близких с усопшим, превращается в горечь слез…

– Дурак ты, Андрюха. Может быть, люди и плачут по себе, ведь им иного то и не сделать больше – это единственное, на что они способны, – мертвых не поднять, – а слезами они приветствуют одиночество, приходящее на смену ушедшему из жизни; но не такого контраста чувств, как ты выразился, желает каждый человек. Он, каждый человек, желает испытывать как можно больше радостных моментов на протяжении жизни, а радостные моменты человеку принято получать из удовольствий – телесных, умственных. А близкий человек соединяет в себе все существующие удовольствия, вот почему так тяжело его терять. А смерть – традиционно сложившаяся форма бытия, обязательный и неизбежный акт каждого из нас. Но у нас, у живых, есть одно неоспоримое преимущество – только мы, живые, можем умереть, и только мы, живущие, одарены правом быть рожденными.

– Сомнительное преимущество, Леха, тебе так не кажется? И какой же тогда смысл во всем этом, неужели мы живем только для того, чтобы воспользоваться этим преимуществом – умереть? – после этих слов они посмотрели друг на друга и засмеялись в унисон.

– Да, Алексей Неверов, вы ничуть не изменились, я ошибся, снимаю шляпу.

– Да, ничего не меняется. Только жить почему то становится все тяжелей, невыносимей, – Алексей потушил сигарету о внутреннюю поверхность стакана, сплюнул в него, потопив остатки угольков в слюне.

– Эй, эй, что я слышу? Ты что, Леха, такое говоришь? Сейчас смеялся и, вдруг, заплакал.

– Я не плачу, идиот.

– Я тебя проверял. Ты на меня посмотри – вот кому надо плакать, и не плакать, а рыдать. А я смеюсь. И знаешь почему?

– Ну?

– Да все потому, что я знаю один маленький секрет – жизнь, как бы ее не возносили, и ты в том числе, она всего лишь жизнь, не более. Ее не поставить в рамку, за нее не дадут медали, и она, в конце концов, не спасет тебя от смерти, понимаешь меня? Нет никакого эталона, стоящего где-то под стеклянной колбой, с которого можно было бы списывать свой путь, равнять его на мнимые правила и идеалы; и глупо заключать свою стезю в рамки существующих стандартов – этим ты обретешь себя на страдания....

– Умно тобою сказано, Андрей. А что же делать, по-твоему, если не знаешь что делать, как жить – для чего жить? Ты знаешь, я сутра встаю и вижу только серые тона. Они порою до того серы, что отблики на них являют какие то свинцовые вспышки… Даже зубы почистить нет никакого желания, – для чего, спрашиваю я себя, делать это, для кого, возникает вопрос, это необходимо?

Андрей с усилием приподнялся на постели, по его лицу прошла напряженная дрожь, вызванная, по всей видимости, болью:

– Послушай, Леха, у тебя сейчас хандра, депрессия или как там еще назвать твое состояние, это нормально; нормально – ты прости меня – в том смысле, что ты не смог бы чувствовать себя по-другому, – в противном случае ты бы оказался просто бездушным троглодитом…