– Где он в настоящее время? – спросил я.

– У себя наверху. Он приказал не входить к нему раньше девяти часов.

– Мне нужно повидать его сию минуту, – сказал я, подумав про себя, что при моем неожиданном появлении он растеряется и чем-нибудь выдаст себя.

Привратник вызвался проводить меня наверх. Комната, которую занял Стангерсон, находилась во втором этаже, и в нее нужно было идти через небольшой коридорчик. Человек указал мне дверь и собирался уже спускаться вниз, как вдруг моим глазам представилось такое ужасное зрелище, что сердце мое дрогнуло, несмотря на мою многолетнюю полицейскую практику. Из-под двери вытекала тоненькая струйка крови, образовавшая целую громадную лужу на противоположной стороне коридора. Я невольно вскрикнул, что заставило привратника вернуться назад. Ему сделалось дурно при виде такой массы крови. Дверь в комнату была заперта изнутри ключом, но мы совместными усилиями вышибли ее плечами и кулаками. Возле открытого настежь окна, лицом вниз, лежал труп человека, одетого в одну ночную сорочку. Смерть наступила, по-видимому, некоторое время тому назад, потому что тело уже окоченело. Привратник перевернул труп вверх лицом и узнал в нем жильца, который под именем Стангерсона сиял комнату два дня тому назад. Смерть последовала от удара кинжалом в левую сторону груди. Удар был нанесен с такой силой, что проколол сердце насквозь. И странное дело, как вы думаете, что мы нашли возле трупа?

Я почувствовал, как дрожь пробежала по моему телу, как бы в предчувствии чего-то мрачного и дикого.

– Слово Rache, написанное кровью, – ответил Холмс.

– Именно, – произнес дрогнувшим голосом Лестрейд.

Мы все переглянулись в молчании. Этот неизвестный убийца действовал так методически и непонятно, что его преступление вследствие этого делалось еще более ужасным. Мои нервы напрягались до крайности перед этой тайной.

– Убийцу видели, – продолжал Лестрейд. – Мальчик-молочник, отправляясь в свою молочную, пробирался узким проходом, отделяющим гостиницу от конюшен. Он заметил, что деревянная лестница, обыкновенно валявшаяся на земле, была приставлена к широко открытому окну второго этажа. Пройдя мимо, мальчик оглянулся и увидел какого-то человека, который спускался по лестнице. Человек спускался так медленно и так естественно, что мальчик принял его за слесаря или за какого-нибудь другого ремесленника, работающего в гостинице. Поэтому он не обратил на этот инцидент внимания и только подумал, что этот субъект начинает работать что-то уж очень рано. Мальчик припомнил, что человек этот был высок, красен лицом и одет в длинное пальто. Он, вероятно, некоторое время оставался после совершения преступления в комнате, потому что я нашел кровь в рукомойнике, где он мыл руки, и кровь на углу простыни, о которую он обтер кинжал.

Я бросил быстрый взгляд на Холмса, услышав описание наружности убийцы, совершенно тождественное тому, какое он дал мне. Но на его лице я не заметил ни малейшего признака торжества, ни даже удовлетворенности.

– Не нашли ли вы какого-либо следа в комнате, который указал бы на убийцу? – спросил он.

– Никакого. В кармане Стангерсона мы нашли кошелек Дреббера, что было, очевидно, привычной вещью, так как первый всегда заведовал расходами в пути. В кошельке было что-то около двухсот фунтов.

Какие бы ни были мотивы этих преступлений, ясно до очевидности, что они совершены не ради грабежа. Кроме кошелька, в карманах убитого мы нашли телеграмму из Кливленда, посланную уже с месяц тому назад. Вот что было в ней. «Д. Г. уехал в Европу». Подписи не было.

– И больше ничего?

– Ничего особенного. Книжка, которую несчастный читал перед тем как заснуть, и трубка валялись на стуле возле постели. На столике стоял стакан с водой, а на подоконнике деревянная коробочка, в которой находились две пилюли.

Вдруг Шерлок Холмс вскочил, испустив крик восторга.

– Вот мое последнее звено! – воскликнул он. – Все теперь ясно.

Оба полицейские с удивлением поглядели на него.

– Видите ли, – продолжал мой друг конфиденциальным тоном, – теперь я держу в руках все нити этой запутанной истории. Конечно, мне недостает еще нескольких деталей. Но я так же уверен в истинности происшествий, случившихся с момента, когда Стангерсон и Дреббер расстались, и до момента, когда труп последнего был найден, как если бы я лично присутствовал при этом. Вы взяли пилюли с собой?

– Вот они, – ответил Лестрейд, показывая маленькую белую коробочку. – Я их взял вместе с кошельком и телеграммой, чтобы передать их суду в числе вещественных доказательств. Но я чуть не оставил пилюль на месте, потому что, признаюсь, придал им мало значения.

– Дайте их мне, – сказал Холмс. – А теперь, доктор, – продолжал он, обращаясь ко мне, – скажите нам, имеют ли эти пилюли обычный вид лекарственных?

Конечно, это не были лекарственные пилюли. Жемчужно-белого цвета, они были маленькие, круглые и почти совершенно прозрачные.

– Они так легки и прозрачны, – заметил я, – что должны растворяться в воде.

– Именно, – ответил Холмс, – а теперь пойдите, принесите сюда этого несчастного старого терьера, который болен уже давно и которого вчера хозяйка вас просила отравить, чтобы положить конец его мучениям.

Я вышел и вернулся с собачкой на руках. Ее тяжелое дыхание и стеклянные глаза показывали, что конец ее близок. И в самом деле, его белая как снег мордочка доказывала, что он давно уже перешел предел, положенный природой долговечности собак. Я положил собачку на подушку возле камина.

– Теперь я разрежу надвое одну из этих пилюль, – сказал Холмс, взяв перочинный нож и сопровождая слова действием. – Одну половинку я снова уберу в коробку, чтобы воспользоваться ею впоследствии, а другую опускаю в стакан, в котором находится немного воды. Вы видите, что наш друг доктор Ватсон прав и что пилюли растворяются в воде совершенно.

– Все, что вы делаете, может быть, и очень интересно, но я не вижу связи между всем этим и смертью Джозефа Стангерсона, – сказал Лестрейд обиженно, подозревая, не смеются ли над ним.