Пожилая женщина за соседним столиком сказала своему спутнику:

– Посмотри, какая прелесть! Она так зарделась, потому что влюблена.

Элоди тогда подумала: «Я зарделась потому, что я влюблена», а когда Алистер вопросительно приподнял брови, улыбнулась и ответила ему «да».

Снаружи, на темной реке, завыла корабельная противотуманная сирена, и Элоди стянула с головы вуаль.

Наверное, так бывает у всех, решила она. Так все люди заключают помолвки. А теперь у них будет свадьба – через шесть недель, как написано в приглашении, в глостерширском поместье, когда оно, по словам матери Алистера, предстанет «во всей своей августовской красе», – и Элоди станет семейной женщиной, будет приезжать на уик-энд к свекрови, чтобы поговорить о домах, кредитах и школах. Ведь у них с Алистером, наверное, появятся дети, и она станет для них матерью. Вот только не такой, какой была ее мать – талантливой и блистательной, притягательной и ускользающей одновременно; но дети все равно будут приходить к ней за советом и утешением, и она всегда будет знать, что им сказать и что сделать, ведь все люди узнают это, становясь родителями, или это только так кажется?

Элоди опустила коробку на коричневое бархатное кресло в уголке комнаты.

Потом подумала и убрала ее под кресло.

Чемоданчик, взятый у отца, так и стоял у входной двери, где она его оставила.

Элоди думала, что начнет смотреть записи в тот же день, но вдруг почувствовала усталость – настоящую, физическую усталость.

Она приняла душ, погасила свет и виновато скользнула под одеяло. Завтра она займется пленками: придется, ведь она обещала. Пенелопа, мать Алистера, звонила ей сегодня уже трижды. Элоди не отвечала, и звонки уходили на голосовую почту, но ведь Алистер в любой день мог объявить, что в воскресенье «мама» ждет их к ланчу, и Элоди оглянуться не успеет, как окажется на пассажирском месте его «ровера», который повезет ее по длинной тенистой аллее к величественному особняку в Суррее, на встречу с инквизицией.

Выбор записи был одной из тех трех задач по подготовке к свадьбе, возложенных на Элоди. Вторая предполагала посещение приема у какой-то подруги Пенелопы: «Тебе ничего делать не нужно, только дай людям на тебя посмотреть; остальное предоставь мне». И наконец, третья – договориться с Пиппой о платье. Все три до сих пор тяжким грузом лежали на совести Элоди.

Завтра, пообещала она себе, гоня прочь мысли о свадьбе. Все завтра.

Она закрыла глаза, и ее мысли, убаюканные привычным ропотом с первого этажа, где поздние клиенты покупали жареную треску с картошкой, тут же, без всякого перехода, вернулись к содержимому другой коробки, той, что осталась под столом на работе. К фото в рамке, с которого на нее смотрела прямым, независимым взглядом неизвестная молодая женщина. И к рисунку.

И вновь она испытала смутную тревогу, точно какое-то воспоминание ворочалось в глубине памяти, откуда его нельзя было ни прогнать, ни вытащить на поверхность. Рисунок дома встал перед ее мысленным взором, и она услышала голос – материн и все же будто чужой: «Долго шли они извилистой тропой через широкий луг, и пришли к реке, и принесли с собой тайну и меч».

А когда она наконец стала засыпать и сознание уже ускользало от нее, карандашный рисунок перед ее глазами растворился в зелени пронизанных солнцем древесных крон и серебристом блеске реки, и теплый ветерок коснулся ее щек, точно она физически перенеслась в то неведомое место, которое неизвестно почему считала своим домом.

Жизнь здесь, в Берчвуде, течет тихо. Много летних дней прошло с того, нашего лета, и я обзавелась новыми привычками, приспособилась к плавному ритму перехода от одного дня к следующему. Впрочем, выбора у меня все равно нет. Посетителей здесь почти не бывает, да и те, кто приходит, надолго не задерживаются. Я не самая гостеприимная хозяйка. И это не самый легкий для жизни дом.

Люди в большинстве своем побаиваются старых домов не меньше, чем старых людей. Бечевник вдоль Темзы давно превратился в излюбленное место для пеших прогулок, так что иной раз вечером или, наоборот, поутру кто-нибудь из туристов сворачивает с тропы, подходит к ограде и заглядывает через нее в сад. Я их вижу, но сама им не показываюсь.

Я редко покидаю дом. Раньше я бегала по лугу так, что сердце колотилось в груди, щеки горели, а руки и ноги двигались уверенно и быстро, но теперь такие подвиги мне не по силам.

Эти люди на тропе наверняка что-то слышали обо мне: заглядывая через ограду, они показывают пальцами и кивают головами так, как делают сплетники во всем мире.

– Тут все и случилось, – говорят они. – Тут он жил. – И еще: – Как, по-вашему, это она сделала?

Но если калитка заперта, внутрь они не заходят. Все знают, что это не простой дом, а с привидением.

Сознаюсь, я редко слушала разговоры Клары и Адель о призраках и духах. Я была занята тогда, мысли были совсем о другом. Ах, сколько же раз с тех пор я жалела о своей невнимательности. Это знание очень пригодилось бы мне позже, особенно когда ко мне стали приходить «гости».

Вот и теперь здесь есть один, новенький. Сначала я его почувствовала, как всегда. Возникает некая осведомленность, ощущение едва заметной, но все-таки определенной перемены в потоках затхлого воздуха, которые по вечерам лижут потертые ступени, льнут к их выступам. Сначала я отстранялась, надеясь, что на этот раз перемена не коснется меня и что я дождусь возвращения покоя.

Но покой не возвращался. И тишина – тоже. Гость – а это именно он, я его уже видела – не шумный, по крайней мере, не такой, как некоторые, однако я научилась слушать, знаю, на что обращать внимание, и когда его движения приобрели ритмичную размеренность, я поняла, что он планирует здесь остаться.

Давненько у меня не было гостей. Раньше они тревожили меня своими перешептываниями, стуками, внушали мне страх – а вдруг из-за них мои вещи и привычные мне места перестанут быть моими? Я занималась своими делами, а сама присматривалась к ним, то к одному, то к другому, в точности так, как это сделал бы Эдвард, и со временем поняла, как на них можно влиять. Они ведь простые создания, по сути, и я изрядно поднаторела в искусстве спроваживания незваных гостей.