О своем освобождении от должности председателя Комитета по телевидению и радиовещанию я узнал на аэродроме по возвращении в Москву из Хабаровска, где проводил совещание с председателями комитетов радио и телевидения краев, областей, национальных автономий Восточной Сибири и Дальнего Востока. Шабанов Петр Ильич, генеральный директор Центрального телевидения, а до того секретарь Московского горкома ВЛКСМ, первый секретарь Кировского райкома партии Москвы — отличный организатор, с хорошей теоретической подготовкой — отвел меня в сторонку и сказал, что Брежневым подписано постановление Политбюро ЦК КПСС об освобождении меня от обязанностей председателя Комитета и направлении на дипломатическую работу. Петр Ильич назвал и источник информации, так что сомнений в ее достоверности быть не могло. Выслушал я это известие совершенно спокойно. Оно не являлось для меня неожиданным. Я его ждал. Так же спокойно отнеслись к нему жена и сыновья — Саша и Алеша, уже начавшие, в меру своего возраста, понимать, что к чему.

На следующий день меня пригласил Петр Нилович Демичев. Что-либо нового к сообщению Шабанова он не добавил. Посидели. Посмотрели друг на друга. Он тоже ходил в «молодых». Было очевидно, что и его ожидает перемещение. И действительно, спустя некоторое время он перейдет на работу в Министерство культуры.

На следующий день меня вызвал член Политбюро, секретарь ЦК Кириленко. Беседа с ним была жесткой.

— Вы знаете о решении Политбюро?

— Знаю.

— Вам надлежит выехать послом в одну из центрально-африканских стран.

— Не могу. У меня больная жена. Климат любой центрально-африканской страны ей противопоказан. Вы можете это проверить через Кремлевскую больницу. Прошу вас об одном: дайте мне возможность заняться преподавательской или научной работой, не нужны мне ни высокие чины, ни должности. Оставьте дома.

— Нет. Решение принято.

Было очевидно, что мне предлагается почетная ссылка. Глядел Кириленко на меня с ухмылочкой, выражавшей удовлетворение от возможности сломать судьбу человека, неприятного ему. Я платил ему тем же: сел в непривычной для меня манере, развалившись в кресле и бесцеремонно глядя мимо него в окно, на улицу, где ворковали голуби. В Москву входила весна 1970 года. На улице в высоком небе плыло солнце, одаривая светом и теплом всех одинаково: и меня, и Кириленко. Думаю, что над таким явлением жизни он не задумывался.

— В центрально-африканскую страну я не поеду, о чем можете доложить кому следует.

На работу я не поехал. Отпустил машину и проторенной, сотни раз хоженой дорогой пошел домой. Голова была пуста, как барабан, но шел я легко. И эта легкость мне показалась необычной. Откуда она? Понял, что Кириленко, Суслов, Брежнев полагали, что, отстраняя меня от работы в Комитете, они наносят мне сильный удар. А оказалось, наоборот, с меня снято нечто большее — тяжкий груз ожиданий этого удара. Я его принял. Мгновенно отразил. И потому мне стало легко, свободно.

Дома Алла сказала, что по «вертушке» звонил Кириленко. Сказал: как приду — переговорить с ним. В телефонной трубке: «Поедешь послом в Австралию. И на этом закончим всякие дебаты». «Что вы так торопитесь? Хотите избавиться?» Ответа не последовало. Однако мне было интересно, как поведет себя Брежнев, что он скажет. К тому же в одну из последних наших встреч он как бы между прочим заметил: «До меня дошло, что ты считаешь меня недостаточно решительным в осуществлении назревших преобразований в стране». На что я отшутился, заметив: «В Москве говорят: кур доят, а коровы яйца несут». Шутку мою, прямо скажем, не лучшую в данном случае Брежнев пропустил мимо ушей. Разговор продолжать, очевидно, не захотел. Да и к чему он ему нужен — оправдать уже принятое им решение обо мне и моих сотоварищах?! Вряд ли…

Леонид Ильич меня принял. Это была моя последняя встреча с ним на протяжении долгих лет знакомства — с 1950 по 1970 год. За эти двадцать лет Брежневым было утрачено много хорошего, о чем можно было бы с грустью сожалеть. С грустью, потому что в его характере постепенно стирались, утрачивались качества — искренность чувств, острота восприятия окружающего, сопереживание людской беде, которые украшают и обогащают человеческую натуру. Конечно, в определенной мере они где-то там, в глубинах его души, продолжали жить и вырывались наружу в минуты эмоциональных переживаний. Я был свидетелем его искренних слез по безвременной гибели нашего общего друга Николая Миронова и смеха над шутками Екатерины Алексеевны Фурцевой. Меня в молодые годы увлекала открытость Леонида Ильича, его острая реакция на то или иное событие и умение заразить людей вокруг себя решимостью осуществить конкретное дело. Так было. Но годы постепенного сосредоточения в своих руках все больших полномочий, все большей власти над людьми по мере продвижения вверх по партийно-государственной лестнице — до самого верха — сделали Брежнева другим.

Когда я пришел к нему после освобождения от работы в радиокомитете, передо мной сидел уже иной Леонид Ильич. Под воздействием быстрого старения он стал ростом пониже, однако сидел в кресле так, что казался выше и монументальнее: приподняв подбородок и поглядывая на меня как бы сверху вниз. Как и всегда до этой встречи, он называл меня, как и многих других, по имени — Коля, но в произнесенном им имени уже не было теплоты партийного товарищества.

«Ты ведь знаешь, — говорил он, — мое отношение к тебе. Оно всегда было добрым. Но сейчас сложилась такая ситуация, что тебе надо поехать послом в Австралию. Это не мое личное решение, это мнение Политбюро».

Было понятно, что он загораживается Политбюро вместо того, чтобы сказать правду: «Ты должен уйти с политической арены и уйти как можно дальше. Ты стал помехой на моем пути, как и другие твои сверстники». Но вместо этого он говорил: «Поедешь послом года на два, а там мы тебя вернем обратно; вот тебе мой личный код для шифротелеграмм — в случае надобности телеграфь». Говорил он сухо, не глядя на меня, а куда-то в сторону. Слова означали доверительность, а выражение лица было холодным, мстительным. Уходя от него, я внутренне пожалел Брежнева.