Мама скончалась. Но она не ушла от меня, а всю жизнь была со мной. Моему чувству к маме очень созвучны стихи Юрия Петровича Воронова, моего хорошего товарища еще с комсомольских времен, который значительно позже стал редактором газеты «Комсомольская правда». Они так и называются — «Мать».

Всего лишь два четверостишия:

Мама умерла в марте 1942 года. Отец мой тоже скончался в марте. Идя по жизни, я всегда «с поры той дальней» с тревогой ожидал прихода марта — и мои ожидания были не напрасны. Многие повороты, значительные события в моей жизни совершались в марте.

Из всей нашей семьи остался в живых только я. Остальные все ушли из жизни. Скончался Борис, работавший начальником одного из главных управлений Министерства авиационной промышленности; Георгий пропал без вести во время боев в Великую Отечественную в 1941 году где-то под Москвой; Александр трудился слесарем-лекальщиком на машиностроительном заводе в Челябинске; Алексей служил морским летчиком на Дальнем Востоке, затем в штабе ВМФ СССР. Все братья были членами Коммунистической партии Советского Союза. Сестра Евгения большую часть жизни проработала на заводе «Красный Октябрь» рабочей. В годы войны трудилась она экскаваторщицей на меловом карьере, работа, конечно, далеко не женская. Но была война, Отечественная. Сестра Лидия по окончании Московского института геодезии и картографии работала инженером-картографом. Последняя ее работа — ответственный редактор Атласа СССР, издание 1984 года.

…После смерти отца в нашем доме опустело. В нем поселилась нужда. За столом делилось на каждый рот всё — от картошки до сахара. Одежда перекраивалась, перешивалась и передавалась от старшего к среднему и от среднего к младшему.

Но мир не без добрых людей. Волжская Русь всегда славилась людской добротой. Заводские рабочие коллективы сильны своей спайкой, взаимовыручкой. И нашу семью, как рассказывала мне мама, не обошла стороной забота заводчан. Да и немцы-колонисты помогали хлебом, картошкой, крупами, мясом. Кормила Волга. Так было. Я часто, в разное время вспоминая свое детство, задумывался над тем, почему мы так беззаботны к сохранению и развитию тех благородных качеств, которые заложены в нашем народе, особенно — доброты. С помощью доброты, и я убеждался в этом на собственном опыте, можно сделать почти невозможное, в определенных условиях даже больше, чем посредством необузданной силы, давления, грубого принуждения. Более того, представляется, что соотношение добра и зла при их диалектической взаимосвязи всегда должно учитываться «большими политиками» в стратегическом плане, а всеми нами в обыденности житейских дел.

В 1927 году мама отвела меня в школу. Учился я хорошо. Первого своего учителя, Василия Николаевича Шкенева, я помню и сейчас. Среднего роста, голубоглазый, русый, хорошо сложенный, он притягивал к себе нас — заводскую детвору. Мы с радостью ходили с ним на Волгу купаться, в лес, в горы, по ягоды и грибы. Играли в лапту, в футбол. Он был веселым, заводилой и строгим, взыскательным учителем. Может быть, все эти нужные педагогу качества были заложены в нем — сыне священника — природой, а может быть, благоприобретены. Учил он нас хорошо. Во всяком случае, когда меня после окончания трех классов заводской школы перевели в другую, то мои знания были крепче, чем у одноклассников.

Летом 1930 года мама, брат Александр, я и сестра Лидия переехали с завода «Комсомолец» из Вольска в село Щурово близ Коломны, под Москву, тоже на цементный завод. Переезд был вызван тем, что Александр после окончания школы фабрично-заводского ученичества был направлен на работу слесарем на этот завод. Александр уже становился основным кормильцем семьи. Переехал в Москву и Георгий. Да и старший, Борис, жил в Москве, что к Щурову поближе, чем к Вольску. К тому времени сестра Евгения вышла замуж и осталась с мужем в Вольске. Брат Алексей жил на попечении брата Бориса в Москве.

Село Щурово расположилось на правом берегу реки Оки, напротив впадения в нее Москвы-реки. Село большое. Проходящая через него шоссейная дорога Москва — Рязань как бы делила его на две части, а посередине, на самой горе, стояла огромная церковь — символ села. Конечно, в селе богатыми были не все. Значительная часть крестьянского и рабочего люда жила бедно. Между богатыми и бедными в начале 30-х годов в ходе коллективизации шли скрытые, но острые схватки, природу которых я понял гораздо позже, а ощутил на себе тогда, в детстве.

В школе, расположенной в богатой части села, верховодили великовозрастные ученики из зажиточных семей. Однажды, вскоре после того, как я начал ходить в школу, группа таких ребят затащила меня в пустой класс, сорвала с меня пионерский галстук и зверски избила ногами, пригрозив, что если я или мои родители пожалуемся на них, то мне несдобровать. Избитый, я ушел из школы на Оку, очистил там от грязи свою одежонку. Искупался. А придя домой, ничего не сказал о случившемся со мной в школе — синяков на лице не было: куда и как бить — знали. В этой школе своим детским умишком я понял, что щуровская жизнь с ее делением на богатых и бедных, разобщенностью селян, отгороженностью, отчужденностью одних от других — это нечто иное, противоположное заводскому коллективу рабочих-цементников.

А второй эпизод, запавший в память, лишь укрепил в моем ребячьем сознании факт наличия в жизни богатых и бедных, несхожести интересов, их противостояния друг другу.

К моменту приезда в Щурово я хорошо плавал, наверное, лучше всех других учащихся сельской школы, в которой было всего пять классов. Плавал поволжски, как говорят в подмосковных весях, — саженками. Как-то в один из погожих дней я спустился к речке на место, где обычно купались и куда приходила Таня — девчонка, к которой меня тянуло, как, думаю, и ее ко мне. «Любви, — писал Пушкин, — все возрасты покорны». Кстати, она была из богатой семьи. Я не видел, как к Тане и ко мне, стоящим рядом, подошли несколько ребят чуть постарше меня и, оттолкнув, сказали, чтобы я «мотал» с речки и не «сватался» к Тане, «она тебе, голодранцу, не пара». Таню не смутили эти слова. Она засмеялась и пошла куда-то вместе с этими ребятами. Я остался на речке. Увидел, как из Москвы-реки входит в Оку двухпалубный пассажирский пароход. Я поплыл ему навстречу. Доплыл до середины реки. По-волжски лег на спину, широко раскинув руки и ноги, и смотрел в летнюю голубую небесную синь, покачиваясь на волнах, оставленных удалявшимся вниз по реке пароходом.