Когда она показывает, как надо играть какую-то пьеску, от ее прекрасной игры у меня сильно колотится сердце. Мадам Декомб – строгая и требовательная учительница, но она справедлива. Она кладет пятифранковые монеты мне на руки, чтобы я, играя, держала их идеально ровно. Если я делаю ошибку, она бьет меня по пальцам линейкой. Но она никогда не уязвляет мой дух, а бьет только для того, чтобы исправить ошибки. Я знаю это правило, и мы обе его уважаем. Она никогда не откровенничает и не делает мне комплиментов. Но я обожаю мадам Декомб, и мне кажется, она довольна моими успехами.

Мы сидим за прекрасным маленьким кабинетным роялем перед картиной, написанной ее дочерью. Мадам Декомб как-то раз сказала мне, что ее дочь никогда не питала ни малейшего интереса к музыке. Ей больше нравилось изобразительное искусство, и поэтому она предпочла стать художницей. Я смотрю на картину и не понимаю, как она могла «предпочесть». Ведь люди делают то, что обязаны.

Мадам Декомб терпеть не может музыкантов, которые, играя, гримасничают. Если я хмурюсь или закусываю губу, она достает из сумочки зеркало и ставит его передо мной.

– Мы здесь не в цирке, а ты – не обезьяна, развлекающая толпу гримасами, – говорит она. – Ты исполняешь произведение, и выразительной должна быть твоя игра, а не лицо.

Еще одно, чего не выносит мадам Декомб, – это пораненные руки. Она бранит меня, когда видит на моей коже ссадины. Я опускаю голову. Я не решаюсь сказать ей, что отец опять затеял строительство. В этом году мы цементируем полы в подвале. Как обычно, он пригласил двух рабочих, Альбера и Реми, и попросил их использовать меня в качестве «чернорабочего» в две смены по два часа каждый день – чтобы я «узнала суровую реальность жизни». Поэтому я должна возить тачками песок, крутить бетономешалку и таскать вручную кирпичи. И мне строго запрещено надевать защитные перчатки.

Однажды, видя, что подушечки моих пальцев ободраны в кровь, мадам Декомб гневается.

– Довольно! Я переговорю с твоими родителями. Они должны это прекратить.

Как она догадалась? Когда урок заканчивается, я слышу, как она разговаривает с матерью.

– Вы знаете, как важны для пианиста руки, – говорит она. – И в любом случае, это ненормально, когда у маленькой девочки руки в таком состоянии.

Мадам Декомб полна решимости спуститься вниз и обсудить этот вопрос с отцом, который ждет в машине.

– Послушайте, – заверяет мать, останавливая ее, – мой муж плохо себя чувствует, нам нужно ехать. Но я обещаю, что поговорю с ним об этом.

Мадам Декомб добавляет, что я делаю успехи:

– Она талантливая девочка, право, вам следовало бы послать ее учиться в консерваторию, где она сможет как следует подготовиться к экзаменам и конкурсам.

Я тут же представляю, как еду в консерваторию с мадам Декомб, знакомлюсь там с другими музыкантами и упорно работаю. Я сделаю что угодно, только бы она мною гордилась.

Это уже не первый раз, когда мадам Декомб упоминает о консерватории. Но мать даже не заикается об этом.

– Все в порядке? – спрашивает отец, прежде чем завести мотор.

Мать отвечает кратким «да». Я пытаюсь заговорить о консерватории, но она обрывает меня:

– Умолкни, все это чушь! – рявкает она.

– Что – чушь? – интересуется отец.

– Ой, да ничего, я потом объясню, – говорит мать ему.

Долгое время после этого я воображаю, как слышу: кто-то звонит в дверь. Это мадам Декомб пришла поговорить с отцом и настаивает, что я должна поступить в консерваторию. В действительности же я больше никогда не встречаюсь с ней, не слышу о ней ни слова. Родители ничего не говорят, а я не отваживаюсь спрашивать. Словно ее никогда и не было.

Это вовсе не означает, что я перестаю играть на фортепиано. Отец решает, что отныне и впредь Ив, мой учитель аккордеона, будет заодно давать мне уроки игры на фортепиано. Ив руководит маленьким оркестриком, который играет в нашей округе на танцах. Он превосходный музыкант, играет Листа и Шопена, но перепады его настроения пугают меня.

В детстве Ива учили играть на аккордеоне суровыми методами: отец привязывал его ремнем к стулу на двенадцать часов в день. Это превратило его в виртуоза, но учитель из него ужасный. Худой, заядлый курильщик, Ив так и вьется вокруг меня, когда я играю. При малейшей ошибке он бьет меня и осыпает оскорблениями. Он так кричит, что я даже не понимаю, что я сделала неправильно.

Иногда Ив бывает не так буен, но от этого становится еще тревожнее. В таких случаях, желая меня наказать, он выплескивает мне в лицо пиво. Или тушит сигарету о мою ногу. Я настолько напряжена, что играю все хуже и хуже. Наказания сыплются, как горох. Во время нашего первого урока фортепиано он явно удивлен качеством моей игры, которым я по большей части обязана мадам Декомб.