Бросок в Европу

Аннотация
На сей раз бесстрашный шпион оказывается в окружении дюжины длинноногих красоток и рискуя жизнью отправляется ловить контрабандистов в самых холодных уголках России.

Глава первая На третий день пребывания в Афинах я сидел за маленьким квадратным столиком в кафе аэропорта и наблюдал, как реактивный лайнер «Эйр Индия» выруливает на взлетную полосу, разгоняется, начинает резко набирать высоту, пробивает облачный слой и исчезает из виду. Один из семидесяти девяти пассажиров, направлявшихся в Лондон, поднялся на борт самолета по паспорту Ивена Майкла Таннера, американца. Паспорт лгал. Я — Ивен Майкл Таннер, американец, и теперь, сидя за столиком, я испытывал смешанные чувства, наблюдая, как мой паспорт начинает собственную жизнь. Сидящий напротив меня Георгиос Мелас поднял свой стакан, салютуя отбывшему самолету. Я последовал его примеру и пригубил узо. Греческая водка оставляла на языке вкус лакрицы и обжигала горло. — Ты печален, — заметил Георгиос. — Скорее нет, чем да. — Ив такой великолепный день! Облачный день. — Несколько облаков... — Холодает. Думаю, пойдет дождь. — Ага, ты волнуешься о Пандаросе. Он благополучно доберется до Лондона, не тревожься. В Лондоне он будет в полной безопасности. Конечно, я не мог признать, что Пандарос волнует меня исключительно как временный владелец моего паспорта. Этот молодой грек с острова Андрос недавно выразил свое недовольство политикой греческого правительства, бросив самодельную бомбу в автомобиль, в котором ехал министр обороны. Бомба не взорвалась, однако полиция и служба безопасности встали на уши. Так что Пандароса разыскивали по всей Греции. А поскольку Пандарос был членом Панэллинского общества дружбы, а его сносный английский мог убедить англичанина, что он — американец, я просто не мог не ссудить ему свой паспорт. Он в свою очередь поклялся могилой своей матери, что паспорт вернется в мою квартиру в Нью-Йорке. — Он прибудет домой раньше тебя, — не раз и не два говорил он мне. Хотелось бы верить. Я вновь глотнул узо, успокоил себя мыслью о том, что в ближайшее время паспорт мне не понадобится. После пересечения границы Югославии он мог принести только вред. Если бы меня опознали, то незамедлительно повесили бы. Однажды я начал в Югославии революцию, а за такие деяния человек становится persona non grata практически в любой стране. Георгиос махнул рукой официанту, чтобы тот принес еще по стаканчику узо. — Ты совершил благородный поступок, Ивен, — очень серьезно сказал он. — Панэллинское общество дружбы никогда этого не забудет. — За Общество, — я выпил вновь. Если бы не Панэллинское общество дружбы, мой паспорт не летел бы в Лондон отдельно от меня. Если бы не Латвийская армия в изгнании, я бы не направлялся сейчас в Латвию. Если бы не Македонская революционная организация, я бы не рассчитывал при первой возможности нелегально пересечь границу с Югославией. Однако я не мог не признать, что это не вся правда. Так уж вышло, но я направлялся в Латвию главным образом потому, что не хотел лететь в Колумбию, а Карлис Миеловисиас был моим другом. Карлис был еще и латышом, а латыши — неисправимые романтики. Карлис-латыш жил в городе Провиденсе, штат Род-Айленд, а сердце его находилось в Риге, столице Латвии. Вот почему я направлялся в Латвию. Ехал я через Македонию не потому, что это самый кратчайший, самый безопасный или самый благоразумный путь в Латвию. В Македонии мне хотелось повидать своего сына. В доме Георгиоса на окраине Афин мы вновь пили узо, пока его жена готовила обед. После обеда перешли на кофе. За окном лило, как я и предполагал. Мы грелись перед камином, я открыл плоскую кожаную папку и достал маленький рисунок карандашом. На листке бумаги нарисовали здоровенького крепенького младенца. Фотоаппараты в Македонии были редкостью, так что технический прогресс не вытеснял художников с рынка. Свою задачу они видели в сохранении максимального соответствия рисунка и оригинала. Этот неизвестный мне художник рисовал младенца, вот и на рисунке я видел младенца. — Прекрасный ребенок, — воскликнул я. Георгиос и его жена всмотрелись в рисунок и согласились со мной. — Он похож на тебя, — заметила Зоя Мелас. — Глазами и, пожалуй, изгибом губ. — Он пухлый, как его мать. — Он в Нью-Йорке? — Он в Македонии. — Ага, — кивнула Зоя. — И ты хочешь с ним повидаться? — Отправляюсь этим вечером. — Этим вечером! — она бросила на Георгиоса тревожный взгляд, потом вновь повернулась ко мне. — Но путешествие это долгое, а ты не спал с раннего утра. Уже сидел у камина, когда я встала. И прошлой ночью ты не выспался. Я вообще не спал в прошлую ночь. Не спал последние семнадцать лет, с тех пор как осколок северокорейского снаряда угодил мне в голову и уничтожил так называемый центр сна, чем привел в замешательство всех армейских врачей, которые никак не могли понять, почему я бодрствую двадцать четыре часа в сутки. Поскольку этот феномен ставил в тупик не только врачей, но и простых смертных, я не стал ничего объяснять Зое и Георгиосу. Лишь сказал, что не чувствую усталости и хочу как можно быстрее попасть в Македонию. — Я могу достать машину, — сказал Георгиос. — Буду тебе очень признателен. — У Общества много друзей. Довезти тебя до границы — не проблема. А вот перейти через нее... — Я справлюсь. — Граница охраняется. — Я знаю. — Тебе уже приходилось пересекать ее? Я кивнул. Я уже выходил из Югославии в Грецию за несколько месяцев до рождения моего сына. Я полагал, что и на этот раз никаких проблем у меня не возникнет. — Тебе нужна теплая одежда, — заметил Георгиос. — Может, тебе вообще лучше одеться как крестьянину? — Пожалуй. — И тебе понадобится еда, — добавила Зоя. — Еду я соберу. Копченое мясо, сыр и хлеб. — Буду признателен. — И бренди, — вставил Георгиос. Уехал я незадолго до полуночи. В башмаках на толстой подошве, ватных штанах, нескольких свитерах и поношенной кожаной куртке. Между свитерами я засунул кожаную папку. На коленях лежал полотняный мешочек с едой, упакованный Зоей, в кармане куртки — плоская бутылка с метаксой. Водителя, молчаливого плотного грека, более всего интересовал запас прочности его маленького «Фольксвагена». Дороги к северу от Афин не имели ничего общего с американскими автострадами, но он гнал по рытвинам и проходил повороты с решимостью человека, абсолютно уверенного в своем бессмертии. В Тессалии мы въехали в горы. Дорога вилась по краю пропасти. В окно я старался не смотреть. Когда становилось совсем плохо, я доставал из кармана бутылку метаксы и прикладывался к горлышку. Приехали мы к рассвету, как и рассчитывал мой водитель. Он остановился у маленькой фермы в нескольких милях от Велвендоса, городка в греческой части Македонии. У фермера, также члена Общества, он собирался поесть, поспать, а уж потом возвращаться в Афины. Мы допили остатки метаксы и обменялись крепким рукопожатием. Он поспешил под крышу фермерского дома, а я сквозь серый и дождливый рассвет зашагал к югославской границе. Шагал несколько часов и все больше входил в роль. Последние три дня я говорил и думал на греческом, но теперь мне предстояло перейти на македонский диалект болгарского языка. Несколько лет назад я говорил на нем совершенно свободно и не сомневался, что память меня не подведет. Языки всегда давались мне легко, а чем больше языков знает человек, тем легче ему добавить к своей коллекции еще один. На это требуется лишь время. А времени как раз у меня хватало. Бессонница приносила мне не только пожизненную пенсию от министерства обороны. Я получил в свое полное распоряжение все двадцать четыре часа в сутки вместо обычных шестнадцати. Избыток времени позволял мне выучивать новые языки и участвовать в деятельности многочисленных организаций, ставящих перед собой благородные, но недостижимые цели. Последние несколько дней я провел среди членов Панэллинского общества дружбы, а вот теперь направлялся на встречу с членами Македонской революционной организации. Панэллины мечтали о восстановлении Греческой империи, тогда как товарищи из МРО отдавали жизнь ради свободной и независимой Македонии, свободной не только от Югославии, но и от Греции. Так что мои панэллинские братья и мои братья по МРО с радостью перерезали бы друг другу глотки. К середине утра дождь полностью прекратился. В македонском я попрактиковался на крестьянах, каждый из которых подвозил меня на несколько миль на телегах, запряженных ослами. Каждому я подавал знаки, свидетельствующие о членстве в МРО. Один или двое предпочли знаки проигнорировать, но в конце концов пастух с бычьей шеей и густыми каштановыми усами подал ответный знак, и я сказал ему, кто я и что мне нужно. — Ивен Таннер, — повторил он. — Тот самый, что устроил революцию в Тетово? — Да. — Тодор Пролов порадуется твоему приезду. — Тодор умер, защищая революцию. Когда сербские войска вошли в Тетово, Тодора убили. — Но его сестра Миса жива... — Его сестру зовут Анналия. — Ага. Поскольку раньше я тебя никогда не видел, без проверки не обойтись. Ты на меня не сердишься? — Я не из тех, кто пренебрегает осторожностью. Он достал кругляк козьего сыра из мешка, который лежал на телеге, отрезал нам по сегменту. Сыр мы запили вином. Он вытер рот тыльной стороной ладони и шепотом спросил, не собираюсь ли я начинать новую революцию. — Сейчас не время, — ответил я. — Согласен. Мы должны копить силы. Кому-то, возможно, не терпится вступить в открытую борьбу с диктатурой Белграда, но пока мы должны втыкать шипы в ее бока. Диверсии, убийства, мы должны жалить, как пчелы. Я прав? — Безусловно. — А куда ты идешь? В Тетово? — Да. — У тебя там особое дело? — Хочу повидаться с сыном, — я показал ему карандашный рисунок. — Мой сын. Он долго смотрел на рисунок, потом кивнул. — Очень похож. — Ты его видел? — А кто его не видел? Говорят, что придет день, когда он станет во главе Македонии, — он перевел взгляд на меня. — Вылитый ты. Но Анналия и мальчик больше не живут в Тетово. Власти... это небезопасно. Они в деревне неподалеку от Кавадара. Знаешь, где это? — Более-менее. — Я тебя туда отвезу. — Ты сможешь переправить меня через границу? — Границу? — он захохотал. — Границу? — застучал кулаками по мощным бедрам. — Границу? Если греки и сербы нарисовали воображаемую линию по земле Македонии, означает ли эта линия границу? Если деспоты и эксплуататоры протянули колючую проволоку и поставили часовых, достаточно ли это для того, чтобы линия стала границей? — Его трясло от смеха. — Такая граница не должна тебя волновать. Пастуха граница точно не волновала. Поначалу он хотел собрать группу товарищей, напасть на пограничную заставу, убить нескольких часовых, разогнать остальных и проделать дыру в колючей проволоке, достаточно широкую для прохода армии. Именно такие деяния, объяснил он, поддерживают националистический дух. Мне удалось его уговорить, напирая на то, что стычка такого масштаба затруднит мое передвижение по Югославии. Он неохотно согласился. — Тогда мы найдем место, где сможем незаметно перейти границу. Станем двумя пастухами, бредущими за стадом. Разве козы что-то знают о границах и колючей проволоке? Козы знают только одно: они должны щипать травку. А на другой стороне границы мы оставим коз другу, и я лично отведу тебя в деревню, где живет Анналия. — Его лицо расплылось в широкой улыбке. — К наступлению ночи ты будешь качать сына на колене. Глава вторая К наступлению ночи я качал сына на колене. И какой отличный у меня рос сын! Рисунок, пусть и достаточно точный, не передавал его живости, блеска темных глаз, свечения розовой кожи, силы, с которой его маленькая ручонка сжимала мой палец. А как он пинался и кричал, как зевал, как сосал палец, как смеялся, когда я, как идиот, строил ему гримасы. — Он — здоровенький мальчонка, — сказала мне Анналия. — И очень сильный. — Сколько ему? — Почти шесть месяцев. — Он большой. — Большой для своего возраста. И такой толстый. Маленький Тодор вновь засмеялся. Посмотрел куда-то в потолок, потом уставился в мою переносицу. — Я ему нравлюсь. — Естественно. Ты удивлен? — Я думаю, он меня узнает. — Он просто тебя знает. Ты же его отец. — Умный мальчик. Мы сидели, скрестив ноги, на земляном полу маленького однокомнатного домика в нескольких милях от Кавадара. Анналия и Тодор делили домик с бездетной крестьянской парой. Старая женщина приготовила нам ужин, после вместе с мужем отправилась к живущим по соседству родственникам, чтобы провести у них два-три дня. В очаге горели толстые поленья. Отсветы огня освещали моего сына и его мать. После родов Анналия стала еще краше. Длинные светлые волосы поблескивали в свете очага. Она наклонилась вперед, чтобы вытереть уголки рта Тодора, и я с удовольствием прошелся взглядом по ее пышным формам, высокой груди, колышущейся под толстой кофтой. Я помнил это прекрасное тело, ставшее моим в ночь зачатия Тодора. — Тодор Таниров, — гордо произнес я. — Тебе нравится имя? — Конечно. Его назвали в честь героя. — Его назвали в честь двух героев, — она коснулась моей руки. — Но я сохраню имя его отца в тайне, когда он пойдет в школу. Если власти пронюхают, у него будут неприятности, — она вздохнула. — Но когда он достигнет совершеннолетия и возглавит борьбу македонцев за свободу, тогда все узнают, кто его отец. Малыш заплакал. Я поднял его, положил на плечо, похлопал по спине. Думал, что ему понравится, но плач только усилился. — Заговорщик должен плакать шепотом, — назидательно сказал я ему. — Он голоден. Передай его мне. Я передал Анналии плачущего ребенка, она подняла кофту и поднесла ко рту грудь. Маленькие губки тут же обжали сосок, ручонки ухватились за белую чашу, и он жадно засосал. — Ребенок проголодался, Ивен. — Он — сын своего отца. Знает, что у тебя самое вкусное. — Точно. — Ты получала деньги, которые я посылал? — Да. Ты посылал слишком много. Лишние я отдавала МРО. — Лучше бы ты оставила их у себя. Для ребенка. — Я оставила достаточно, — Тодор потерял грудь, но она чуть повернула его так, чтобы губы вновь нашли сосок. — Я так счастлива, что ты помнишь о нем, заботишься. Не смела и мечтать, что ты приедешь в Македонию, чтобы посмотреть на него. — Я сожалею, что не смог приехать раньше. — И хорошо, что ты подождал. При рождении он был такой красный, такой сморщенный! Тебе бы он не понравился. — Я бы все равно его любил. Я подошел к очагу, пошевелил поленья. Вернулся на прежнее место. Анналия переложила Тодора к другой груди. Он захныкал, но потом его рот нашел то, что требовалось. Я наблюдал за его глазами. По мере наполнения желудка они медленно закрывались, потом разом раскрылись, опять закрылись, но он продолжал сосать с прежней энергией. Наконец, высосал все, что мог, и Анналия отнесла его на соломенный матрасик, который лежал слева от очага. Осторожно уложила, накрыла двумя вязаными одеялами. Глаз он больше не раскрывал. Она вернулась ко мне, села рядом. — Хороший мальчик. Теперь он будет долго спать. — Спит хорошо? — Как молодой барашек. — Рад это слышать, — собственно, по-другому и быть не могло: осколок снаряда не мог вызвать генетических изменений. Но меня все равно порадовало известие о том, что бессонница отца не передалась сыну. — Ивен? Ты надолго? — На несколько дней и ночей. — Потом вернешься в Америку? Я покачал головой. — Не сразу. У меня дела на севере. — В Белграде? — Дальше. — Мне бы хотелось, чтобы ты побыл подольше, Ивен. Я вытянулся на земляном полу. Она улеглась вплотную ко мне. По одной я расстегнул все пуговички толстой кофты, обхватил ладонями груди. — Видишь, что он с ними сделал? Они пусты. — Они прекрасны, любовь моя. Моя маленькая птичка. — А-а-а... Мы лежали бок о бок, обняв друг друга. Ее дыхание было теплым и сладким. Мои руки играли ее грудями, она засмеялась и сказала, что знает, почему Тодор сосет с таким удовольствием. — Он пошел в своего отца. — Я тебе так и сказал. — Ах, Ивен... Не спеша, прерываясь на ласки и поцелуи, мы разделись под мерцающим огнем. Я провел рукой по ее животу, упругим бедрам. — У тебя есть другие женщины? — Не так чтобы много. — А дети? — Нет. — Тодор — твой единственный ребенок? — Да. Она удовлетворенно вздохнула. Мы поцеловались и прижались друг к другу. А потом она потянула меня на свой матрац, лежавший по другую сторону очага. — Тодору нужны братья. — Это правда. — И прошло уже полгода после его рождения. Пора. — Да, конечно. А если будет девочка? — Дочь? — она задумалась, пока я гладил ее пышное тело. — Но это очень хорошо, если у мальчика есть сестры. А ты еще вернешься, Ивен, так что будет время и для сыновей. — Для Македонии. — Для Македонии, — согласилась она. — И для меня. Я еще поласкал ее, мы поцеловались, потом у нее иссякли слова, а у меня — мысли. Ее бедра разошлись, руки и ноги сжали меня, и матрац заскрипел под нашей страстью. Я забыл о латышах, колумбийцах и толстячке из Вашингтона. Я даже забыл о моем спящем сыне, поскольку один раз даже громко вскрикнул от страсти, но Анналия тут же одернула меня. — Ш-ш-ш, — тяжело дыша, прошептала она. — Ты разбудишь Тодора. Но маленький ангел крепко спал. Позже, гораздо позже, я бросил в очаг еще несколько поленьев. Анналия достала кувшин медовухи. Мы сидели перед очагом и пили ее маленькими глотками. Сладкий напиток согревал нас не хуже огня. — Через несколько дней ты уедешь? — Да, — кивнул я. — Я бы хотела, чтобы ты задержался дольше. Но у тебя важные дела, не так ли? — Да. — Расскажи мне, куда ты направляешься. Я взял ветку из кучи дров и на полу нарисовал примитивную карту. Анналия с интересом смотрела на нее. — Вот Македония. Это Кавадар, Скопье, Тетово. Вот это, линия к югу — граница между Грецией и Югославией. Вот другие республики Югославии: Хорватия, Сербия, Босния-Герцеговина, Словения и Черногория. Это Белград, столица. — Вижу. — Восточнее находится Болгария, над ней — Румыния. К западу от Румынии — Венгрия, а выше — Чехословакия и Польша. Видишь? — Да. Ты едешь в Польшу? — Дальше. Вот здесь, выше Польши и к востоку, находятся три маленькие страны. Сначала Литва, потом Латвия и Эстония. Они — часть России. — Значит, ты едешь в Россию? — у нее перехватило дыхание. — Но ведь в России очень опасно. — Они — такая же часть России, как Македония — часть Югославии. Это Анналия поняла. — Они тоже готовы бороться за свободу? И ты собираешься устроить там революцию? — Надеюсь, что нет. — Тогда почему ты едешь туда? — Чтобы вывезти из Латвии одного человека. — Уехать из Латвии трудно? — Практически невозможно. — Это опасно? Я ответил, что опасность невелика. Вероятно, моему голосу недоставало уверенности, потому что она пристально посмотрела на меня и сказала, что не верит. Но мы оставили эту тему, выпили еще медовухи и поговорили о борьбе Македонии за свободу, красоте нашего сына и жаре любви. Какое-то время спустя мальчик проснулся, громко плача, Анналия покормила его, и он вновь заснул. — Такой хороший мальчик, — похвалила она сына. — Ему нужны братья и сестры. — И мы постарались, чтобы он не остался в одиночестве. — Это правда. Но можно ли с уверенностью говорить о результате? — Я не понимаю. — Когда хочешь вырастить дерево, в землю лучше посадить не одно семечко. — Мы уже посадили два, — улыбнулась она. — Полагаю, не помешает и третье. Она замурлыкала. — Ты проведешь здесь несколько дней. У меня такое ощущение, что к твоему отъезду мы засадим всю землю. — Земля возражает? — Земля совершенно не возражает. — В конце концов, мы же должны гарантировать стопроцентный результат? — Особенно если посадка доставляет столько удовольствия. — В этом ты совершенно права. — Я тебя люблю. Мы снова разделись и перебрались на ее матрац. И опять мой сын крепко спал под громкие крики любви. А потом я крепко прижимал Анналию к себе, пока она вроде бы не заснула. Я осторожно поднялся, укрыл ее одеялом. — Я хочу, чтобы ты остался со мной навсегда, — в полусне пробормотала она. — Я тоже. — Почему тебе надо в Латвию? — Это длинная история, — она шевельнулась, словно готовясь ее выслушать, но вместо этого провалилась в глубокий сон. Я оделся, сел, скрестив ноги, перед очагом, долго смотрел на мою жену и моего сына, а потом перевел взгляд на нарисованную мной карту. «Не следует оставлять здесь карту, — подумал я. — Никому не надо знать, куда я направляюсь». Я взял другую ветку и стер карту. Почему тебе надо в Латвию? Хороший вопрос, логичный вопрос. И я ответил правдиво, пусть ничего не сказал по существу. Это была длинная история. Глава третья Карлис Миеловисиас и я сидели в окопе, вырытом среди молодых сосенок. В пятидесяти ярдах справа пехотинцы, то ли десять, то ли двенадцать, осторожно, но решительно продвигались вперед. Я вытянул руку параллельно земле. Мужчины остановились, опустились на колено, нацелили винтовки на деревянный сарай. Я поднял руку, досчитал до пяти, а потом резко опустил ее. Выстрелы прогремели одновременно, пули полетели в сторону сарая. Мы с Карлисом выпрыгнули из окопа. Он сорвал чеку с гранаты, на бегу досчитал до трех, швырнул гранату в открытую дверь. Я считал вместе с ним и бежал рядом. Потом, как только граната залетела в сарай, мы упали на землю. Взрыв развалил маленький сарай пополам. Пехотинцы уже бежали к нему, стреляя на бегу, поливая свинцом остатки деревянных стен. Интенсивность стрельбы уменьшилась, когда Карлис и я добрались до двери. Я поднял руку, выстрелы смолкли, и мы вошли в то, что было сараем. Конечно, внутри нашли пустоту. Если в мы участвовали в настоящем вторжении в Латвию, на полу лежали бы изувеченные тела защитников сарая. Но мы находились в тысяче милях от Латвии. Точнее, в пяти милях южнее Делхи, округ Делавер, штат Нью-Йорк, где Латвийская армия в изгнании проводила ежегодные полевые маневры. — Задание выполнено, — рявкнул Карлис на латышском. — Всем вернуться в расположение части, бегом. Пехотинцы затрусили к палаткам. Карлис достал пачку сигарет, предложил мне. Я отказался, он же закурил. Карлис ограничивал себя тремя или четырьмя сигаретами в день, поэтому каждую курил с особым удовольствием. Глубоко затягивался, долго выпускал дым. — Парни хорошо поработали, — сказал он. — Очень хорошо. — Конечно, со строевой подготовкой у них похуже, но вот атаку они провели образцово. Мы можем быть довольны. Этот светловолосый гигант при росте в шесть с половиной футов весил никак не меньше трехсот фунтов. У армии США могли возникнуть проблемы с подбором для него формы. У Латвийской армии в изгнании таких проблем не возникало, поскольку темно-зеленая форма шилась на каждого индивидуально. На форму Карлиса ушло больше материи, вот и все дела. Вместе мы вернулись к нашей палатке. Единственной, в которой не стояли койки. Поскольку подходящей для Карлиса не было, он предпочитал спать в огромном спальном мешке. Мне койка не требовалась вовсе, так что в нашей палатке ее заменяли два удобных стула. Я сел на один, Карлис — на второй, и мы вдвоем полюбовались закатом. Карлис превосходил меня званием. Был полковником Латвийской армии в изгнании, тогда как я — майором. В нашей армии рядовых не было, только офицеры. От нас требовалось умение командовать, чтобы в день вторжения в Латвию мы могли повести за собой рабочих и крестьян. Присваивая каждому члену нашей организации офицерское звание, мы сразу начинали готовить его к роли командира. В конце концов, нас было всего сто тридцать шесть, так что в день вторжения каждому пришлось бы проявить чудеса героизма. Карлис загасил окурок о подошву сапога, растер его, тяжело вздохнул. — Тебя что-то тревожит, друг мой? — спросил я. Он ответил после короткой паузы. — Нет, Ивен. Устал, ничего больше. Завтра мы разъедемся по домам, и я уеду с чувством выполненного долга. Мы провели в лагере целую неделю. Говорили исключительно на латышском. Семь дней поднимались в пять утра, маршировали по плацу, разбирали и собирали оружие, учились делать бомбы, совершали марш-броски в полной боевой выкладке. А после обеда приходило время политическим дискуссиям, песням и народным танцам. И хотя такой атлет, как Карлис, мог без труда выдерживать столь напряженный график, я понимал, что он с нетерпением ждет возвращения в Провиденс и академию дзюдо, где он работал инструктором. Прогудел рог, и мы пошли на обед. Поели плотно, за целый день нагуляли аппетит, а потом пили кофе, пока не появились женщины и девушки из группы поддержки. На последний вечер программа намечала танцы у костра и дополнительные утехи, которым могли предаваться парочки. Но Карлис после ужина погрустнел еще больше. — Я пойду в палатку. — Не останешься на танцы? — Сегодня нет. — Девушки одна другой краше. — Знаю. Но у меня щемит сердце, когда я смотрю на них. Латышки — самые прекрасные женщины в мире, и от одного их вида у меня рвется душа, — он понизил голос до шепота. — Если хочешь провести вечер в их компании, я тебя винить не буду. Но у меня в рюкзаке есть две бутылки французского коньяка. Я берег их всю неделю, и одна, если захочешь, твоя. Девушки, действительно, были одна другой краше, но в большинстве своем в лагерь приехали жены и невесты, которые не выказывали особого рвения в поисках новых кавалеров. Да и неделя тяжелой физической нагрузки давала о себе знать. И я вдруг понял, что выпить бутылку хорошего коньяка куда приятнее, чем танцевать у костра до упаду. Поделился своими мыслями с Карлисом, и вдвоем мы направились к нашей палатке. Он вытащил из рюкзака две бутылки, одну протянул мне. Стаканов не было, но мы без них обошлись. Открыли бутылки, произнесли тост на латышском за скорейшее освобождение Латвии от советского ига и выпили прямо из горла. Серьезный разговор начался, когда большая половина содержимого бутылок перекочевала в наши желудки. По небу плыла почти полная луна, мы пили французский коньяк и слушали радостные крики, доносившиеся от костра. Карлис, однако, все глубже впадал в депрессию. Во мне есть что-то от хамелеона. Останься я у костра, сейчас радовался бы со всеми. А вот сидя рядом с Карлисом, отдавая должное его коньяку, тоже начал грустить. Даже вытащил из кармана карандашный рисунок моего сына Тодора и показал Карлису. — Мой сын, — объявил я. — Красавчик, не правда ли? — Точно. — И я никогда его не видел. — Как такое может быть? — Он в Македонии, — ответил я. — В Югославии. И я не был там с ночи его зачатия. Карлис посмотрел на меня, на рисунок, снова на меня. А потом вдруг заплакал. Рыдания сотрясали все его огромное тело. Я молчал, пока ему не удалось взять себя в руки. — Ивен, — дрожащим от эмоций голосом заговорил он, — ты и я, мы больше, чем солдаты, больше, чем товарищи по оружию, сражающиеся за благородное дело. Мы — братья. — Братья, Карлис. — Быть отцом такого прекрасного сына и никогда не видеть его — это ужасная трагедия. — Ужасная. — У меня в жизни такая же трагедия, Ивен, — он выпил, и я выпил. — Именно она не позволяет мне танцевать с прекрасными латышками у костра. Могу я рассказать тебе о своей трагедии? — Разве мы не братья? — Братья. — Тогда рассказывай. Он несколько секунд молчал. Потом прошептал: «Ивен, я влюблен». Возможно, коньяк сыграл свою роль. Но, какой бы ни была причина, никогда я не слышал в словах такой глубокой печали. И заплакал. Теперь уже ему пришлось ждать, пока я успокоюсь. Мы снова выпили, и он начал рассказывать. — Ее зовут София. И она — самая прекрасная женщина в мире, Ивен, с золотыми волосами, кожей цвета персика, глазами синими, как Балтийское море. Я встретился с ней на токийской Олимпиаде в шестьдесят четвертом году. Ты знаешь, я выступал за команду США по классической борьбе. — И занял второе место. — Да. Выиграл бы, если в не этот бычара-грузин. Неважно. София входила в состав гимнастической команды Советского Союза. Ты, безусловно, знаешь, что прибалтийские гимнастки — лучшие в мире, а латышки лучше гимнасток других Прибалтийских республик. Я не имел об этом ни малейшего понятия. — Разумеется, команда Софии победила. Ее мастерство укрепило славу и престиж советского спорта, Советского Союза. Как это гадко, — он закрыл глаза. — Мы встретились, София и я. Мы встретились и влюбились друг в друга. Он замолчал, чтобы закурить свою четвертую сигарету. У меня создалось ощущение, что в эту ночь на четвертой сигарете он не остановится. Докурил до конца, растоптал окурок, глотнул коньяка. — Вы влюбились друг в друга, — напомнил я. — Мы влюбились друг в друга. София и я — мы влюбились друг в друга. Ивен, брат мой, наша любовь не из тех, что проходит через день, неделю, месяц. Мы хотели жить вместе до конца наших дней. Воспитывать детей, стареть бок о бок, дождаться внуков, умереть в один день, — он опять зарыдал. — Ты просил ее уехать в Америку? — Просил? Я ее умолял, ползал перед ней на коленях. И тогда это было так просто, Ивен. Сесть в такси, доехать до американского посольства в Токио, попросить политического убежища, и в тот же день мы бы отправились в Провидено. Поженились бы, рожали детей, старились вместе, любовались внуками, даже могли... — Но она отказалась? — В этом и трагедия. — Расскажи. — Поначалу она отказалась. Она же очень молода, Ивен. В год токийской Олимпиады ей исполнилось двадцать лет. К моменту ее рождения Латвия уже три года была частью Советского Союза, а русские вместе с нами сражались с немецким фашизмом. Что она знала о свободной и независимой Латвии? Она выросла в маленьком городке неподалеку от Риги. Ходила в русскую школу, учила то, что говорили ей русские учителя. Она говорит на русском так же хорошо, как и на латышском. Как она могла покинуть родину? Она хотела быть патриоткой, но не понимала, что есть истинный латышский патриотизм. Как она могла оценить порабощение Латвии Советским Союзом? Она ничего об этом не знала. В общем, она отказалась. Но любовь, Ивен, для нас, латышей, великая сила. Когда мы влюбляемся, мы больше не можем думать ни о чем другом. Олимпиада закончилась. Мы расстались. Я вернулся в Штаты, София — в Ригу. И вот тут, когда все усложнилось, когда она уже не могла сесть в такси и поехать в американское посольство, моя София попыталась вырваться из Советского Союза. И попытку эту она предприняла в Будапеште, куда сборная по гимнастике отправилась на показательные выступления. — В Будапеште? Он пожал плечами. — Абсурд, что тут скажешь. Ее тут же схватили и вернули в Россию. Перевели из сборной Советского Союза в сборную Латвийской Советской Социалистической Республики, и вместо того, чтобы ездить по миру, она участвует в соревнованиях с другими республиками. Она не может покинуть Россию. Ей запрещено. Она остается в Риге, а я — в Штатах, мы продолжаем любить друг друга, но никогда не будем вместе, — он приложился к бутылке. — В этом моя трагедия, Ивен. Я безнадежно влюблен и никогда не увижу свою возлюбленную. Мы пили, плакали, пили, рыдали, пили. Обсуждали его ужасное положение. Еще бы, он не мог смотреть на другую женщину, тогда как Софию от него отделял «железный занавес». Наконец, у него возникла идея. — Ивен, брат мой. Ты же постоянно путешествуешь, не так ли? Знаешь, как это делается, не так ли? — О чем ты? — О том, что «железный занавес» для тебя не преграда. Ты бывал в Македонии, не так ли? — Во всей Югославии, — с гордостью ответил я. — А также в Венгрии, Чехословакии и Болгарии. В Румынии, Албании и Польше — нет. Как и в Восточной Германии и России. — И никогда в Латвии? — Нет. — Но ты мог бы проникнуть в Латвию? Говорят, это очень трудно. Если хотите, вините во всем коньяк. Потому что я ответил: «Для решительного человека, брат мой Карлис, такой преграды, как граница, не существует. В этих делах у меня действительно есть некоторый опыт. Что есть, в конце концов, граница? Воображаемая линия на карте. Забор из колючей проволоки. Контрольно-пропускной пункт. Опытный, обладающий необходимыми связями человек просочится через границу, как вода через сито». — Значит, ты можешь проникнуть на территорию Советского Союза? — Разумеется. — И попасть в Латвию? — Почему нет? Он очень оживился. — Ты можешь взять меня с собой. Будешь вести меня, указывать, что надо делать. С твоей помощью я доберусь до Риги, найду Софию, и мы больше никогда не расстанемся. — Я... постой, постой. Он посмотрел на меня. — Ты хочешь вернуться в Латвию? — Я не могу жить без Софии, Ивен. Лучше жить в рабстве с Софией, чем на Род-Айленде без нее. — Но твоя работа в Латвийской армии... — В Риге я принесу Армии больше пользы. Я мог бы посылать донесения, организовывать ячейки... — Я не об этом, Карлис. Неужели ты не понимаешь? Там известно о твоей деятельности в эмигрантской организации. Тебя сразу же арестуют. — Я смогу изменить внешность. Я с сомнением посмотрел на него. — Смогу, Ивен. — Прикинешься деревом? Горой? — Ивен, я не могу без нее жить! И вот тут, поскольку большая часть коньяка из бутылки перекочевала в мой желудок, я наговорил лишнего. — Карлис, ты мне брат, а я не могу отдать брата в рабство. Я поеду в Латвию, найду Софию, привезу сюда, и вы до конца своих дней будете жить в Провиденсе, поженитесь, нарожаете детей, состаритесь вместе, восхищаясь внуками и... — Ты сможешь это сделать, Ивен? — Смогу. — Сможешь привезти мою Софию? — Смогу и привезу. Если истина в вине, то глупость, безусловно, в коньяке. Карлис заверил меня, что я — лучший человек на Земле, принц, герой, истинный латыш. Язык у него все сильнее заплетался, поэтому я помог ему снять форму и забраться в огромный спальный мешок. Потом походил по лагерю, глубоко вдыхая холодный воздух. А начав трезветь, осознал абсурдность обещания, которое я дал Карлису. Никогда прежде я не пытался проникнуть в Россию. Никогда даже не думал об этом, не говоря уж о том, что я буду делать на ее территории. А теперь вот дал слово не только перейти границу, но и вывезти из России другого человека. В том, что это нереально, сомнений у меня не было, а потому не хотелось даже строить какие-то планы. «Возможно, — подумал я, — коньяк все спишет. Наутро Карлис Миеловисиас проснется, мучаясь похмельем, и не вспомнит ни нашего разговора, ни моего глупого обещания. Возможно, он все забудет». Не забыл. Утром мы снялись с лагеря. Я страдал от похмелья, Карлис страдал от похмелья и, насколько я видел, та же беда стряслась практически со всеми офицерами Латвийской армии в изгнании. Около общего костра спиртное тоже лилось рекой, хотя там народ радовался, тогда как в нашей палатке царила грусть. Но слова Карлиса дошли до меня сквозь пелену похмелья. — Ивен, ты не забудешь сказанного этой ночью? Ты поедешь в Латвию? Я не мог ответить нет. Просто не мог. Благодаря мне в нем затеплился огонек надежды, и я не решился задуть его, как резкий порыв ветра задувает свечу. Во всяком случае, здесь и сейчас. — Поеду, — ответил я. — Но, возможно, потребуется время... — Я знаю, Ивен. — Такая операция потребует тщательной подготовки. Мне надо будет связаться с друзьями в Восточной Европе. — Моя любовь подождет, Ивен. Я смотрел на печального светловолосого гиганта и ненавидел себя. «Его девушка, — думал я, — должно быть, уже вышла замуж за симпатичного комиссара и наслаждается жизнью в ревизионистской России. Или, будучи латышкой, сгорает страстью к Карлису безо всякой надежды когда-либо увидеть его». Мне оставалось только одно — тянуть время в надежде, что он забудет о моем обещании. Или, рассудив здраво, поймет, что похвальба и обещания пьяного Ивена Таннера не стоят и выеденного яйца. Я вернулся в Нью-Йорк в отвратительном настроении и не мог винить в этом только похмелье. Глава четвертая В Нью-Йорке я первым делом повесил в шкаф темно-зеленую латвийскую форму, которая могла понадобиться мне лишь через год. А вскоре академические проблемы будущих или уже состоявшихся ученых оттеснили на второй план Карлиса и его возлюбленную. Я живу в квартире из четырех с половиной комнат на пятом этаже старого дома без лифта на 107-й улице чуть западнее Бродвея. Стены четырех комнат от пола до потолка уставлены стеллажами (половина комнаты — кухонька, в которой едва хватает места, чтобы сварить яйцо). На стеллажах — книги, буклеты, журналы. В одной комнате кровать, которая используется крайне редко, во второй — гардероб, в третьей — письменный стол, зато стульев хватает в каждой. Большую часть времени я провожу за столом. Моей государственной пенсии едва хватает на взносы в различные организации, в которых я состою, не говоря уже о подписке на журналы. Недостающее я добираю написанием дипломов или курсовых студентам, которые: а) слишком ленивы; б) слишком глупы; в) слишком ленивы и глупы одновременно. Обычно работы у меня выше крыши. Деньги прошу небольшие при достаточно высоком качестве: четверка с минусом гарантирована. Несколько лет я даже сдавал экзамены за неподготовившихся студентов, но потом бросил это занятие: скучно из раза в раз повторять одно и то же. А вот хорошая докторская диссертация, требующая серьезных изысканий, наоборот, всякий раз доставляет мне огромное удовольствие. До поездки на сборы Латвийской армии в изгнании я как раз написал дипломную работу «Взгляды Ленина на Парижскую коммуну» и взял две новые, которыми намеревался заняться по возвращении в Нью-Йорк: «Классовое английское общество в романах Джейн Остин» и «Причины Первой Балканской войны». Никаких проблем с обеими не предвиделось, потому что большинство первоисточников стояло у меня на полках. Обычно мне приходится многое выдумывать, но здесь в этом не было необходимости. Я написал дипломные работы и получил деньги. Параллельно, как обычно, ел пять раз в день, получал и отправлял письма, ходил на различные встречи и лекции, учил с помощью аудиокассет тайский язык, сложный, между прочим, с алфавитом, на котором черт ногу сломит. В общем, жил полнокровной жизнью. И при этом старался начисто забыть про Карлиса Миеловисиаса и его рижскую возлюбленную. С последним я бы справился легче, если бы Карлис не продолжал напоминать мне о данном ему обещании. Разумеется, более чем неназойливо, тем самым только усиливая чувство вины. Я находил в почтовом ящике то фотографию девушки, то письмо от человека, который ее знал, то выдержки из газетных статей о Латвии. Наверное, в конце концов он бы своего добился, и я отправился бы в Латвию. Смысла в этом, разумеется, не было никакого, но логика и здравый смысл — не лучший фундамент человеческой жизни. Время от времени необходимо совершать идиотские поступки, чтобы доказывать самому себе, что ты человек, а не робот. Так что, вероятно, я бы поехал в Латвию. Но через пару месяцев после армейских сборов Шеф связался со мной и приказал вылетать в Колумбию. После чего я незамедлительно отправился в Латвию. * * * Я возвращался домой с форума анархистов, когда была предпринята первая попытка контакта. Я вышел из подземки на 103-й улице, пошел по Бродвею, а на углу 106-й молодой человек с аккуратной короткой стрижкой похлопал меня по плечу. — Извините, но я думаю, что вы уронили вот это. И протянул мне смятую бумажку. — Я так не думаю, — ответил я. — А я уверен, что уронили. Возможно, это важно, — сунул мне в руку бумажку и растворился в ночи. Я развернул бумажку. Обертка от «Джуси фрут». Я никогда не жевал резинку и уж точно не хранил оберток. Поэтому бросил ее в ближайшую урну и направился домой. Из дома вышел лишь во второй половине следующего дня, решив, что в ближайшем ресторане меня накормят лучше, чем на собственной кухне. И только повернул к Бродвею, как молодой человек с короткой стрижкой вновь подошел ко мне и похлопал по плечу. — Извините, но я думаю, что вы уронили вот это. И протянул мне смятую бумажку. — Возможно, это важно, — в голосе послышались стальные нотки. И он отбыл. В ресторане я заказал яичницу и жареный картофель. Бумажку на этот раз не выбросил. Теперь уже понял, что она очень важная. То ли я сходил с ума, то ли кто-то хотел войти со мной в контакт. Расправил бумажку, пока мне жарили яичницу и картофель. И на обратной стороне обертки «Джуси фрут» (той же самой, что я бросил в урну? Какая разница?) прочитал: "Т; SP r — ints. Как можно скорее". Мне принесли яичницу и жареный картофель. Я их съел. Выпил несколько чашек кофе. Вновь и вновь прочитывал записку. «Ее надо уничтожить, — решил я. — Не след оставлять. Кто-то мог ее найти. Кто-то мог почерпнуть из нее важную информацию». Я-то ничего не понимал, но, возможно, кто-то соображал куда быстрее меня. Sprints. Как бы не так: SP r— ints. Ну и ну. "Т" определенно означало Таннер. Насчет «как можно быстрее» двух мнений быть не могло. Оставалось понять, что же я должен сделать как можно быстрее. Метод передачи записки указывал на то, что ее автор работал в неком правительственном ведомстве США, которое предпочитало не светиться. То есть записка исходила от Шефа. Впрочем, в его действиях просматривался здравый смысл. ФБР прослушивало мой телефон и читало мою корреспонденцию. ЦРУ напичкало мою квартиру «жучками». Или наоборот. Меня это особенно не волновало. SPr — ints7 Я сунул обертку от жвачки в нагрудный карман рубашки, вернулся домой. Еще какое-то время раздумывал над запиской, потом подскочил к телефону и посмотрел на диск. И все стало ясно. SP r — ints — телефонный номер. Достаточно поставить вместо последних пяти букв соответствующие цифры и получится SP7 — 4687. Номер этот я не набрал, потому что мой телефон прослушивало то ли ФБР, то ли ЦРУ. Вновь вышел из дома, нашел телефон-автомат, бросил десятицентовик, позвонил. — Добрый день, — ответил женский голос. — Омикрон эмплоймент. — Таннер. — Номер два один ноль четыре, отель «Кричтон». — Как можно скорее? — спросил я. — Немедленно. Я полистал телефонный справочник и выяснил, что отель «Кричтон» находится на 36-й улице, между Лексингтон и Третьей авеню. Взял такси, поехал туда, поднялся на двадцать первый этаж, нашел номер 2104, постучал, открыл дверь, когда мне предложили войти. И увидел его. Невысокого, кругленького мужчину с лысой головой, пухлыми ручками и невинными синими глазками. Он улыбнулся мне из кресла, на треть наполнил шотландским виски два стакана для воды, один протянул мне, второй поднял сам. Мы выпили. — Таннер, парнишку чуть не хватил удар, когда ты бросил обертку от жвачки в урну. — Я просто не сообразил, что к чему, — ответил я. — Зато с номером разобрался быстро, — он хохотнул. — Ты и представить себе не можешь, как много телефонных номеров можно выразить простыми английскими словами. Это удобно. — Безусловно. Я не знаю его имени или фамилии. Называю Шефом, потому что слышал, что так к нему обращались. Не известно мне и название агентства, которое он возглавляет. Понятия не имею, как связаться с ним, если возникнет такая необходимость. Думаю, работает он в Вашингтоне. Но не уверен. Знаю только, что нечего и пытаться установить с ним контакт. Надо ждать, пока гора придет к Магомету. Изредка гора снимает номер в нью-йоркском отеле и посылает шифрованную записку. — У меня есть для тебя работа, Таннер. Еще виски? — Нет, этого достаточно. — Хорошо, хорошо. Что ты знаешь о Колумбии? — Университете? — Нет, нет, стране. В Южной Америке. — А-а-а, — протянул я. — Колумбия. — М-м-м-м, — он прошелся к окну. Поиграл шторой. — Да, Колумбия. Ты в курсе? — Да. — Политическая ситуация тебе известна? — Да. — А такая организация, как Колумбийское крестьянское революционное движение? — Знаю я эту организацию. — Я так и думал, — он улыбнулся. — Так и сказал себе, когда об этом зашла речь. Если где-то есть группа чокнутых, Таннер обязательно про нее знает. Я сразу понял, что ты справишься с этим заданием, как никто другой. Он думает, что я работаю на него. Имеет все основания так думать. Некоторое время тому назад, после зачатия моего сына Тодора, у меня возникли проблемы с Центральным разведывательным управлением и, чтобы спасти свою шкуру, я выдумал Шефа. Продолжал утверждать, что я работаю на другое федеральное агентство и ничего не могу о нем говорить. Не имею права. Когда Шеф появился, чтобы спасти меня, я, пожалуй, удивился больше, чем ЦРУ. Но моя выдумка стала мне ловушкой. Он думает, что я один из его доверенных агентов, и, возможно, так оно и есть. — Колумбийское аграрное революционное движение, — повторил он. — Коммунисты, не так ли? — Не совсем. — Они все не совсем коммунисты. Пока не приходят к власти. Тогда и показывают свое истинное лицо. В Колумбии у нас много источников информации. Сведения поступают неутешительные. — Неужели? — Похоже, страна созрела для революции. Колумбийское крестьянское революционное движение набирает силу. Судя по всему, через две или три недели они попытаются захватить власть. Поэтому, Таннер, ты должен вступить в игру. Я вопросительно посмотрел на него. — Твоя задача — внедриться в эту красную группу и остановить их. Задушить революцию. В зародыше. Колумбия — дружественное нам государство... — Диктатура. — Ну, это, возможно, перебор, давай остановимся на дружественном государстве. Колумбия — наш союзник, и мы хотим сохранить нынешнее положение вещей. Это политика, Таннер, и такие решения принимают на самом верху, — он вновь хохотнул. — Эту операцию хочет провести ЦРУ, знаешь ли. Управление любит такие операции, но в Латинской Америке репутация у них не очень. Они слишком наследили в заливе Свиней. И Эдгар [1] не прочь заняться этим делом. Во время Второй мировой войны Бюро приобрело немалое влияние в Южной Америке. Но я-то знаю, что ты справишься лучше них. Ты сможешь задушить революцию изнутри, до того как она пойдет в рост, — опять смешок. — Я никогда не забуду того, что ты проделал в Македонии. Если ты останавливаешь революции с той же легкостью, как и начинаешь их, тебе просто нет цены. 1 Имеется в виду Эдгар Гувер, основатель и многолетний директор ФБР. Я допил виски. Он, значит, нашел мне работу, не так ли? С которой я, по его разумению, мог справиться лучше других. Я же не собирался за нее браться. Отнюдь. Потому что состоял в Колумбийском аграрном революционном движении. Поддерживал ККРД несколько лет и пожертвовал немалые деньги ради достижения конечной цели ККРД — свержения правительства Колумбии. В Нью-Йорке активных действий ККРД не вело. Нью-Йорку они предпочитали горы Колумбии, где создавались все новые отряды, готовившиеся к решительной схватке. Коммунисты? Я знал ККРД достаточно долго и не стал бы их так называть. Скорее они были левыми социалистами, и их программа базировалась на реалиях Колумбии, а не на установках Москвы, Пекина или Гаваны. Новость о том, что революция неминуема и ККРД вот-вот возьмет власть, меня порадовала. Мысль о том, что я могу стать губителем революции, ужаснула. Я бы никогда не стал этого делать. Ни в коем разе. Если бы и полетел в Колумбию, то для того, чтобы помогать революции, а не уничтожать ее в зародыше! — Извините, ничего не выйдет. — Как так? — Я не могу лететь в Колумбию. Не могу выполнить ваше поручение. — Но это нелепо, Таннер. Почему? Я выиграл время глотком шотландского. Стакан опустел, и, пока он вновь наполнял его, я пытался найти убедительный довод. Подумал о разделенных «железным занавесом» влюбленных, Карлисе и Софии, и прекратил поиски. Вот она, благородная цель. Если уж мне суждено облететь полмира, лучше уж я направлю свои стопы в Латвию, чем в Колумбию. — Я должен ехать в другое место. — Куда? — В Восточную Европу. — Конкретнее? — В Прибалтийские республики. — В какую именно? — Разве это имеет значение? Он пристально посмотрел на меня. Я затеял опасную игру, но чувствовал, что мне удастся выйти сухим из воды. Насколько я знал, в его агентстве (нашем агентстве?) людей не держали на коротком поводке. Они не писали подробных отчетов и не следовали инструкциям. Выполняя задание, они сами разрабатывали планы, находили контакты, уезжали, выполняли порученное дело, возвращались и объявляли об этом. Если не возвращались, Шеф поминал их стаканом хорошего виски. — Прибалтийские республики, — повторил он. — Да. — Важное дело? — Оно никак не связано с государством. Услуга другу. — Да перестань, Таннер. Я пожал плечами. — Боюсь, я слишком хорошо тебя знаю, Таннер. Ты не стал бы отказываться от операции в Колумбии, если в не что-то очень важное. Рядом с Таллинном находится ракетная база. Ты интересуешься ею? — Я бы не хотел об этом говорить. — М-м-м-м. Что-то более важное, чем Колумбия. Так ты не скажешь мне, что именно? — Будем считать, что я хочу оказать услугу моему другу. Он хохотнул, и я понял, что дальше все пойдет как по маслу. — Ты и Доллманн. Вы всегда работаете лучше, если вам предоставляют полную свободу действий. Лучшая операция Доллманна — твоя вербовка, — Доллманн, не будь он на том свете, обязательно бы возразил. — Что ж, жаль, что я не смогу задействовать тебя в Колумбии. А другого такого же высококлассного специалиста у нас нет. Придется передать эту операцию Управлению. Кто знает? Может, на этот раз у них что и получится. По дороге домой я завернул в представительство «Уэстерн юнион». Послал телеграмму приятелю в Боготе. На испанском. На английском она звучала так: «УДАЧИ В ПРЕДСТОЯЩЕМ МЕРОПРИЯТИИ. КАК Я ПОНИМАЮ. ЕДУТ БОЙСКАУТЫ. БУДЬТЕ ОСТОРОЖНЫ». В тот же вечер на поезде я уехал в Провиденс. Карлис дал мне ее фотографию и адрес и свое благословение. Очень хотел составить мне компанию, и отговорить его стоило немалых трудов. Я раз за разом напоминал ему, что русским известно о его высоком положении в Латвийской армии в изгнании и его появление в Латвии может повредить не только ему, но и мне и Софии. В конце концов, он, пусть и с неохотой, согласился со мной. — Въезд и выезд будут сопряжены с серьезными трудностями, — объяснял я ему, думая при этом: «Попасть в Россию и выехать из нее просто невозможно». — Я должен путешествовать налегке. Один мужчина, возможно, сможет проникнуть в Россию. Один мужчина и одна женщина, возможно, смогут из нее выехать. Но у меня не будет даже чемодана, лишь несколько листков бумаги в кожаной папке. Я хочу, чтобы в этом путешествии меня ничто не связывало. Я вообще не хотел отправляться в это путешествие. Но вернулся домой, положил нужные бумаги в кожаную папку, долго изучал карту Европы и уже решил лететь в Хельсинки. Финляндию отделял от Эстонии лишь Финский залив, наверное, это был самый простой путь. Но тут вспомнил моего сына Тодора. И впервые у моего путешествия появилась реальная цель. Я не мог спасти Софию, такое просто не представлялось возможным. Честно говоря, я не верил, что смогу попасть в Латвию. Но я мог побывать в Югославии, найти Анналию и повидаться со своим сыном. Следующим утром, светлым и солнечным, я улетел в Афины. Глава пятая Три дня и три ночи я наслаждался жизнью в Македонии. Собирал дрова для очага. Играл с Тодором и любил Анналию. Гулял по окрестным холмам. Дышал воздухом, несравнимым со смогом Нью-Йорка. Пил родниковую воду и только что надоенное козье молоко. Подумывал о том, чтобы натурализоваться, отрастить густые македонские усы, пасти стадо коз и навсегда остаться с семьей. В Македонии забывалось, что где-то есть Манхэттен и Рига. Но одним солнечным утром пришла пора расставаться. Я посмотрел на Анналию, она — на меня, и ее глаза затуманились. — Сегодня? — спросила она. — Да. — Ты должен уезжать? Время пришло? — Пришло, моя маленькая голубка. — Я — македонская женщина и плакать не буду. Собирать вещи мне не пришлось. Кожаную папку я засунул между двух свитеров. Анналия подошла ко мне, мы поцеловались, постояли, обнявшись. Тодор, оставшись один на матрасике, заплакал: он был еще маленьким македонцем. Анналия подняла его, принесла мне. Я поднял его над собой, улыбнулся ему, и он перестал плакать. — Он — хороший мальчик. Я им горжусь. — Он приносит мне радость. — Я благодарен тебе за его портрет. Если время от времени ты сможешь рисовать новые и посылать их мне... — Ты их получишь. Я уже подошел к двери, когда она спросила: «Ты вернешься, Ивен?» — Да. Обязательно. — Может, у Тодора будет много братьев. Я повернулся к ней и растворился в блеске ее глаз. Латвия, в конце концов, находилась далеко-далеко. Поэтому я вошел в домик и запер дверь. Мы уложили Тодора спать на его матрасик и провели еще один жаркий час в объятиях другу друга, прежде чем я вновь вышел из домика. * * * Карта, которую я рисовал на земляном полу, накрепко впечаталась мне в память. Продвигаясь на север Югославии, я много думал о том, как добраться до Латвии. Даже самый простой маршрут требовал пересечения двух границ: югославско-румынской и румынско-советской. Но немалая часть этого маршрута пролегала по территории Советского Союза. Меня это обстоятельство не радовало. Насколько я понимал, службы внутренней безопасности действовали в СССР куда эффективнее, чем в странах-сателлитах. Даже в Венгрии и Польше полиция могла отвести глаза, если кто-то занимался не антивенгерской или антипольской, а антисоветской деятельностью. В СССР на такое рассчитывать не приходилось. Кроме того, в Восточной Европе у меня хватало друзей, которые находились в конфронтации с правящими режимами. Друзья у меня были и в Советском Союзе — армянские националисты, украинцы и белорусы, но все они находились под колпаком КГБ. И главное — я никогда не бывал в России. Новое и неизвестное всегда ужасает. В конце концов, с маршрутом я определился. На север Югославии — к Белграду. Далее, в Венгрию, огибая Будапешт с востока. Через Чехословакию в Польшу, с остановкой в Кракове или Люблине. Из Польши — в Литву, оттуда — в Латвию, а потом... Потом домой, куда же еще. Разумеется, домой хотелось бы добраться более простым и коротким путем. Если в мне удалось попасть в Латвию, я полагал, что сумею перебраться оттуда в Финляндию. Если в я решил, что территория России слишком опасна, то смог бы перебраться из Польши в Финляндию или Швецию, а уж оттуда двинуться на запад, через Германию или Францию. Любой из маршрутов занял бы много времени, но как раз я не мог пожаловаться на его недостаток. Потому что не мог вернуться в Штаты до того, как ККРД придет к власти. Революция, конечно, могла потерпеть поражение, для большинства революций этим все и заканчивалось, но, если бы верные диктатору войска при помощи ЦРУ взяли бы верх над ККРД, никто не смог бы обвинить меня в том, что я приложил к этому руку. А пока я находился в Югославии, политической нелепости, последнем оплоте довоенного балканского национализма, в котором не терпящие друг друга сербы, хорваты, словенцы, боснийцы, черногорцы и македонцы, сталинисты, монархисты, ревизионисты, анархисты, социал-демократы и просто безумцы соседствовали средь горных вершин, зеленых долин и синих, вьющихся меж полей и лесов рек. Я люблю Югославию. * * * Добравшись до Белграда, я без особого труда нашел дом Яноса Папилова. Я уже бывал здесь, когда пересекал Югославию в противоположном направлении, с севера на юг, и его дом совершенно не изменился, остался таким же темным и невзрачным снаружи и светлым, со вкусом обставленным внутри. Янос встретил меня у двери улыбкой и крепким рукопожатием. Ни о каких объятиях не могло быть и речи: я имел дело с профессором Белградского университета, знатоком индоевропейских языков, высокообразованным, культурным человеком. Он провел меня в столовую, где сидели его жена и тесть. Усадил на приготовленное для меня место. — Видишь ли, я ждал тебя, друг мой, — он улыбнулся, увидев изумление, отразившееся на моем лице. — В этой стране новости путешествуют быстрее, чем американский агент-провокатор. Но присядь, Ивен. Нам предстоит долгий разговор. Позволь порекомендовать вино. Словенское, сухое белое, очень хорошее. Его легко принять за мозельское. За обедом мы вволю посплетничали. Один член нью-йоркского отделения Сербского братства завел роман с женой другого собрата, и Яносу хотелось знать подробности. Некоторые из них, как и его комментарии, не предназначались для нежных ушей госпожи Папиловой или ее отца, поэтому разговор шел не только на сербохорватском. Жена Яноса говорила на русском, французском и немного на английском. Но Янус владел всеми европейскими языками и некоторыми другими, так что мы перескакивали с румынского на венгерский, а то и на греческий. После обеда Янос, высокий, худощавый, с гривой обильно тронутых сединой волос и в очках с толстыми стеклами, пригласил меня в свой кабинет. Он сел за стол, я — в удобное кожаное кресло, и какое-то время мы болтали о знакомых политиках. Но разговор как-то быстро иссяк, и он задумчиво всмотрелся в меня. — Само провидение послало тебя сюда в это время, — наконец, нарушил он затянувшееся молчание. — Почему? — Потому я могу дать тебе кое-что почитать. Оторваться ты не сможешь. — Книгу? — Скорее, рукопись. — Твою? — Нет, — он чуть улыбнулся. — У меня скоро выйдет книга о диалектах украинского языка, но я бы не стал настаивать на ее немедленном прочтении. — Я с огромным удовольствием... — Спасибо за добрые слова. Я обязательно пришлю тебе экземпляр, как только книгу опубликуют. Но рукопись, о которой я говорю, куда важнее, поверь мне. Ты готов прочитать ее сейчас или слишком устал? — Отнюдь. Он выдвинул центральный ящик письменного стола и вытащил из него большой конверт из плотной бумаги. Из конверта достал толстую стопку листов. — Текст на сербохорватском. Если ты читаешь так же свободно, как говоришь, проблем не возникнет. — Я читаю на сербохорватском. — Тогда ты прочитаешь ее за час, если владеешь быстрым чтением. На деталях не задерживайся. Читай достаточно внимательно, чтобы составить мнение о достоинствах книги. Я взял рукопись. Титульный лист отсутствовал. Я спросил, кто автор. — На этот вопрос я отвечу после того, как ты все прочтешь. — А название? — Названия еще нет. Может, тебе будет удобнее за моим столом? Пожалуйста, пересядь. Пока ты будешь читать, я займусь другими делами. Как насчет кофе? — Не откажусь. Я взялся за рукопись, ожидая получить очередной опус сербской пропаганды, возможно, написанный чуть получше, раз уж Янос так его расхваливал. Но с первой страницы понял, что это не обычная партизанская литература. Более того, я держал в руках удивительное произведение. С бесстрастностью, не имеющей прецедента в балканской политической литературе, автор высказывал более чем логичное предложение о ликвидации государства Югославия и создании независимых республик Хорватии, Словении, Сербии, Македонии и Черногории. И предложение это высказывалось не в пылу полемики. Каждое обвинение, выставляемое Народной Республике Югославии, было глубоко продумано, обосновано и подтверждалось документально. Все вроде бы положительные достижения федерации методично развенчивались и сводились на нет. Успехи ревизионистской политики Тито теряли свою значимость под напором аргументов автора. И при этом последний не скатывался на позицию обиженного хорвата, серба или словенца, смотрел на происходящее взглядом объективного стороннего наблюдателя. Яноса я нашел в гостиной, он решал шахматные задачи. — Это шедевр, — поделился я с ним своим мнением. — Я знал, что ты оценишь эту рукопись. Полагаешь, она достойна публикации? — Естественно. — Но маловероятно, чтобы ее опубликовали в Югославии. Если Джиласа за его труды посадили в тюрьму... — Этого автора повесят. — Именно так. — Книгу можно опубликовать в Америке. — Ага. И что тогда будет ждать автора? — Ее можно опубликовать без указания автора. Или подобрать псевдоним. — Возможно. Но я думаю, что с фамилией настоящего автора на титуле эффект от публикации будет сильнее. — Кто он? — Книга тебе понравилась? Стиль? Основные идеи? — Да. Ни добавить, ни убавить. — Тогда ты, возможно, согласишься перевести ее на английский? — Сочту за честь. — Ага. Так вот, написал эту книгу некий господин, которого зовут Милан Бутек. — Ты говоришь о... — Заместитель министра внутренних дел Народной Республики Югославии. Во время войны — партизанский командир. После войны — влиятельный функционер правительства Тито. Уважаемый человек, лидер, ученый, мыслитель... — Книгу необходимо напечатать, — прервал его я. — И ты прав, на титуле должна стоять фамилия Бутека. Кто-то должен найти способ и вывезти его из Югославии на Запад. Там он будет вне опасности. — Согласен. — А когда этот вопрос будет решен, я с радостью переведу книгу. Янос Папилов вздохнул. — Ты сделаешь больше, Ивен. Помнишь, я сказал, что тебя послало само провидение? Рано утром мне сообщили, что ты на пути в Белград. Я логично предположил, что ты обязательно заглянешь ко мне. И дал знать мистеру Бутеку, чья рукопись пролежала в ящике моего стола больше месяца. Днем он пришел ко мне и ждет наверху. — Я могу с ним встретиться? Еще вздох. — Ты можешь не только встретиться с ним, Ивен. Тебе придется взять на себя нелегкий труд по препровождению мистера Бутека и рукописи в Америку. На несколько мгновений я просто лишился дара речи. — Янос, ты оказываешь мне честь, — наконец, я обрел голос. — Но ты просишь о невозможном. Я направляюсь на север, чтобы пересечь Венгрию, Чехословакию и Польшу... — Мистер Бутек будет путешествовать вместе с тобой. — Янос, мне надо в Россию! — Это очень опасно. Но оставаться в этой стране мистеру Бутеку еще опаснее. Публично он никогда не высказывал свои взгляды. Вел себя очень тихо. Но каким-то образом компетентным органам стало известно о рукописи. Три дня тому назад его посадили под домашний арест. Этим днем он покинул свой дом, спустившись по водосточной трубе и уйдя задворками, словно какой-то воришка. Он должен незамедлительно покинуть Югославию. — Так пусть и покинет сам. Или найди ему сопровождающего. — Это невозможно, Ивен. — Но... — В таких делах у Милана Бутека нет никакого опыта. Он не может пойти один. У меня нет для него надежного сопровождающего. Ты же, Ивен, можешь с легкостью пересекать границы. Тебе разрешили въехать в Югославию? Конечно же, нет. Сколько раз ты незаконно попадал в нашу страну и покидал ее? — Но я путешествую налегке, — протестовал я. — У меня нет даже чемодана, только тонкая кожаная папка, которую я могу сунуть под свитер. Мне будет сложно взять с собой рукопись, не говоря уже об авторе. И я иду не на запад, Янос. На северо-восток. — Они этого не ждут, — мои доводы Яноса не убедили. — Разумеется, не ждут. Они думают, что он попытается перейти границу Греции или Австрии. — Именно так. И именно эти границы они будут тщательно охранять, тогда как вы... — Я не могу этого сделать, Янос. — Ты должен. Ты хочешь, чтобы эту рукопись никогда не издали? Хочешь, чтобы автора повесили? — Янос... Даже одному, не обремененному ни рукописью, ни Бутеком, у меня практически не было шансов добраться до Софии и вывезти ее в Америку. А уж в такой компании... Он бы все время хотел спать. Он не знал языков. Он мешался бы под ногами... Черт! Убедить Яноса в своей правоте мне не удалось. — Пойдем со мной, Ивен, — наконец, сказал он. — Я хочу познакомить тебя с мистером Бутеком. — Янос... — Пошли! * * * Мистер Бутек, мистер Милан Бутек, заместитель министра внутренних дел Народной Республики Югославии, оказался невысоким плотным мужчиной с аккуратно подстриженной бородкой, огромными кустистыми бровями и лысой головой. Сердце у меня упало: таким же неприметным выглядел бы и негр среди альбиносов. — Ивен Майкл Таннер, — представил меня Янос. — Этот молодой человек, Милан, согласился вывести тебя на свободу, чтобы подарить миру твою замечательную книгу. Ложь: я ни на что не соглашался. Но Бутек, до чего же блестящую он написал книгу, поспешил ко мне, пожал руку. Попытался выразить свою благодарность на английском. Акцент у него был гуще македонского фасолевого супа. — Это трудное дело, — услышал я свой голос. — Я готов к трудностям. — И опасное. — Опасности меня не пугают. Опасности его не пугают? Я перешел на сербохорватский. — И вам придется изменить внешность, мистер Бутек, — я всмотрелся в него. — Я думаю, понадобится парик. Бороду придется сбрить, возможно, и брови. Мы их вам подрисуем карандашом для подводки. — Все будет, как вы скажете. При этом он поглаживал бородку, и я понял, что она ему очень дорога. Затеплилась надежда, что он откажется ее сбривать и, таким образом, я, в свою очередь, смогу дать задний ход. Но очевидно, еще больше ему хотелось покинуть Югославию. — Это будет тяжелое путешествие, мистер Бутек, — продолжил я. — Мы не сможем нигде задерживаться. Спать придется урывками... Бутек улыбнулся. — Не волнуйтесь, — он выпрямился в полный рост. — Насчет этого можете не беспокоиться, мистер Таннер. Я привык спать мало. «Что ж, — подумал я, — хоть с этим повезло». — Иногда, — добавил он, — мне вполне хватает даже шести часов сна. — Это замечательно, — ответил я. Глава шестая Из ванны Милан Бутек вышел другим человеком, с круглым розовым лицом. Исчезли брови и борода, открыв отнюдь не волевой подбородок. Голова, правда, блестела, как прежде. — Я не похож на себя, — изрек он, попытавшись улыбнуться. Янос тактично промолчал. Его жена сказала что-то насчет кофе и поспешила на кухню. Я же задумчиво смотрел на Бутека. «С париком и нарисованными бровями, — решил я, — он, конечно же, будет выглядеть нелепо, но точно не Миланом Бутеком». — Нам понадобится парик, — я повернулся к Яносу. — Найдем. Думаешь, черный? — Лучше темно-каштановый. — Попытаюсь раздобыть. Что еще? — Карандаш для подводки. Если ничего такого нет, сойдет кусок древесного угля или сожженная спичка. — Косметика — это буржуазный пережиток, несовместимый с целями и идеалами социализма, — очень серьезно ответил Янос, — однако у моей жены несколько карандашей для подводки. Ты, разумеется, захочешь взять один с собой? Нет проблем. — Еще нужна крестьянская одежда, вроде моей. Милан Бутек — интеллектуал и политический лидер. В крестьянской одежде его будет сложнее узнать. Янос заверил меня, что он достанет требуемую одежду нужного размера. Мог он предоставить нам и автомобиль, чтобы подвезти к границе. А уж дальше, сказал он, нам придется рассчитывать только на собственные силы. Мы пошли на кухню, где госпожа Папилова налила нам по чашке густого, черного кофе. Потом, извинившись, вышла, вернулась с карандашом для подводки, извинилась второй раз, опять вышла и больше не возвращалась. Ушел и Янос, сказав, что должен достать парик и договориться об автомобиле, чтобы мы могли уехать сразу после завтрака. Я снова налил кофе себе и Бутеку, щедро сдобрил коньяком. — Я знаю, что я вам в тягость, — сказал он. — И сожалею об этом. — Все нормально. — Вы очень добры, — он погладил воздух в дюйме от подбородка, где тридцать или около того лет была борода, вздрогнул, посмотрел на свою руку. — Привычка. Люди — рабы привычек. — Да. — Это последние двадцать лет я — ученый, бюрократ, министр. А до того, знаете ли, я был в партизанах. Командовал отрядом во время войны с фашистами. Отдавал приказы, и люди их выполняли. — Вы вели героическую борьбу и... — Пожалуйста. Я говорю об этом не для того, чтобы вы аплодировали моему героическому прошлому. Просто хочу, чтобы вы знали: мне понятна система, когда один человек отдает приказы, а другой их выполняет. В нашей экспедиции командир, безусловно, вы. Вы — специалист. Я — новичок. Какие бы ни отдавали приказы, я готов их выполнить, — он помолчал, посмотрел на свой круглый животик, похлопал по нему. — С другой стороны, вы должны понимать, что мне будет сложно выполнить ваш приказ переплыть Ла-Манш или пересечь Сахару. Говорил он это с серьезным лицом, потом чуть расслабился и впервые улыбнулся. — Возможно, нам придется пересечь Балтийское море, — ответил я. — Но не вплавь. Я в очередной раз наполнил чашку кофе. Бутек прикрыл свою рукой, объяснив, что хочет выспаться перед дальней дорогой. — И еще, — продолжил он. — Вы, конечно, знакомы с давнишней дилеммой врача, когда встает вопрос, кого надо спасать в первую очередь — мать или младенца. Некоторые говорят, что младенца. Другие утверждают, что мать, которая сможет родить других детей, а вот у младенца второй матери уже не будет. Но в моем случае вы должны четко понимать, что первично. Разъяснений не требуется? — Ваша рукопись. — Да. Книга — мой ребенок. Мой единственный ребенок. И прежде всего вы должны заботиться о нем, мистер Таннер. Ребенок должен попасть на Запад. Если при этом вам удастся спасти и мать... — опять улыбка, — тем лучше, я буду вашим вечным должником. Но если кем-то придется жертвовать, спасайте рукопись. По мне лучше жить в книге, чем во плоти. Слова живут дольше. Он ополоснул чашку над раковиной, потом направился в спальню, решив доказать, что он может спать всего лишь шесть часов в сутки. Я отодвинул свою чашку и налил стаканчик коньяка. Конечно, я понимал, что с такой обузой мне будет гораздо труднее, ко отдавал себе отчет и в другом: переправлять Бутека из одной страны в другую куда как проще, чем доставить очаровательную Софию из Риги, что в Латвии, в Провидено, что в штате Род-Айленд. Янос вернулся с ворохом крестьянской одежды, которая выглядела как крестьянская одежда, и темно-каштановым париком, который выглядел как парик. Вместе с рукописью Бутека и бутылкой коньяка я отнес все это в свою комнату, где читал, пил и обдумывал наши дальнейшие действия, пока остальные обитатели дома тратили шесть часов на сон. * * * В рукописи, единственном ребенке Бутека, было почти триста страниц. И нести ее следовало так, чтобы нигде не потерять и не оставить. Я разделил рукопись на четыре части, завернул в разрезанную на куски клеенчатую скатерть, которая лежала на столе в моей комнате. Я, конечно, не собирался переплывать Ла-Манш или Балтийское море, но полагал разумным предохранить бумагу от влаги. В шкафчике в ванной я нашел кольцо широкой липкой ленты. В комнате разделся и лентой закрепил четыре «конверта» из клеенки на теле. На бедрах, животе и спине. Снова оделся. Просторная крестьянская одежда все скрыла. Я немного поскрипывал при ходьбе, но обращать внимание на такие мелочи не стоило. В другом, более продвинутом мире, вся рукопись без труда уместилась бы на одном рулончике микропленки, который я мог проглотить в Белграде и исторгнуть вместе с вторичным продуктом в Нью-Йорке. Эти технологические достижения избавили бы меня от необходимости приклеивать клеенчатые «конверты» к телу. Если мне что и грозило, так кратковременное расстройство желудка. Несомненно, профессиональный секретный агент так бы и поступил. Наверное, ничего другого не ждал от меня и Шеф. Но я не располагал ни микрофонами в каблуках, ни фотоаппаратом в галстучной заколке, ни баллончиком смертоносного газа, замаскированным под авторучку. Вот и приходилось обходиться подручными материалами. Карандашный портрет Тодора я сунул в карман. Из всего, что лежало в кожаной папке, я не хотел расставаться только с ним. Адрес Софии я запомнил, потом достаточно долго смотрел на ее фотографию и решил, что смогу узнать ее даже в небольшой толпе. Сжег листок с адресом и фотографию в пепельнице, книжки, которые привез с собой, поставил на полки Яноса Папилова, а кожаную папку положил на кровать. Не торопясь пил коньяк, а когда бутылка опустела, дом пробудился ото сна и подошло время завтрака. Милан Бутек окончательно проснулся, выпив третью чашку утреннего кофе. Крестьянская одежда сидела на нем так, словно он носил ее всю жизнь. Жена Яноса принесла два карандаша для подводки и принялась за дело. Я с интересом следил за процессом: его предстояло повторять неоднократно, после каждого умывания. Брови разом изменили лицо, из марсианина Бутек вновь стал человеком. Парик тому тоже поспособствовал, но одного внимательного взгляда хватало, чтобы понять, что это не естественные волосы. На голове Бутека мы закрепили парик клейкой лентой. Бутек глянул на себя в зеркало и побледнел. — На Западе ты снова сможешь отрастить бороду, — успокоил его я. Перед тем, как разойтись по своим комнатам, мы перешли на ты. — Разумеется. А пока я постараюсь как можно реже смотреться в зеркало... Янос продемонстрировал незаурядный парикмахерский талант. Ножницами для резки бумаги подстриг парик так, чтобы он лучше подходил к голове Бутека. Он по-прежнему выглядел как парик, но специально подобранный парик. С шапкой, скрывающей большую его часть, и при плохом освещении парик мог даже сойти за волосы. Но в целом Бутек выглядел крестьянином. Правда, в его походке и выговоре не было ничего крестьянского, и над этим пришлось поработать. Я выступил в роли учителя, Бутек — прилежного ученика, а Янос — придирчивого экзаменатора. Задача была не из легких, но результатом все остались довольны. Особенных успехов мы достигли с выговором, решив, что говорить Бутек будет как можно меньше, только отвечать на вопросы и исключительно односложно. К тому времени, когда к дому Яноса подкатил дребезжащий, кашляющий автомобиль, чтобы отвезти нас к границе, мы уже не сомневались в том, что Бутек достаточно освоился в роли крестьянина. Для нелегального перехода граница между Югославией и Венгрией — одна из самых легких. Значительная ее часть проходит по суше, где обеспечить жесткий контроль практически невозможно. За исключением центрального участка, где страны разделяет река Драва, граница — всего лишь линия на карте. На нескольких дорогах созданы контрольно-пропускные пункты, а между ними граница — два проволочных забора, разнесенные на тридцать ярдов. Нас водитель высадил в десятке миль от границы, на дороге, ведущей в венгерский город Сегед. Мы зашагали на северо-запад, благо по дороге мало кто ездил, и Бутек на практике продемонстрировал приобретенные навыки. Шагал вразвалочку, как и пристало югославскому крестьянину, смотрел исключительно в землю. В нескольких милях от границы мы свернули с дороги и пошли на восток через виноградники. Госпожа Папилова дала нам по бумажному пакету с хлебом, сыром и колбасой, в кармане у меня лежала фляжка с коньяком. Отойдя от дороги, мы присели под лозой и перекусили. Виноград еще не созрел, но его кисловатый вкус мне нравился. Ягоды очень хорошо пошли после хлеба с сыром и колбасой. Запили мы все глотком коньяка, посидели, наслаждаясь горячим солнцем. Бутек-крестьянин выглядел гораздо моложе Бутека-политика. Он вздохнул, рыгнул, зевнул и улегся на землю, подложив руки под голову. Я уже испугался, что он готов к очередным шести часам сна. Но вместо того, чтобы заснуть, Бутек заговорил. — До чего же хорошо. Чистый воздух, простая еда, долгая прогулка. Прекрасный день, не так ли? — Да. — И прекрасные места. — Безусловно. — Места, где я родился, еще прекраснее. Ты бывал в Черногории? Я ответил, что мне случалось пересекать эту республику. — Тогда ты, возможно, знаешь город Савник. — Знаю, но в нем никогда не был. — Я родился в Савнике. Не в самом Савнике, но на хуторе в нескольких милях от Савника. Так что я — человек, европеец, югослав, черногорец или просто уроженец Савника. Каждый может называть себя по-разному, в зависимости от широты взглядов. Я промолчал. — Ты веришь, Ивен, что Черногория должна быть свободной и независимой? — Да. — Почему? — По многим причинам, подробно изложенным в твоей книге. — Есть и другие? — Возможно, — я предпочитал не излагать свои политические взгляды. Многим они могли показаться слишком уж противоречивыми. Я не видел в этом ничего особенно, но объяснять, что да почему, не хотелось. — Тебе понравилась моя книга, Ивен? — Более чем. — И ты согласен с ее содержанием? — Настолько, что сочту за честь перевести ее. — Наоборот, это большая честь для меня. Но, Ивен, ты не задумывался, почему я написал эту книгу? — Полагаю, причина тому — внутренняя убежденность в собственной правоте. И желание видеть отдельные республики на месте Югославской федерации. Он меня прервал, покачав головой. — По более важным причинам, Ивен. И по менее важным. Но самая главная из них — я ненавижу войну. Я воевал. Убивал людей, видел, как вокруг меня гибли люди. Я хочу, чтобы больше никаких войн не было. Он глотнул коньяка. — Но война всегда была с нами и, боюсь, никуда не денется и в будущем. Я знаю, как воевали в прошлом. Всю жизнь я изучал историю, Ивен, и знаю, как начинаются войны, как в них втягиваются большие страны, как растет численность противостоящих друг другу армий. Мы живем в мире огромных стран, не так ли? Китай, Россия, Соединенные Штаты, Общий рынок Западной Европы, социалистический блок Восточной Европы. Большие страны и объединения стран. Давно ушли те времена, когда два маленьких государства воевали друг с другом, а человек мог мирно жить в пятидесяти милях от поля боя, в другой стране, и война эта никоим боком его не касалась. Маленькие страны устраивали маленькие войны, маленькие армии сражались в маленьких битвах, но мир жил своей жизнью. Но представь себе войну между Америкой и Россией, Америкой и Китаем, Китаем и Россией? Куда деться простому человеку? Где спрятаться? И что после такой войны станет с этим миром? Я бросил в рот несколько виноградин, пожевал. Следовало подняться и продолжить путь к границе, но он слишком хорошо говорил, и мне хотелось его послушать. — Легко представить себе Югославию, разделенную на пять или шесть республик. А теперь представь себе Китай, разделенный на два десятка провинций, свою страну, разделенную на пятьдесят независимых штатов, Советский Союз, разделенный подобным образом. Тогда не будет больших войн, Ивен. Тогда не будет людей, которые своим решением могут уничтожить весь мир, тогда мирный человек, увидев приближающуюся войну, сможет перебраться из одной деревни в другую, где война его не коснется, — он тяжело вздохнул, сел. — Вот почему я написал эту книгу. Не потому, что жду, как Югославская федерация распадется сама по себе. Дело в том, что я — старик, уставший от войны, которому хочется спокойно умереть в Савнике в полной уверенности, что бушующие в мире бури его не заденут. Милан Бутек встал. — Но это уж слишком философская речь для черногорского крестьянина, не так ли? Так что пора возвращаться в роль. Пошли. И мы пошли, он и я, как пара радующихся жизни крестьян, меж рядов виноградных лоз, к венгерской границе. Глава седьмая На югославской стороне границы забор возвышался на восемь футов. Нижние семь — металлическая сетка, восьмой — колючая проволока. В тридцати ярдах от первого забора расположился его венгерский собрат, пожалуй, на фут или два выше. А между заборами — полоска ничейной земли, усеянная следами пограничников. К счастью для нас, через сетку не пропускали электрический ток, зато рядом не было деревьев, забравшись на которые мы могли бы перелезть через заборы. И по обе стороны заборов тянулись бесконечные виноградники. — У тебя есть план, Ивен? — спросил он. — Нет, — ответил я, — плана у меня нет. — Сможем мы прорезать дыру в сетке? — Я не взял с собой ножниц, режущих металл. И потом, на это ушло бы слишком много времени. Я могу поднять тебя, Милан. — Да, но как ты сам перелезешь через забор? Я ему не ответил. Подумал о том, чтобы вернуться к шоссе и каким-то образом пройти через КПП. Будь я один, возможно, и попытался бы, но с Бутеком не мог идти на такой риск. Ставки слишком высоки, а он в этой игре новичок. И тут меня осенило. — Лестница. Палки. — Не понял. — Лозу поддерживают палкой, чтобы она не лежала на земле. Давай поглядим, что это за палки, — я освободил ближайшую палку от лозы, выдернул ее из земли. Прямоугольный брусок длиной в четыре фута и сечением один на два дюйма. Я отнес его к забору, приставил к очку сетки, надавил. Брусок пролез, пусть и с натягом. — Нам нужна дюжина таких палок. С их помощью мы переберемся через забор. Он не стал задавать лишних вопросов. Мы работали быстро, выдергивая палки из-под лоз. Когда набралась дюжина, я вставил их до половины в ячейки сетки, расположив равномерно по высоте. — Ступеньки, — пояснил я. — Но они выдержат наш вес? — Выдержат, если поддерживать их снизу. Я тебе покажу. Я присел, и Бутек забрался мне на плечи. Сумел сохранить равновесие, пока я осторожно выпрямлялся. — Сможешь ты переступить через колючую проволоку и поставить ногу на верхнюю палку? — спросил я. — Делать этого не надо, только скажи, сможешь или нет. — Смогу. — Хорошо, — я схватился за верхнюю палку со своей стороны. — Давай. Одна из ног покинула мои плечи и переместилась на палку, уже по другую сторону колючей проволоки. Всем своим весом я удерживал палку. Вторая нога последовала за первой. — Ивен? — Что? — Куда мне поставить вторую ногу? — Не знаю, — что еще я мог сказать? — А может, ты прыгнешь? — Попробую, — ответил он и прыгнул. Как только палка с другой стороны забора освободилась от веса Бутека, меня бросило на сетку. Бутек приземлился, как кошка. Шапка с него слетела, парик тоже, но он повернулся ко мне с торжествующей улыбкой на лице. — Ты в порядке, Ивен? — Да, конечно, — ответил я, хотя вопрос этот следовало задавать мне. Все-таки он прыгал с высоты семи футов. — А ты? — Все отлично. А как ты заберешься на забор? Я ему показал. Теперь пришла его очередь своим весом удерживать палки в горизонтальном положении. Забравшись на самый верх, я перекинул правую ногу через колючую проволоку и встал, балансируя, на верхней палке. А потом оттолкнулся обеими ногами, одновременно перекинув левую ногу через колючую проволоку. Каким-то чудом не задел ее, приземлился на обе ноги, потом коснулся земли руками, перекувыркнулся через голову, словно так и задумывалось, и встал на ноги. Второй раз у меня такого бы никогда не вышло, но, думаю, София и ее гимнастки сочли бы мое выступление блестящим. Милан тепло поздравил меня. — Сразу видно, Ивен, что ты долго и упорно тренировался. — Приходилось, — ответил я. Собственно, падал я лишь один раз, с дерева, когда пересекал границу Италии и Югославии, но впервые мне удалось совместить падение с элементами акробатики. — А теперь? — Вытащим палки и проделаем то же самое с венгерским забором. Некоторые из палок не желали вытаскиваться, словно приварились к металлической проволоке. Но мы с Миланом все-таки вырывали их одну за другой и переносили через ничейную землю. На венгерской стороне мы видели точно такой же виноградник, разве что с чуть увеличенным расстоянием между шпалерами. Меня всегда удивляло, что переход границы обычно не сопровождался кардинальными изменениями местности. Это только на карте территория меняет цвет, а в действительности граница действительно является инородным элементом, не имеющим ничего общего с жизнью. Палки мы вставили в венгерский забор. Я опустился на колени, Милан во второй раз встал мне на плечи. То ли он набрал вес за последние минуты, то ли я заметно ослабел, но подняться мне удалось с трудом. Однако я поднялся, поддержал палку снизу, и Бутек, уже в шапке и парике, птичкой перемахнул через забор, приземлился кошкой и, сияя, как медный таз, повернулся ко мне. — Теперь ты, Ивен! Я приготовился к подъему. Этот забор был повыше первого, и я сомневался, что Бутек сможет достать до верхних перекладин. Поэтому сказал ему, что подниматься будем вместе, я — с одной стороны, он — с другой. Мы уже встали на нижнюю палку, когда с запада донесся шум автомобильного двигателя. Я спрыгнул на землю, отчего Бутек потерял равновесие и растянулся на траве. — Патруль, — прошептал я. — Спрячься. Я попытаюсь уговорить их отпустить меня. Если не получится, иди в Будапешт. Найдешь там Ференца Миколаи. Упомяни мое имя, скажи все, что сочтешь нужным. Он переправит тебя на Запад. Он... — Но моя рукопись, Ивен! — Я постараюсь выкрутиться. Если не получится, ты напишешь книгу заново, в Лондоне или Америке. Поторопись! Я уже видел патрульный автомобиль. Он напоминал джип времен Второй мировой войны. Один пограничник сидел за рулем. Второй на коленях стоял на сиденье, положив винтовку поверх ветрового стекла. Ствол винтовки смотрел на меня. Я быстро отошел от забора к середине дороги. Высоко поднял руки, начал отчаянно махать ими, словно предупреждал о какой-то опасности. Джип остановился в нескольких ярдах от меня. Пограничник с винтовкой по-прежнему держал меня на мушке. Водитель соскочил на землю, направился ко мне с пистолетом в руке. Через несколько мгновений за ним последовал и второй пограничник. Кричать они начали вместе, засыпав меня вопросами: «Что ты тут делаешь? Разве ты не знаешь, что находиться здесь запрещено? Как ты перелез через забор?» Я бы не мог ответить на них, если б и хотел. Вопросы они выкрикивали один за другим, не дожидаясь моих ответов. Они обращались ко мне на венгерском, а я что-то бормотал на словенском. Венгерские пограничники могли понимать сербохорватский язык, но на словенском говорили в самой западной республике Югославии, поэтому едва ли они могли изъясняться на нем. Возможно, язык узнали, но понять, что я им толкую, не могли. Я же пересказывал на словенском Декларацию Ирландской республики 1916 года. Они какое-то время слушали, потом начали задавать те же вопросы на исковерканном сербохорватском. Я продолжал держаться словенского и познакомил их еще с несколькими предложениями замечательной речи Падрейка Пирса. При этом продолжал размахивать руками, дабы они окончательно убедились, что я — псих, который никому не причинит вреда, а потому нет никакого смысла передавать меня их югославским коллегам, достаточно просто помочь мне перелезть через югославский забор, избежав тем самым заполнения множества бумаг. В этом случае я бы воспользовался румынской границей, оттуда перебрался бы в Венгрию и вновь встретился с Бутеком в Будапеште. Вероятно, ему удалось скрыться, потому что оба венгра сосредоточили внимание на мне и даже не взглянули в сторону своего забора. Я говорил и говорил, размахивая руками. Водитель тяжело вздохнул и сунул пистолет в кобуру. Второй пограничник опустил винтовку. И тут, в нескольких ярдах справа, зазвучали венгерские слова. — Оружие на землю, кретины! Потом руки вверх, а не то умрете, как собаки. Вы на прицеле. Быстро! Водитель так быстро вскинул руки, словно их дернули за невидимые проволочки. Винтовка выскользнула из пальцев второго пограничника и упала на гравий. — Возьми их оружие, Ивен, — последовало на словенском. Я поднял винтовку, вытащил из кобуры водителя пистолет, попятился к венгерскому забору, повернулся к Милану Бутеку. Он сидел на корточках с другой стороны забора, нацелив на пограничников одну из деревянных палок. — Повернитесь, — приказал я пограничникам на венгерском. Они повернулись, и я повел их к джипу. Перехватил пистолет за ствол и рукояткой вырубил их обоих, ударив не слишком сильно в основание черепа. Они повалились на землю, как снопы. Ключ торчал в замке зажигания. Я завел джип, подогнал его к нашей палочной лестнице. С капота мне уже не составило труда добраться до верха, конечно же, с помощью противовеса-Бутека. Я опять приземлился на ноги, потерял равновесие и шлепнулся на задницу. На этот раз акробатического этюда не вышло. — Ты в порядке, Ивен? — Думаю, да, — я протянул руку, и он помог мне подняться. В другой руке он все еще держал палку. Проследил за моим взглядом и улыбнулся. — Старый партизанский трюк. У нацистов было оружие, но мы, партизаны, брали умом. Ум обеспечит тебя оружием, но оружие никогда не прибавит ума. Я не мог бросить тебя, Ивен. Как бы я один добрался до Будапешта? И что за чушь ты бормотал на словенском? Что-то насчет Ирландии? — Декларацию Ирландской Республики. — На словенском ее услышишь не часто, — мы начали вынимать палки из ячеек сетки. — Следовало ли их убивать, Ивен? — Они живы. Придут в себя через час. — А не опасно ли оставлять в живых? — Я думаю, безопаснее, чем убивать. О случившемся они будут помнить смутно. Не захотят признаваться, что их провели, как детей. Им будет проще просто забыть об этом инциденте. А вот если бы мы их убили, другие пограничники нашли бы трупы и нас стали бы искать. — Я бы не хотел их убивать. От убийств устаешь. Ты оставил им винтовку? — Да. — Может, им лучше оставить и пистолет? Тогда молодому человеку не придется писать рапорт о пропаже оружия. — Но пистолет иной раз очень даже кстати. — Возможно. Я задумался. И решил, что от пистолета больше вреда, чем пользы. Все-таки выстрелы — дело шумное, и кто знает, чье внимание они привлекут. Да и пограничникам будет проще обо всем забыть, если оружие останется при них. После 1956 года венгры привыкли к тому, что люди пытаются нелегально перейти границу. И с легкостью забыли бы о двух бродягах, если в мы им в этом помогли. Я поставил пистолет на предохранитель и перебросил через забор. Он упал на землю в нескольких футах от еще не успевшего очнуться владельца. — Хорошо, — кивнул Милан Бутек. — Оружие меня нервирует. — Палки безопаснее, да? — Безусловно. И разумеется, куда эффективнее, чем оружие, при встрече с вампиром, не так ли? — Согласен с тобой. — Простые крестьяне, как мы, должны верить в вампиров. — И в вервольфов. — Само собой. И, как простые крестьяне, мы затрусили по бескрайним виноградникам на север, в глубь Венгрии. Глава восьмая Во второй половине дня облака закрыли солнце, сразу похолодало. Отшагав несколько миль по виноградникам, мы стали держаться дорог. Нас то и дело подвозили, но каждый раз лишь на три-четыре мили, потому что останавливались в большинстве своем крестьяне. Продвигались мы медленно, и я видел, что усталость все сильнее давит на Бутека. Он не жаловался, но каждый шаг давался ему все с большим трудом. Я надеялся, что он продержится, пока мы не доберемся до Дебрецена, административного центра провинции Хайду-Бихар на северо-востоке страны. Там жил Шандор Кодали, который знал меня и которому я мог доверять. Я не сомневался, что он приютит нас на ночь, а потом поможет перейти границу с Чехословакией. Лазанье по проволочным заборам мы вроде бы освоили, но я прекрасно понимал, что занятие это опасное, и не хотел лишних приключений на свою голову. Но вечер застал нас в Комади, в добрых сорока милях от Дебрецена. Сам бы я, конечно, пошел бы дальше, но Милан Бутек был гораздо старше меня и совершенно выдохся. Однако я не услышал от него ни одной жалобы. — Дальше мы не пойдем, — говорили мы на венгерском, для практики. Он также сказал, что может говорить и на чешском, но я не знал, понадобятся ли нам его знания, потому что, по моим прикидкам, нам предстояло идти по Словакии, где говорили на языке, отличном от языка западных областей, Богемии и Моравии. Зато в Польше, добавил он, мне придется говорить за обоих, потому что он не знал ни польского, ни литовского, ни латышского. Мог, правда, читать и писать по-русски, но не говорить. — На ночь остановимся здесь, — сказал я. — В Комади. Завтра пойдем в Дебрецен и найдем там друзей, которые помогут нам перейти границу. — Если хочешь, пойдем дальше. — Если мы доберемся до Дебрецена завтра, ничего не изменится. — Я знаю, что торможу тебя, Ивен. — Никакой спешки нет, — заверил я его. И ведь говорил правду. Чем быстрее мы шли, тем скорее попали бы в Латвию. Чем скорее попали в Латвию, тем раньше поняли бы, что ничем не можем помочь Софии, а потому нам не остается ничего другого, как ложиться на обратный курс. Я же совсем не торопился вернуться в Нью-Йорк. Там меня ждал пухлый человечек, обожавший поручать людям неприятные дела, и я не стремился увидеться с ним. — Я начинаю уставать, Ивен. — Я тоже. — В Комади есть отель? — Отели — опасное место. Там требуют документы, а у нас их нет. Пансионы ничем не лучше. Я думаю, нам лучше миновать город и постучать, в какой-нибудь крестьянский дом на севере от него. — Крестьяне пускают постояльцев? — Посмотрим. Первый же крестьянин принял нас очень доброжелательно, но сказал, что у него и так тесно. Зато у него есть кузина, живущая чуть дальше по дороге, и там нас обязательно устроят на ночь. За несколько пенго мы получим удобные постели, сытный обед и плотный завтрак. Кузина, как выяснилось, молодая вдова с черными глазами и волосами и молочной кожей, жила в деревне одиннадцать лет, переехав из города после рождения единственного ребенка, дочери, очень похожей на мать. — Мы жили в Будапеште, — за обедом рассказывала она. — Я из этих мест, но поехала учиться в Будапештский университет, встретила Армина и вышла за него замуж. После революции его, как и многих других, поставили к стенке и расстреляли. Поэтому оставаться в Будапеште я больше не могла. Мы прожили с ним чуть больше года. Еще кофе? На обед нам подали мясное жаркое с макаронами, с острым соусом, действительно, очень сытное. У Милана глаза начали слипаться еще за столом. Наша хозяйка отвела его в приготовленную ему комнату. Подозреваю, он заснул по пути к кровати. Вскоре отправилась спать и дочь. Ева, ее фамилии я так и не узнал, посидела со мной у камина. Когда дрова догорели, я вышел во двор за новыми поленьями. Когда вернулся с ними, она принесла с кухни бутылку «Токая». Мы выпили по нескольку рюмок. Поговорили об искусстве, литературе, кино. В деревне, пожаловалась она, об этом ей говорить практически не с кем. Она скучала по Будапешту, по его шумным кофейням, культурной жизни. А вот политика ее совершенно не интересовала. И воспоминания 1956 года не вызывали никакой ностальгии. — Здесь, конечно, одиноко, — она вздохнула. — Но люди хорошие, и у меня тут много родственников. Это дом моего отца, я к нему привыкла, мне тут уютно. Но одиноко. — Ты могла бы вновь выйти замуж, — где-то между рюмками «Токая» мы перешли на ты. — Возможно. Я уже десять лет вдова. Иногда мужчина приходит, чтобы поработать на ферме от сева до уборки урожая, и это время живет со мной. Некоторые согласились бы задержаться и подольше, но моим мужем был очень хороший и интеллигентный человек, и тот, кто привык к золоту, не соглашается на серебро. Я промолчал. — Я вышла замуж в двадцать, овдовела в двадцать один, а теперь мне тридцать два, и я одна на свете. В бутылке осталось немного вина. Допьем? Мы допили. От вина щечки у нее раскраснелись, дыхание участилось. Она встала. — Теперь мне пора показать тебе твою комнату, Ивен. Пошатываясь, она шла впереди. Я подумал об Анналии в Македонии. Македония находилась в сотнях миль. В маленькой комнате стояла узкая кровать, шкаф, стул и металлическая печка. Она зажгла в печке огонь, и комната начала быстро согреваться. Шагнула ко мне, черные глаза блестели, волосы падали на плечи. Рот ее пах сладким вином. Она страстно вздохнула и прижалась ко мне. Руки обняли меня, губы жадно впивались в мои. Я порадовался тому, что в этот вечер нам не удалось добраться до Дебрецена, а в первом доме для нас не нашлось места. Мы разделись. Снял куртку, свитер, рубашку, брюки и белье и заметил, что она как-то странно смотрит на меня. Опустил глаза и увидел приклеенные к телу клеенчатые «конверты». — Что... — Книга, — ответил я. — Ты написал книгу? — Нет. Я... курьер. Везу книгу на Запад, — я замялся. — Это политическая книга. — Ага, — она вновь вздохнула. — Мне следовало догадаться, что ты из мира политики. Такие ко мне всегда липнут, а любить их для женщины опаснее всего, — она вновь посмотрела на меня и рассмеялась. — Очень уж глупо ты выглядишь. Теперь уже мы смеялись вместе. Она обняла меня, ее руки коснулись клеенчатого «конверта» у меня на спине, и смех усилился. Теперь она бедрами прижималась к «конвертам» на моих бедрах, а грудями — на моей груди. Когда мы улеглись на кровать, она нашла мой очень важный орган и сказала: «Слава Богу, это не очень длинная книга. Хоть здесь ничего печатать не пришлось». И хотя более забавного за ту ночь она не сказала, рассмеяться мы не успели, поглощенные страстью. А потом она кричала от счастья и царапала ногтями клеенчатый «конверт» у меня на спине. Глава девятая Бутек проспал двенадцать часов, в два раза дольше привычных, как он уверял меня, шести. Я и не пытался его будить. Знал, что, отдохнув, он двинется дальше в превосходном настроении, а сам я никуда не спешил. Пока Ева спала, я сидел на кухне, пил кофе и читал достаточно подробную биографию Лайоша Кошута, венгерского национального героя, возглавлявшего революцию 1848 года. К тому времени, когда Ева проснулась, книга вернулась на полку, а я — в кровать. Она пришла ко мне, довольно мурлыча, теплая от сна. А через час, полностью удовлетворенная, отправилась на кухню готовить завтрак. Я тоже сделал много чего полезного. Нарубил дров большущим колуном, принес два ведра воды из колодца, растопил камин. Дочь Евы позавтракала с нами, а потом побежала на шоссе дожидаться школьного автобуса. — Каждый день она ходит в школу, — сказала Ева, — а по вечерам я объясняю ей, что практически все, чему ее научили, — ложь, Она у меня девочка умная, так что быстро соображает, что к чему. Конечно, мне следовало бы держать ее дома и учить самой, но закон этого не допускает. Мы говорили о музыке и литературе, политике и совершенно не упоминали о наслаждении, которое доставили друг другу. Я подумал о моем сыне, Тодоре, и задался вопросом — а не одарил ли Еву в эту ночь любви таким же сувениром. Мысль эта меня встревожила. Не хотелось, знаете ли, превращаться в вечного странника, оставляющего за собой шлейф рожденных вне брака детей. Но, с другой стороны, эта же мысль и грела. Приятно осознавать, что у тебя есть дети, особенно, если они не путаются под ногами. Я настолько глубоко ушел в себя, что Ева даже спросила, о чем я думаю. — О том, какая же ты красивая, — без запинки ответил я. Она густо покраснела, и у нее вдруг нашлись неотложные дела в другой комнате. А вскоре появился Бутек, одетый, заметно посвежевший. Пока Ева кормила его, я вернулся в свою комнату и написал записку на венгерском: «Если наша любовь принесет плоды, я бы хотел знать об этом. Ты всегда сможешь найти меня через Ференца Миколаи». Добавил будапештский адрес и оставил записку там, где ей не составило бы труда ее найти. К полудню мы уже шагали к Дебрецену. * * * В Шандоре Кодали тело борца сочеталось с головой средневекового философа: длинные вьющиеся волосы, глубоко посаженные глаза, тонкие черты лица. В свои пятьдесят с небольшим он уже овдовел и воспитывал троих неженатых сыновей. Ему принадлежала довольно большая ферма неподалеку от Дебрецена, которая процветала, несмотря на пятилетние планы и новые экономические политики. Я никогда не встречался с ним раньше, но и он сам, и окружающая обстановка показались очень знакомыми. Мне потребовалось несколько минут, чтобы понять причину этого экстраординарного deja vu. Он и его сыновья являли собой центрально европейскую версию семьи Картрайт, телевизионный сериал «Золотое дно» [2] , перенесенный на венгерскую почву. 2 «Золотое дно» — телесериал в жанре вестерна, шел на канале Эн-би-си в 1959-97 гг. Второй по популярности в истории американского телевидения. — Значит вы — Ивен Таннер, а ваш спутник... — У него временная потеря памяти, — ответил я за Бутека. — Он забыл свои имя и фамилию, да и я, признаться, тоже. — Ага, — Кодали кивнул. — Это разумно. Иной раз человеку лучше оставаться безымянным. Нельзя выдать то, чего не знаешь, не так ли? Вот и я никому не смогу сказать, кто ваш спутник, если не буду знать его имени и фамилии. — С вашей стороны предательства я не опасаюсь. — Почему? — Потому что доверяю вам. — Да? Но ведь это глупо. И я вот не такой глупец. Я вам не доверяю. Милан, стоявший справа от меня, сохранял героическое спокойствие. Я тоже старался ничем не выдать своего волнения. А поскольку сказать мне на это было нечего, я терпеливо ждал продолжения. — Ваша просьба достаточно проста. Попасть в Чехословакию через восточную границу. Никаких проблем. Я там часто бываю по делам. Так что я без труда могу вам в этом помочь. Вопрос в том... — он выдержал театральную паузу, — ...в моих ли это интересах. — Что вы хотите этим сказать? Он поднялся. — Сначала я хочу прояснить несколько моментов. Вы утверждаете, что вы — Ивен Таннер, но Ивена Таннера я знаю лишь по переписке. Из которой я могу сделать вывод, что Ивен Таннер на стороне ангелов. Я бы предпочел более весомые гарантии того, что вы — это вы, то есть именно тот человек, которому я всегда соглашусь помочь. Кто в моей стране знает вас? Кто встречался с вами лично и может опознать вас? Кто этот человек, которого я тоже знаю и могу доверять? — В Будапеште есть молодой человек, которого зовут Ференц Миколаи. Однажды он помог мне пересечь южную границу Венгрии. — Правда? — он повернулся к двери. — Эрно! — в комнату вошел его младший сын, ростом с отца, но стройный, как тростинка. — Ты знаешь Ференца Миколаи из Будапешта, не так ли? Внимательно всмотрись в этого человека. Запомни его лицо. Потом поезжай в Будапешт и спроси Миколаи, так ли выглядит Ивен Таннер и что он знает об Ивене Таннере. Синие глаза Эрно уставились на меня. Создалось ощущение, что меня фотографируют, а через десять секунд он откроет рот и протянет мне полароидный снимок. Я, в свою очередь, смотрел на него, а Милан Бутек переминался с ноги на ногу рядом со мной. — Можете вы произнести одну или две фразы, которые помогут Миколаи опознать вас? Я на мгновение задумался. — Да. Вы можете сказать ему, что человек, который не является мне дядей, в настоящее время горит в аду. — Он поймет, что сие означает? — Да, и порадуется этому. В последний раз, когда я виделся с Ференцем, он помогал мне переправлять на Запад словацкого нациста, что его совсем не радовало. Он будет счастлив, что мой недядя отправился к праотцам. — Повторите, пожалуйста. Я повторил. — Эрно, повтори сказанное этим человеком и запомни. Эрно повторил все слово в слово, после чего Кодали отправил его на автомобиле в Будапешт с наказом вернуться как можно быстрее. Эрно ушел. Милан спросил меня на словенском, как скоро мы расстанемся с этими безумцами. Я ответил, что не имею ни малейшего понятия. В моих ли силах ускорить процесс? Я ответил, что очень в этом сомневаюсь. — Таннер, до возвращения Эрно из Будапешта вы и ваш спутник будете моими гостями. Но одновременно и моими пленниками. Мои сыновья и я вооружены. Так я бы не советовал вам покидать дом. — У меня и мыслей таких нет. — Очень хорошо. А пока к вашим услугам еда, выпивка, кровати, если вы устали. Книги, если хотите почитать. Вы играете в шахматы? Или ваш друг? Я играю, но не так, чтобы хорошо. Милан сказал, что играет, и Кодали предложил ему помериться силами. С чувством глубокого удовлетворения я наблюдал, как Милан выиграл у него шесть раз подряд. * * * Эрно, должно быть, любил ездить на пределе скорости. Во всяком случае, вернулся он к обеду повидавшись с Ференцем. — Этот человек, несомненно, Ивен Таннер — доложил он отцу, — и Ивену Таннеру нужно доверять и помогать. — Понятное дело, — кивнул Кодали и повернулся ко мне. — Надеюсь, вы не обиделись на меня из-за того, что я по природе осторожный человек? — Разумеется, нет. — Тогда давайте пообедаем, а еще через час вы будете в Чехословакии. — Папа, это еще не все, — Эрно шагнул ко мне. — Ференц познакомил меня еще с одним человеком, который сказал, что знает вас. Его зовут Лайош, — я вспомнил высокого мужчину с большим лбом и аккуратно подстриженными усиками чиновника министерства транспорта и связи — Лайош просил передать вам вот это, — он протянул мне толстую папку. — Сказал, что вы возможно, знаете, что это такое и что с этим делать. Заинтригованный, я взял папку, раскрыл. Вроде бы в ней лежали документы. Сплошь на китайском. — Это китайские документы, — с умным видом заявил я. — Лайош так и предполагал. — Что ж, он не ошибся. Что в них? — Он не знает. — Где он их взял? И когда? — Он не сказал. Подумал, что вы, возможно, сможете их прочесть. Может, они важные. — Может, и важные, — согласился я. — А может, это квитанции из прачечной. — Простите? — Неважно, — я достаточно хорошо говорил на китайском, чтобы понять, не оскорбляют ли меня в ресторане или прачечной, но не более того. А вот читать так и не научился. Не отпускало меня чувство, что никто не умеет читать по-китайски, даже сами китайцы. И мне оставалось только гадать, где Лайош раздобыл эти документы и почему решил повесить их на мою шею. Хотелось, конечно, бросить их в камин, но я на такое пойти не мог. Вдруг это были действительно важные документы. Так что мне не оставалось ничего другого, как доставить их из пункта А в пункт Б. А я-то собирался путешествовать налегке... — Вы можете их прочитать, мистер Таннер? — Нет. — Они важные? — Не знаю. — А что вы с ними сделаете? — Тоже не знаю, — я взвесил папку на руке. — Тяжелая. Ты должен мне помочь, Милан. Шандор, есть здесь комната, где мы можем уединиться? И мне нужны ножницы и несколько ярдов клеенки. Не прошло и часа после обеда, как мы пересекли границу Чехословакии в тайнике под днищем грузовика. Я и не знал, что у грузовика может быть двойное дно. У чемодана — да. Но у грузовика? Располагался тайник между дном кузова и колесными осями. Не такой глубокий, как гроб, и куда менее удобный. Мы с Миланом Бутеком ехали молча: все равно дорожный шум не давал говорить. Да и места не хватало, чтобы глубоко вздохнуть. А уж о том, чтобы шевельнуться, не было и речи. Грузовик двигался, останавливался, двигался вновь, опять останавливался, снова двигался, остановился в последний раз, и Шандор Кодали выпустил нас из этой ужасной черной дыры. Я выбрался первый и проделал все то, чего не мог позволить себе раньше: зевнул, глубоко вдохнул, попрыгал, потянулся, тем самым убедившись, что вновь обрел способность двигаться. Поискал глазами Милана и увидел, что тот по-прежнему лежит в тайнике. На мгновение подумал, что он умер, но потом до меня дошло, что он просто не может шевельнуться: так затекло тело. Я помог ему вылезти, двигался он прямо-таки как робот, но, наконец, циркуляция крови восстановилась и мышцы вспомнили о своих функциях. Я спросил Шандора, где мы. — Около Медзилаборца. Я попытался вспомнить, где находится Медзилаборец. — Но это же далеко на севере. В нескольких милях от польской границы. — До нее километров пятнадцать. — Я думал, вы высадите нас, как только мы пересечем границу с Чехословакией. Кодали улыбнулся. — Я проехал лишний час по Чехословакии, и обратный путь, таким образом, удлинился для меня на час. Я же продержал вас в моем доме несколько часов, пока Эрно ездил в Будапешт. То есть доставил вам неудобства, пусть и не мог без этого обойтись. Вот и решил сэкономить вам время. Теперь вам не придется пересекать всю Чехословакию. Два-три часа, и вы в Польше. Я уж открыл рот, чтобы поблагодарить его, когда Милан плечом отодвинул меня в сторону. — Вы везли нас лишний час. — Для меня это не составило никакого... — Вы на лишний час оставили нас в этом трясущемся тесном металлическом гробу. Мы уже пересекли границу, мы уже находились в Чехословакии, но вы заставили нас еще целый час лежать, не шевелясь и не дыша... — Вам было так неудобно? — в голосе Кодали слышалось искреннее удивление. — Я никогда не залезал в тайник, вот и не подумал. Действительно, как только мы пересекли границу, я бы мог пересадить вас в кабину. Но мне даже не пришло в голову... Милан не выдержал. Пока я извинялся и благодарил Кодали, развернулся и зашагал к Польше. Шагал как деревянный, и не только потому, что мышцы еще не отошли от пребывания в тайнике: мешали приклеенные к телу клеенчатые «конверты», в которых лежали исписанные иероглифами листы. Чтобы догнать его, мне пришлось пробежаться. Прошло не меньше десяти минут, прежде чем он успокоился и заговорил со мной. Такие бесчувственные люди, как Кодали, просто выводили его из себя. — До границы идти больше двух часов, — сказал я ему. — Если хочешь, можем подождать до утра. — Зачем? — Если ты устал... — Устал? Разозлился — да. Но не устал. — Тогда ты хочешь пересечь границу этой ночью? — Как можно быстрее, Ивен. Никогда раньше не был в Чехословакии. И не собираюсь возвращаться. Хочу выбраться из Чехословакии. — Вообще-то это прекрасная страна... — Нисколько в этом не сомневаюсь, Ивен. Но я не хочу ее видеть. Хочу помнить о Чехословакии только эту ужасную поездку и марш-бросок в темноте. Ничего больше. Чтобы поскорее забыть об этом. И чем скорее я забуду, тем будет лучше. Этот глупец! Этот боров! Этот чертов грузовик! Глава десятая Мы практически не видели Чехословакии. Если бы видели меньше, свернули бы с дороги. По небу плыл тоненький серебряный серп, так что шли мы в кромешной тьме. Потом дорога повернула на восток и увела бы от цели, поэтому мы пошли прямо на север, через редкий сосновый лес. Услышали далекую стрельбу. Милан обеспокоился, но я резонно предположил, что стрелял какой-нибудь браконьер, подстерегший оленя или косулю. Граница не впечатлила: простой забор, высотой в шесть футов, преодоление которого не потребовало особых усилий. Обычный фермер охраняет свои поля лучше, чем Польша и Чехословакия охраняли границу. На дорогах, конечно, стояли КПП, но любой мог без особого труда их обойти. Мы с Миланом перелезли через один забор, потом через второй, на том переход границы и завершился. — Мы в Польше, — сказал я. — И теперь я имею право на усталость? — А ты устал? — Немного, Ивен. Но давай пройдем еще немного. И, раз уж мы в Польше, не мог бы ты говорить со мной на польском? — Я думал, ты не знаешь этого языка. — Научи меня. Чем больше языков ты знаешь, тем легче учить следующий. Мы шли сквозь ночь, миновали лес, вышли на дорогу и направились, как я надеялся, в сторону Кракова. Этот древний польский город находился примерно в ста милях к западу, то есть мы отклонялись от нужного нам направления, но в Кракове жили мои знакомые, чье содействие стоило небольшого крюка. Мы шагали по пустынной дороге, и я учил его польским словам и фразам. Параллельно он рассказывал мне о войне, о том, как командовал отрядом партизан, о стычках и ночных засадах, о том, как выглядел сербский город после того, как усташи Анте Павелича вырезали все население, о том, как его люди отомстили усташам. — Мы напали на казарму ночью, Ивен. Их было шестьдесят. Часовых задушили проволочными удавками. Остальных убили в кроватях. Нас было только восемь. Убивали ножами. Один или двое проснулись, но закричать никто не успел. Мы действовали очень быстро. Убили всех, кроме одного. А этого одного оставили в живых, Ивен. Разбудили и потом водили от кровати к кровати, показывая ему мертвых товарищей. Объяснили, почему они умерли, и сказали, что так будет со всеми усташами, которые посмеют убивать мирных жителей. После чего сломали ему руки и ноги винтовочными прикладами и вырезали глаза, чтобы он не смог нас узнать. Но мы оставили его в живых, Ивен, и не вырвали ему язык. Мы хотели, чтобы он рассказал остальным, что произошло и почему. И ты знаешь, после той ночи в той части Черногории террор уста-шеи сошел на нет. А многие дезертировали. — А человек, которому переломали руки и ноги? — Он до сих пор жив. Находится в доме для инвалидов неподалеку от Загреба. Ему еще нет сорока. А тогда было пятнадцать. — Пятнадцать... — Пятнадцать лет. Школьник. И однако он убивал сербских младенцев и старух. Пятнадцать лет, но мои люди и я искалечили и ослепили его, — он долго молчал, прежде чем продолжить. — Я не говорил об этом мальчишке много лет. Старался даже не думать о нем. Я знаю, в ту ночь мы все сделали правильно. Этим мы спасли жизни очень и очень многих, приблизили окончание войны. Однако я не могу забыть этого мальчика. Я сам вырезал ему глаза, Ивен, — он вытянул руки, посмотрел на них. — Я сам. Теперь ты понимаешь, Ивен, почему я ненавижу войну? И правительства? И большие страны, которые устраивают большие войны? — Ты выполнял свой долг, Милан. — Будь наш мир лучше, мне бы не пришлось этого делать. * * * Остаток ночи мы провели в лесу. Хвороста хватало, на полянке я развел маленький костер, Милан спал, а я поддерживал огонь. Проснулся он одновременно с восходом солнца. Зевнул, потянулся, улыбнулся. — Я уже больше двадцати лет не спал на земле. Забыл, до чего это удобно. У нас есть еда? — Нет. — Извини. Я скоро вернусь. Я решил, что он отправился справить нужду, и по прошествии четверти часа уже не сомневался, что он попал в беду или у него чрезвычайно сильное расстройство желудка. Но он вернулся, сияя, с мертвым кроликом в одной руке и окровавленным ножом в другой. — Завтрак, — объявил он. Кролик оказался жирной самочкой. Он на удивление ловко освежевал тушку и разрезал на куски. Мы срезали с дерева несколько веток, нанизали на них мясо и поджарили на костре. Получилось и вкусно, и сытно. Я спросил Милана, как он поймал кролика. Он пожал плечами, как бы говоря, что это пара пустяков. — Нашел место, где они должны быть, подождал, пока появилась эта самочка, и оглушил камнем. Потом перерезал горло, слил кровь и принес сюда. И гораздо позже, после того как разговор давно перешел на другое, он вдруг сказал: "Самое сложное — попасть в них камнем. Потому что надо свалить с ног первым же броском. А остальное — ерунда. Надо лишь не шуметь и смотреть по сторонам. Я не сразу понял, что он говорит о кроликах. Поначалу подумал, что речь об усташах. «Охотничьи приемы универсальны, — решил я, — какой бы ни была дичь». * * * К вечеру мы добрались до Кракова. Главным образом, на телегах. Очень хотелось попасть в теплый дом, побриться, переодеться. Краков — один из немногих городов Польши, не пострадавших во время войны. Его не бомбили ни немцы, ни русские. Населению пришлось куда хуже: рядом находился Освенцим. Но замки, соборы и старые дома остались в неприкосновенности, так что город поражал своим великолепием. Достаточно быстро мы нашли Ягеллонский университет, светоч знаний, горевший в Польше уже шесть веков [3] . Здесь учился Коперник, позднее заявивший о том, что Земля — не центр Вселенной. Мои товарищи по Английскому обществу плоскоземцев с этим не соглашались и, возможно, правота была на их стороне. Какое отношение к центру Вселенной имеет движение звезд и планет? Для Вселенной Милана центром, безусловно, являлся черногорский городок Савник. Для Тадеуша Орловича таким центром был Краков, пусть ему приходилось частенько уезжать из города. 3 Ягеллонский университет, старейший в Польше, основан в 1364 г. А центр моей Вселенной? Я раздумывал над ответом на этот вопрос, пока мы шагали по узким улочкам студенческого квартала. И решил, что постоянного центра у моей Вселенной нет. Иногда это домик в Македонии, иногда — коттедж в Венгрии, иногда — квартира на 107-й улице в Нью-Йорке. Оставалось понять, почему. Люди часто говорили мне, что им нравится спать в одной кровати. Если в я мог спать, возможно, этот центр требовался мне куда как в большей степени. В общем, по всему выходило, что на данный момент центр моей Вселенной — Краков, а точнее — дом Тадеуша Орловича. Я понятия не имел, где он живет — Тадеуш предпочитал переезжать с места на место и держать свой адрес в секрете — но знал, как его можно найти или хотя бы получить какие-то сведения о его местонахождении. В одном из переулков студенческого квартала мы нашли маленькое кафе, вроде бы закрытое. Я подошел к двери, позвонил, длинный звонок, два коротких, два длинных, три коротких. Подождал три минуты, потом повторил комбинацию звонков. Старуха, вся в черном, приоткрыла дверь, через щелочку всмотрелась в меня. — Мой друг обожает жареных куропаток, а здесь, как я понимаю, их готовят. — Сейчас не сезон, — ответила старуха. — Для некоторой дичи всегда сезон. — Дичь надоедает. — Есть люди, которые не могут позволить себе ничего, кроме дичи. Идиотский, конечно, диалог, но, с другой стороны, чем лучше слова на обертке жевательной резинки? Обычные шпионские игры. Зато теперь старуха точно знала, если я — агент правоохранительных органов, то очень хорошо информированный. Впрочем, такие мысли, конечно же, не пришли ей в голову. Она распахнула дверь, мы с Миланом вошли. Старуха через темную комнату провела нас точно в такую же. Я увидел полдюжины пустых столиков. На одном, у дальней стены, горела свеча. Она указала на этот столик, мы сели. — Хотите поесть? — Не откажемся. — Свекольник? Блинчики с мясом? Чай? — С превеликим удовольствием. Она принесла еду, мы поели. Время от времени сквозь темное окно на нас кто-то смотрел. Как мне показалось, разные люди. Наконец, старуха вернулась, чтобы убрать со стола. Спросила, может, нам кто-то нужен. Я взял карандаш и написал короткую записку. — Раз куропаток у вас нет, передайте это Перепелятнику. Такое уж у Орловича было прозвище. Она, похоже, поняла, о ком речь, во всяком случае, моя просьба нисколько ее не удивила. Ушла с запиской и какое-то время спустя вернулась с полным чайником. Все это время Милан молчал. Но, похоже, медленно закипал, предчувствуя, что может повториться венгерская история. — Если нас опять запихнут в железный гроб под днищем грузовика... — начал он на сербохорватском. — Не волнуйся, — ответил я на польском. — Я не волнуюсь, но, скорее всего, так и будет. Сейчас нас держат на мушке. Ты это знаешь? — Нет, но меня это не удивляет. — Меня тоже. На их месте я поступил бы точно так же. Но я тебе говорил, что оружие меня нервирует. С того места, где я сижу, виден зачерненный ствол винтовки, который какой-то идиот всунул в дыру в стене. Не оборачивайся, с перепугу он может и выстрелить. Как же мне хочется вернуться в Савник. Чай мы пили еще три четверти часа. Потом появилась старуха, отвела нас еще в одну темную комнату, по лестнице мы спустились в сырой подвал. Там она передала нас на попечение молодого человека с накладной бородой. — Пойдете со мной, — заявил он. И мы пошли. Он вел нас лабиринтом подземных тоннелей, наконец, мы поднялись по лестнице, прошли коротким коридором, поднялись еще на два лестничных пролета и остановились перед дверью, в которую и постучал наш бородатый сопровождающий. Дверь открылась, на пороге стоял Тадеуш. — Ивен, сукин ты сын, — на отменном американском воскликнул он, — неужели это ты? — втянул меня в комнату, знаком руки предложил Милану следовать за мной, кивнул молодому человеку, показывая, что все в порядке, закрыл дверь, хлопнул меня по плечу, а потом наполнил три стопки чистой польской водкой. — За Польшу, цитадель культуры, родину Шопена, Падеревского и Коперника, страну прекрасных озер и лесов и за всех глупых поляков, разбросанных по всему миру, чтоб все они жили долго и счастливо. Мы выпили. Высокий, худощавый, светловолосый, с мечтательными глазами, Тадеуш более всего напоминал молодого поляка, который умирал от туберкулеза в каком-нибудь швейцарском санатории, играя при этом на рояле. Я не встречал второго человека со столь обманчивой внешностью. Мы познакомились в Нью-Йорке, куда он иногда приезжал, собирая деньги у польской диаспоры за границей. Три недели он жил в моей квартире, спал на моей кровати, случалось, один, обычно с какой-нибудь негритянкой или пуэрториканкой, в которую безумно влюблялся. Любовь эта сгорала за два-три дня, после чего девушка возвращалась на улицы, где, собственно, и находил ее Тадеуш, уступая место следующей. Это был пламенный польский националист, который презирал большинство своих соотечественников. Христианин, ненавидевший церкви и священников, социалист, который терпеть не мог Советский Союз и Китай, убежденный пацифист, способный на безжалостное насилие. Каждый день он выкуривал несколько пачек сигарет, выпивал огромное количество водки и совокуплялся при первой возможности. — Ивен, сколько нужно поляков, чтобы поменять лампочку? — спросил он меня и сам же ответил. — Пять. Один, чтобы вкрутить лампочку, четверо, чтобы вращать лестницу. Ивен, как определить жениха на польской свадьбе? По чистой рубашке. Ивен, как удержать польскую девушку от блядства? Жениться на ней! Он гоготал, я смеялся, Милан дулся. Тадеуш рассказал еще с полдюжины польских шуточек, потом резко переключился на другое. — Вы же с дороги, вам надо отдохнуть. Вы не голодны? — Мы поели в кафе. Но не откажемся от ванны. Хорошо бы и переодеться. А еще мне нужна клейкая лента. — Все будет, — заверил меня Тадеуш. * * * Приняв ванну и побрившись, я вновь закрепил на теле клеенчатые «конверты», надел чистую одежду и почувствовал себя если не другим человеком, то значительно улучшенной версией прежнего. Пока Милан мылся, мы с Тадеушем сидели в гостиной и болтали об общих друзьях в Америке. — Итак, ты в Кракове, — наконец, констатировал он. — Дела в Польше или проездом? — Проездом. — Значит, тебе понадобится помощь, чтобы добраться до конечного пункта, так? И какая следующая остановка? Может, Западная Германия? — Нет. Литва. Его брови взлетели вверх. — Ты везешь Милана Бутека в Литву? — Как... как... — Ивен, пожалуйста. Даже глупый поляк может сосчитать до десяти, не снимая ботинок. Я знаю, что этот человек нелегально покинул Югославию. Я вижу, как он выглядит. Я даже могу отличить парик от натуральных волос, особенно такой парик. Но ты можешь не волноваться. Он — один из героев моей юности. И сейчас я уважаю его даже больше, чем раньше. Но Литва! Поляки, конечно, глупы, но ты же собираешься везти его к чокнутым литовцам! Он вновь разлил по стопкам водку, а я объяснил, с какой целью я еду в Россию. Тадеушу я мог это рассказать. Он воспринимал как должное желание человека помочь двум разлученным влюбленным. Политика — это политика, хорошая сигара превращается в облако дыма, тогда как любовь, в конце концов, заставляет мир вертеться. Его слова — не мои. Он осушил стопку, прикурил новую сигарету от окурка, последний бросил в камин, налил себе еще водки, удовлетворенно вздохнул. — Я понимаю и сочувствую, — заверил он меня, — но... — Что «но»? — Мне бы хотелось, чтобы вы прямиком отправились на Запад. — В Литву трудно попасть? — Нет, это я вам устрою, но попрошу об одной услуге. Серьезной услуге. Он сунул руки в карманы пиджака. А когда достал, в каждой лежал плоский черный цилиндр высотой в один и диаметром в три дюйма. — Их два. Один — в Нью-Йорк, второй — в Чикаго. Микропленки. Очень важно, чтобы они попали по назначению. Ты знаешь людей, знаешь что, где и как. Я доставлю тебя в Литву, а ты отвезешь это в Америку. Идет? В этот момент из ванной появился Милан, аккуратно одетый, чисто выбритый, в парике, надетом задом наперед. Я сел и заплакал. Глава одиннадцатая Если наше правительство что и может, так это обеспечить прибытие и отправление поездов точно по расписанию", — сообщил нам Тадеуш. За то же хвалили и режим Муссолини в Италии, уж не знаю, соответствовали ли эти слова действительности. В Польше точно соответствовали. В Кракове мы провели чуть больше двадцати четырех часов. Посетили замок Вавель, погуляли по берегам Вистулы, покутили в старом квартале. Милан за это время успел отоспаться, мне приходилось неоднократно отвергать предложения Тадеуша подложить под меня аппетитную польку. Параллельно нам готовили фальшивые документы. И, получив их, мы сели на поезд, идущий в Варшаву. Кондуктор всмотрелся в нас, прокомпостировал билеты, проверил наши паспорта, вернул и оставил в уединении купе. Милан тут же заснул. Я же взял с собой дюжину книг в обложке, исключительно неполитических, и погрузился в чтение. Согласно лежащему в кармане паспорту, меня теперь звали Казимир Миодова. Милан стал Йозефом Словацким. Документы отличались высоким качеством, и Тадеуш заверил меня, что на границе с Литовской ССР никаких проблем не возникнет. Теперь мы уже выглядели не крестьянами, а, скорее, мелкими предпринимателями или государственными чиновниками, спасибо костюмам, пусть плохо сшитым, зато новым, и аккуратно завязанным галстукам. В маленьких чемоданчиках, которые мы везли с собой, лежали только одежда и туалетные принадлежности. Я собирался избавиться от них по пересечении границы. А пока они подтверждали нашу принадлежность к среднему классу бесклассового польского общества. Я читал, Милан спал. В Варшаву мы приехали точно по расписанию. Сели в другой поезд, идущий в Белосток. Там сделали еще одну пересадку и доехали до Гижицко. Под ярким солнцем блестела вода озера Мамри. На автобусе мы добрались до границы. Вооруженные пограничники попросили нас выйти из салона, прощупали наши вещи, проверили документы, записали наши имена, фамилии, паспортные данные, спросили, куда мы едем, на какое время и по какому делу, в общем, честно выполняли свою работу. Я дал исчерпывающие ответы на все вопросы, Милан указал пальцем на рот, мол, он немой, после чего мы, как и другие пассажиры, вернулись в автобус и проследовали в Литву. В результате я нелегально провез в Советский Союз рукопись, порочащую Социалистическую Республику Югославию, ее автора-югослава, нерасшифрованные китайские бумаги и две микропленки с планами, инструкциями и информацией для польских эмигрантских организаций в США. Микропленки запрятали в полые каблуки, которые приятель Тадеуша приделал к моим туфлям. Тадеуш очень гордился этой придумкой, должно быть, полагал, что раньше никто не провозил контрабанду в каблуках. Я его восторгов не разделял. Если человек вызывал у таможенников подозрения, каблуки проверялись едва ли не первым делом. К счастью, ни я, ни Милан не привлекли внимания ни таможенников, ни пограничников. Автобус шел в Вильнюс, столицу Литовской Советской Социалистической Республики. Оттуда, на другом автобусе, мы с Миланом поехали в Каунас, столицу независимой Литвы с 1919 по 1938 год. В этот период Вильнюс входил в состав Польши. Мне представлялось, что Каунас, с населением в четверть миллиона человек, оставался истинной столицей Литвы. И мои знакомые, проживавшие в Литве, придерживались того же мнения. Я бы все равно заехал в Каунас, чтобы повидаться с товарищами по организации «Крестовый поход за освобождение Литвы». Но для поездки были и более практичные причины. Через день или два кто-нибудь из проверяющих списки пересекших границу обнаружил бы, что ни Казимира Миодова, ни Йозефа Словацкого на деле не существует, и к этому времени хотелось бы иметь совсем другие документы. А также другую одежду, дабы превратиться из поляков в советских граждан. Каунас после войны отстраивался заново, так что преобладали в нем бетонные жилые дома, магазины и фабрики, среди которых все-таки встречались старинные здания. Мой литовский местные жители понимали, и в конце концов мы добрались до нужного нам дома. Жила в нем старая женщина, Хеша Улданса, с мешками под глазами, почечными бляшками на руках и хриплым, надтреснутым голосом. — Очень приятно вас видеть. Заходите, заходите. Танир, не так ли? Заходите и закройте дверь. Когда мы вновь станем свободными, у нас больше не будет холодной русской погоды. Мы поболтали о наших общих нью-йоркских друзьях. Когда она вышла, чтобы поставить чайник на плиту, Милан поинтересовался, понимаем ли мы друг друга. — Неужели это язык? Какой-то набор звуков. — Он очень похож на латышский. — Значит, и латышский тоже не язык. — В них обоих есть что-то от санскрита. — Пожалуйста! — Это правда. Литовский и латышский, возможно, два самых древних индоевропейских языка. Не пытайся что-то понять в нашем разговоре. У тебя только разболится голова. — Уже разболелась. Хеша вернулась со стаканами чая и маленькими пирожными. Чай был очень хороший, пирожные — так себе. — Ты хорошо говоришь, — похвалила она меня. — Но, уж извини, долгое пребывание в Америке сказалось на твоем произношении, — она, вероятно, предположила, что я родился в Литве, и разубеждать ее я не стал. — И еще ты говоришь с легким латышским акцентом. — Правда? — Это заметно. — В Америке я общался с латышами. — Они, конечно, хорошие люди. Жаль только, что их язык — исковерканный литовский. Латыши, однако, полагали, что литовский язык — исковерканный латышский. В разговоре я упомянул, что нам нужна другая одежда. О документах говорить не стал: с ними в силу возраста Хеша ничем не могла нам помочь. Не могло у нее быть выхода на людей, которые снабдили бы нас фальшивыми паспортами. Вот я и решил: чем меньше она будет знать о наших планах, тем лучше. Одежду она нам принесла, добротную крестьянскую одежду, а для меня — пару крепких сапог, которые я, однако, надеть не мог. Они подходили к моему новому наряду куда лучше, чем польские ботинки, но я не мог их снять из-за микрофильмов в каблуках. Пришлось поцарапать кожу ботинок, чтобы они не слишком выделялись. — Танир, я хочу тебе кое-что показать, — сказала она. — Ты будешь очень удивлен. В Америке никто не знает, я никому не говорила. Твой друг, он не литовец, так? Я подтвердил, что Милан не литовец. — Тогда пусть подождет здесь, мы скоро вернемся. Ему это будет не интересно. А тебе я покажу. Ничего? Я перевел все Милану. Он не возражал против того, чтобы побыть какое-то время в тишине. Незнакомый литовский звенел в ушах. Мы прошли несколько кварталов, потом Хеша свернула в какую-то подворотню, спустилась по темной лестнице, остановилась перед закрытой дверью, достала ключ, открыла ее, переступила порог, втянула меня за собой, закрыла дверь и задвинула засов. В комнатке без единого окна, освещенной керосиновой лампой, на узкой кровати сидела девочка неземной красоты. С серьезным личиком, она переводила взгляд с меня на Хешу. — Минна, это мистер Эванис Танир из Америки. Танир, это Минна, — представила нас старуха. Минна и я поздоровались друг с другом. — Ты знаешь, кто она? — прошептала Хеша. — Разумеется, нет. — Прямой потомок Миндовга. Ее происхождение подтверждено документально! — Миндовг... — Единственный король Литвы. Миндовг уже шестьсот лет как умер, и с тех пор на троне Литвы не было монарха. Поляки навязывали нам ложных царей, это да. Но короля в Литве больше не было. Миндовг, князь Литвы, действительно существовал и умер в 1263 году. Так что эта золотоволосая девочка действительно могла быть его прямым потомком. Не могу сказать, что я в это верил, но знал: в этом мире все возможно. Впрочем, для меня ее родословная не имела решительно никакого значения. — Минна для нас очень важный человек, — продолжила старуха. — Ты понимаешь? — Почему? Хеша вытаращилась на меня, как на сумасшедшего. — Неужели не ясно? Когда будет восстановлена литовская монархия, она станет королевой Литвы! — торжествующе воскликнула Хеша. Я подумал, что литовскую монархию восстановят аккурат в тот день, когда реки потекут вспять, а американский конгресс отменит первый закон термодинамики. В обозримом будущем даже перспективы обретения Литвой независимости выглядели очень туманными, а уж о восшествии на престол династии Миндовгов после семисот лет... — Поэтому мы держим ее здесь, моя сестра и я. Сестра остается с Минной по ночам, потому что днем она работает, а я прихожу, когда могу. Минну надо прятать от властей, чтобы... — Один момент, — прервал ее я. — Она никогда не покидает этой комнаты? — Разумеется, нет. — Сидит на этой кровати, в этой клетушке и... — Это удобная комната. Кровать мягкая. — Не ходит в школу? Не играет с другими детьми? Не дышит свежим воздухом? — Это опасно. — Но... — Властям известно о существовании Минны, — начала объяснять Хеша. — Если ее найдут, то изолируют, как угрозу целостности Советского Союза. Они знают, что для Литвы она может стать символом сопротивления. Если ее найдут, то увезут далеко отсюда, воспитают, как русскую, она забудет литовский язык. Более того, ее могут даже убить. — Это нелепо. — Ты в этом уверен? Мы не можем рисковать ее драгоценной жизнью. — Но она, наверное, ненавидит свою камеру. — Она всем довольна. Минна — послушный ребенок, она понимает, что в ее жилах течет королевская кровь. — Но ей же очень одиноко. — Она видит меня. И мою сестру. — Но дети ее возраста... — Это слишком опасно, Танир. Она продолжала говорить, но я ее уже не слушал. Подошел к кровати, опустился на колени. Минна смотрела на меня своими ясными синими глазами. Золотые волосы обрамляли ангельское личико. Кожа, несмотря на постоянное пребывание в подвале, была свежей и розовой. — Привет, Минна. — Привет, господин Таннер. — Зови меня Ивен, Минна. — Ивен. О чем можно говорить с ребенком? — Сколько тебе лет, Минна? — Шесть. В марте исполнится семь. — Ты здесь счастлива? — Счастлива? — она, похоже, не понимала смысла этого слова. — У меня есть книги. Хеша научила меня читать. И куклы. Счастлива? — Минна, ты бы хотела отправиться со мной в далекое путешествие? Хотела бы поехать со мной в Америку? — Америку? — она задумалась. — Но мне не разрешено выходить за дверь. Я навечно останусь в этой комнате, — говорила она на полном серьезе. — Если ты поедешь со мной, тебе не придется оставаться в этой комнате. — В Америке есть солнце? Дождь, снег? — Да. — В Америке есть дети? Они играют, плавают, ходят в школу? Там есть кошки, собаки, овцы, козы, поросята? Львы и тигры? — она указала на аккуратную стопку книг. — В моих книгах написано, что все это создано для детей. — В Америке есть все, — заверил я ее. Она подала мне крошечную ручку, я ее пожал, и Минна просияла. — Тогда я поеду с тобой. Глава двенадцатая Русские делают отвратительные автомобили. Конструктивно вроде бы все в порядке: двигатель, салон, четыре колеса, но ведь нельзя забывать об эстетике. А если поставлена задача выпускать чисто функциональные автомобили, то они должны выполнять возложенные на них функции. Наш выполнял, но со скрипом. Двигатель натужно ревел, картер протекал, самый пологий подъем требовал от автомобиля колоссального напряжения. Хорошее о нем мы могли сказать только одно: болван-хозяин оставил ключ в замке зажигания, а потому украл я его безо всякого труда. Ехал я на запад, навстречу заходящему солнцу. Милан сидел на пассажирском сиденье, а девочка, о которой мы говорили, расположилась между нами, прижавшись ко мне головкой. — Ты же понимаешь, что это самый глупый поступок в твоей жизни. — На текущий момент — да, но впереди еще много времени. — Ты шутишь, но это не шутка. С каждым шагом мы взваливаем на себя все больше и больше. Китайские документы, польские микрофильмы... — Югославские эмигранты... — Все так, Ивен. Я первым признаю, что я для тебя — обуза, и ты знаешь, как я тебе благодарен. Но это же просто невозможно. Она же ребенок. — В этом все и дело. — Ивен... — Черт побери! — воскликнул я. — Они держали девочку в подземелье. Ты видел, как она щурится от солнечного света? Еще несколько лет при керосиновой лампе, и она стала бы слепой, как летучая мышь. Она — умный ребенок, красивый ребенок, хочет иметь все, что имеют другие дети, так как я мог оставить ее в том подвале с этими безумными старухами? — Я знаю, знаю. — Чтобы забрать девочку, мне едва не пришлось отправить Хешу в нокаут. — Знаю. — А как бы поступил на моем месте ты? — Также, — ответил Милан. — Точно так же. — Тогда в чем же дело? — Ты безумец, Ивен, и я хотел, чтобы ты это знал. Я никогда не отрицал, что я тоже безумец. Почему ты украл автомобиль? — Потому что я безумец. — Серьезно. — Потому что мне нравится красть автомобили. Потому что с Минной мы не можем идти пешком или ехать в автобусе. — Ага. Я так и думал. Мы бросим автомобиль в Риге, если он протянет так долго. А после того как выясним, что София вышла замуж или умерла, короче, не может составить нам компанию, мы втроем отправимся в Финляндию, а оттуда улетим в Штаты. Вот почему я украл этот чертов автомобиль. Автомобиль закашлялся, захрипел, и я выругал его на латышском. Минна шевельнулась, моргнула. Я придавил педаль газа, и двигатель наконец-то ровно заурчал. Милан указал, что на дороге собака. Я заверил его, что вижу собаку, но поблагодарил за то, что он обратил на нее мое внимание. — Вы говорите на русском? — спросила Минна. — На сербохорватском. — Где говорят на этом языке? В Америке? — В Югославии. — Я могу читать на русском, потому что многие мои книги на русском, но тетя Хеша сказала мне, что говорить я должна только на литовском. На каком языке говорят в Америке? — На диалекте английского. — Там не говорят на литовском? — Нет. — Значит, меня никто не поймет? — Ты выучишь английский. Я тебе помогу. Она ослепительно улыбнулась. Милан спросил, обязательно ли нам говорить на этом невообразимом языке. Я заверил его, что да. Минна пожелала узнать, когда мы попадем в Америку. — Не скоро, — признался я. — Сначала мы поедем в Ригу, что в Латвии. Там говорят на латышском. Ты знаешь латышский? — Нет. — Он очень похож на литовский, но есть некоторые отличия. Хочешь научиться говорить на латышском? — Да! — Тебе он дастся легко. К тому времени, когда мы приедем в Ригу, ты уже будешь правильно говорить на нем. — Я буду говорить на латышском. — Runatsi latviski, — ответил я. — Ты будешь говорить на латышском, — я взял ее за руку. — Видишь, как меняются слова? Zaie ir Zalia — трава зеленая. Те ir tevs — вот отец. Tevs ir virs — отец — мужчина. Mate ir plava — мать на лугу. — Mate ir plava zaiia, — ответила Минна. Сие означало и «мать на зеленом лугу», и то, что Минна ухватила суть. Мы продолжили разговор, и вскоре я мог не переводить простые предложения на литовский, потому что она уже достаточно хорошо понимала латышский. Стоило ей уяснить, что глагольные окончания и имена существительные лишь чуть меняются, как она сама смогла преобразовывать многие литовские слова в латышские. С легкостью она вникала и в тонкости латышского синтаксиса. Дети быстро воспринимают новое, им кажется, что это не более чем игра. — Varetu runat latviski, — изрекла она, когда мы въехали на окраину Риги. — Да, — кивнул я, — ты можешь говорить на латышском. И очень хорошо. Рига — большой город, столица Латвийской ССР, с населением в три четверти миллиона человек, большинство которых составляли латыши. Мы оставили наш автомобиль в тихом переулке неподалеку от порта, с ключом в замке зажигания, чтобы любой желающий мог уехать на нем, куда пожелает его душа. Втроем — Милан, Минна и я — шагали по улицам Риги. Со стороны нас могли принять за дедушку, отца и дочь: vectevs un tevs un merita. Нужный адрес нашли без труда. Миновали многоквартирный дом, в котором жила София Ладзиня, зашли в соседнее кафе, сели за столик. Я заказал всем по тарелке супа, предложил Минне заказать, что она пожелает. Она никогда не была в ресторане и не представляла себе, что есть такие места, где люди могут заказывать еду. Решила, что это блестящая идея. Я оставил их двоих, улыбнувшись при мысли о том, что друг с другом они разговаривать не смогут, и отправился на поиски Софии. Список жильцов, вывешенный в подъезде, подсказал мне, что Ладзиня живет в квартире 4. Я поднялся на второй этаж и нашел дверь с цифрой 4 в конце коридора. Постучал, дверь открылась, я увидел лицо с фотографии и сразу понял, почему Карлис с первого взгляда влюбился в эту девушку. Формы богини, черты ангела, сверкающие глаза, белоснежные зубы, алые губы... — Вы — София Ладзиня? — спросил я. — Нет, — ответила она. Наверное, я ничего не сказал. А если и сказал, то не помню, что. Стоял, словно оглушенный. Она же продолжила. — Я — Зента Ладзиня. София — моя сестра. Старшая сестра. — Только на год старше! — послышался голос из комнаты. — Это чистая правда, — Зента озорно улыбнулась. — София лишь на год старше меня. Вы этому не поверите, когда увидите ее, но что правда, то правда. Только на год старше. Карлис не говорил, что у Софии есть сестра. Возможно, не знал. С трудом верилось в существование одной такой красавицы, не говоря уж о двух. — Теперь вы знаете, что я — Зента, а моя старшая сестра — София, а вот мы пребываем в неведении. Как вас зовут и кто вы? — Меня зовут Ивен Таннер. Я приехал по просьбе моего доброго друга, который также и друг вашей сестры. — Как его зовут? — Карлис Миеловисиас. — Карлис! — раздался вскрик. Другая богиня появилась на пороге, оттолкнула Зенту, схватила меня за руки. Ростом на дюйм выше, с более пышными формами и, как мне уже неоднократно указывали, на год старше. — Карлис! Вы приехали от Карлиса? — Да. — Он в порядке? — Да. — Он все еще меня любит? — Больше, чем прежде. — Он не нашел себе другую? — Нет. Ее пальцы еще сильнее сомкнулись на моих руках. — Вы в этом уверены? — Да. — фу-у-у! — она отпустила мои руки, бросилась мне на шею, прижала к своей роскошной груди, да так сильно, что чуть не переломала ребра. Я хотел сказать ей, что я не Карлис, а всего лишь его эмиссар, но в тот момент просто не мог произнести ни слова. Наконец, она освободила меня и пригласила войти. Мы сели на низкий длинный диван, я — посередине, Зента и София — по обе стороны. Я объяснил, что Карлис хочет, чтобы она приехала в Америку и стала его женой, а я, со своей стороны, готов сделать все возможное, чтобы привезти ее туда. — Когда мы сможем уехать? — спросила она. — Я, разумеется, поеду с тобой, — вставила Зента. — На подготовку отъезда уйдет несколько дней, — ответил я. — Может, даже неделя. — Мы подождем. А вы сможете остаться с нами. Здесь вы будете в безопасности. — Я не один. Со мной старик и девочка. — Они тоже могут пожить у нас. — А вы не должны никому ничего говорить. Это очень опасно. — Я понимаю. — И я тоже, — добавила Зента. — Ни слова. — Разумеется, — кивнула София. Старик и девочка, где они? — В соседнем кафе. Я их сейчас приведу. Я поспешил в кафе. Минна и Милан сидели за тем же столиком. Тарелки для супа унесли: Минна сказала, что мой суп они разделили между собой. Девочка доедала отбивную, Милан — мясной рулет. Мне хватило рублей, чтобы оплатить чек. — Мы можем идти, — сказал я Минне на латышском. — Мы можем идти, — сказал я Милану на сербохорватском. Подумав при этом — ну до чего же неудобно. Я всегда недолюбливал эсперанто, полагал, что множество языков красят мир, считал, что у мифа о Вавилонской башне счастливый конец. Но на собственном опыте убеждался, что в некоторых случаях универсальный язык многое упрощал. По пути к дому Софии Милан сказал, что еда ему понравилась. Я кивнул, и только потом до меня дошло, что он сказал: «Man garsho bariba». Я посмотрел на него — он застенчиво улыбался, на Минну, которая просто сияла, и понял, что необходимость в эсперанто, как и в сербохорватском, отпала: еще несколько дней — и под руководством малышки он заговорит на латышском. Глава тринадцатая Впятером мы с трудом, но смогли разместиться в квартире, рассчитанной на двоих. Я объяснил, что мне кровать не нужна. Во-первых, я могу спать и днем, когда остальные бодрствовали, а во-вторых, основная подготовка к отъезду приходилась на ночь. София и Зента, которые делили одну большую кровать в маленькой спальне, решили, что на кровати хватит места и Минне. Милан заявил, что ему будет удобно и на диване. Короче, со спальными местами вопрос мы решили достаточно легко. А тесно в квартире становилось, когда все бодрствовали, потому что мы постоянно натыкались друг на друга. Я выходил из ситуации, отсутствуя в те периоды, когда все собирались в доме. Поскольку днем девушки уходили на тренировки и по делам, я покидал квартиру вечером, чтобы в спокойной обстановке подумать о том, как выбраться из Латвии. Задача представлялась нерешаемой. Будь я один или хотя бы с Софией, мы могли бы попробовать перейти границу с той же Польшей. Но нас стало пятеро, и этот вариант полностью отпадал. Не следовало забывать и о том, что Минна — ребенок, то есть не могла выдержать больших нагрузок, связанных с длинными пешими переходами. Оставалось только одно: пересечь границу быстро и неожиданно для пограничников, одним броском. Невзирая на опасность. Прежде всего нам требовался автомобиль. Я полагал, что с этим проблем не будет: одна из девушек могла позаимствовать его у кого-то из своих друзей (у таких девушек наверняка хватало воздыхателей, которые только и мечтали о том, чтобы их о чем-то попросили). Автомобиль бы мы с собой все равно не забрали, и в итоге он бы вернулся к хозяину. А друзья для того и существуют, чтобы помогать друг другу. На более-менее приличном автомобиле мы могли доехать до Таллинна за четыре часа. Столица Эстонии располагалась лишь в пятидесяти милях южнее Хельсинки. Путь туда лежал через Финский залив. Конечно, русские патрулировали водную границу, но я не сомневался, что быстроходный катер и жадный до денег капитан могли переправить нас в Финляндию. Я, конечно, не мог ожидать, что в Хельсинки нас встретят с распростертыми объятиями. Финнам хватало здравого смысла поддерживать с русскими добрососедские отношения. Однако просьба о политическом убежище могла возыметь действие. С другой стороны, в Финляндии хватало русских агентов, так что эта страна не казалась оазисом безопасности. Но если бы нам удалось добраться до американского посольства... Четыре дня и ночи я бился с этой дилеммой. Не думаю, что мне бы удалось хоть раз выспаться за это время, даже если бы я мог спать. Наконец, я решил, что Финляндия — наиболее приемлемый вариант. Поэтому вечером, после обеда, пожал руку Милану, тепло обнял сестер Ладзиня, поцеловал Минну и поехал в Таллинн. * * * Портовые бары Таллинна не отличались от баров любого другого порта. Разговоры на десятке языков о женщинах и кораблях, спиртное, льющееся рекой, явственно чувствующееся неуважение к закону и порядку. Каждый моряк в душе контрабандист и анархист. Когда человек проводит большую часть своей сознательной жизни в открытом море, он утрачивает уважение к законам государств, занимающих четвертую часть земного шара, которую Господь, по только Ему ведомым причинам, счел возможным испортить, покрыв ее сушей. Портовые бары — хорошее место. Мужчины пьют, напиваются, иногда убивают друг друга, но место это хорошее. Я побывал чуть ли не во всех. Можно сказать, поселился в портовых барах Таллинна, пока не нашел нужного мне человека, потом долго следил за ним. Короче, у меня ушли два дня и две ночи, прежде чем я решил, что сделал правильный выбор. У него был быстрый катер, он не испытывал любви к любому государству, а в особенности к советскому, и, что самое главное, любил деньги. В денежном поясе, обтягивающем мою талию, лежала тысяча американских долларов. Чем дальше человек отъезжает от США, тем больше там ценятся американские доллары. Я чувствовал, что этого хватит, чтобы уговорить его согласиться на мое предложение. Владелец быстрого катера в таком порту, как Таллинн, не мог не быть контрабандистом, нелегально перевозящим товары между Таллинном и Хельсинки. Конечно же, он привык к большим деньгам, но едва ли устоял бы перед тысячью американских долларов, которую он мог заработать за одну ночь. Поэтому я и подловил его, когда он в одиночестве направлялся из одного бара в другой. — Андерс, — обратился я к нему, — вы — умный человек. Знаете порт и эти воды. Я хочу задать вам вопрос. Он ждал. — Давайте предположим, Андерс, что у семьи из пяти человек, мужчины, двух женщин, ребенка и старика, нет никаких документов. Давайте предположим, что они хотят попасть из Эстонии в Финляндию. Покинуть Эстонию так, чтобы об этом никто не знал, и оказаться в Финляндии так, чтобы об этом никто не знал. Давайте предположим... — Это возможно, если у них есть быстрый катер, — прервал он меня. — Несомненно, это наилучший вариант. — Но очень опасный. Мало кто решится перевезти их. И у немногих семей найдутся средства, чтобы позволить себе такое путешествие. Что ж, мы быстро подбирались к главному. — Вы думаете, такого смельчака можно найти? Который располагает опытом и решимостью, гарантирующими безопасность семьи? — Это возможно. — И какими средствами должна располагать семья? — Большими. Он мог быть голландцем, индийцем, немцем или испанцем, в зависимости от собеседника и настроения. Неопределенного возраста, от тридцати до пятидесяти, он не собирался оценивать свои труды в конкретную сумму, желая выжать из сделки максимум возможного. — Андерс, семья отдаст все, что имеет. Полностью. Она располагает одной тысячью американских долларов. Купюрами по пятьдесят долларов. Ровно двадцать купюр. — Этого недостаточно. Логичный ответ. — Тогда дальнейшая дискуссия теряет смысл, потому что семья не пытается что-то выгадать. Больше денег у семьи нет, а потому не будем попусту тратить наше время. Я тепло пожал ему руку и нырнул в соседний бар. Я его пересидел. Он полагал, что нужен мне больше, чем я ему, и в этом не ошибался, но загашника у меня не осталось, а ему требовалось время, чтобы это понять. Он появился через час, который я провел, болтая с норвежцами, прошел мимо, коснулся рукой моего плеча, мотнул головой в сторону двери. Я вышел следом за ним. В темном проулке он сказал: "Цена приемлемая. Поездка опасная, но риск можно свести к минимуму. Перейдем к делу. Сколько времени вам нужно на подготовку к отъезду? — Несколько дней. — Границу мы должны пересечь в воскресную ночь. Это проще и безопаснее. Сегодня четверг. Успеете до вечера воскресенья? — Да. — А деньги? — Вы их получите, как только высадите нас на финский берег. — А если окажется, что денег у вас нет? — Тогда вы сможете перестрелять нас и выбросить за борт. — А если я возьму деньги, не доставив вас в Финляндию? — Тогда нам придется застрелить вас и выбросить за борт. — Мы понимаем друг друга. — Думаю, что да. — Для умных людей нет ничего невозможного. — Абсолютно. — Я объясню, где вы должны быть и в какое время, Вы понимаете, задержек быть не должно. Время будет на вес золота. Он все объяснил, очень подробно, в мельчайших деталях. Где будет его катер, как к нему подойти. Назначил и время: за полчаса до полуночи, не раньше и не позже. Мы пожали руки, два умных человека, определившиеся с ценой, временем и местом. Пропустили по стаканчику. Потом я ушел и несколько часов пытался понять, что ему выгоднее — доставить нас в Финляндию или сдать властям? Решил, что он не выдаст. Не из моральных соображений — просто тысяча долларов перевешивала. И я чувствовал, что он это понимает. Чему я мог доверять, так это его оценке сложившейся ситуации. * * * В Ригу я вернулся не сразу. Сначала решил при дневном свете осмотреть место встречи. Оно мне понравилось. В нескольких милях к востоку от порта. Неподалеку располагался какой-то промышленный объект, огороженный колючей проволокой, но воскресной ночью он, конечно же, работать не мог, а потому не помешал бы реализации наших планов. До Риги я добрался уже во второй половине дня. Несколько раз меня подвозили, а пешком я старался ходить поменьше: каблуки начали стесываться, и я боялся, что кассеты с микропленкой вывалятся из них. Войдя в квартиру, я сразу понял: что-то случилось. Для этого хватило одного взгляда на Зенту и Софию. Посмотрел на Минну, но она лишь сделала большие глаза и кивнула на сестер. «Они просто дуры», — говорил ее взгляд. — Где Милан? — спросил я. — Пошел в кафе. Очень нервничал и решил выпить чашку чая. Мне это показалось странным. Милан, даже нервничая, не мог не понять, что улица для него куда опаснее квартиры. — Ивен, — Зента шагнула ко мне. — Боюсь, я вела себя глупо. Сделала то, чего не следовало. Я глянул на Минну, она вскинула брови и кивнула. — Она рассказала о наших планах всем членам гимнастической команды, — пояснила София. — О нет. — Да. Эта девица, которая на год моложе, но на вечность глупее, раскрыла свой огромный рот... — Они мне сестры, — перебила ее Зента. — Многие годы мы выступали вместе, делились всеми секретами, ничего не таили друг от друга... — Этот секрет следовало сберечь, — вставил я. — Я знаю, Ивен. — Сколько человек в команде? — Двенадцать. София, я и еще десять девушек. Двенадцать порядочных, достойных латышек. — Тогда мы можем прямо сейчас повеситься. Если все десять знают о наших планах, пять обязательно проговорятся. — О нет, Ивен. — Такова жизнь. Из двух человек у одного язык обязательно окажется длиннее. Следовательно, из десяти... Я посмотрел на Минну. Она закрыла глаза, словно от боли, казалось, говоря: «Все гораздо хуже». Как такое могло быть? — Они никому ничего не скажут, Ивен, — подала голос София. — Когда они об этом узнали? — Несколько часов тому назад, во время тренировки. — Тогда по меньшей мере одна уже проговорилась. — Нет. Никто ничего никому не сказал. И не скажет, — Зента шагнула ко мне, пытаясь улыбнуться сквозь слезы. — Потому что они здесь, Ивен. Они все захотели уехать с нами, в Америку, поэтому мы привели их сюда, чтобы ни у кого не было возможности повторить мою ошибку. Они здесь, Ивен, и вместе с нами отправятся в Америку. — Они здесь? — Да, Ивен. — Здесь? — я огляделся. — Я их не вижу. — Они в спальне. — Все десять? Десять порядочных, достойных латышек в спальне? — Да, Ивен. Медленно, с опаской, я подошел к двери в спальню. Взялся за ручку, повернул, осторожно приоткрыл дверь. Они были там, все там. Глава четырнадцатая Милан сидел в кафе, склонившись над чашкой чая. Я с порога позвал его. Он повернулся, кивнул, оставил деньги на столе, поднялся. Прошагав с десяток ярдов по улице, мы свернули в маленький безлюдный переулок. — Ты был наверху, Ивен? Ты знаешь о них? — Да. — Я возьму Минну, мы не можем оставить ее, и вечером мы втроем покинем Ригу. — Это невозможно. — А перед этим я удавлю этих двенадцать идиоток. — Ты же мирный человек, Милан. — Никогда меня так не провоцировали, Ивен. Это же кошмарная ситуация. — Знаю. — В Таллинне ты обо всем договорился? Я кивнул. — Разговор шел о семье из пяти человек. Но теперь нас стало пятнадцать. — Я предлагаю вновь сократить состав семьи до трех. О чем ты договорился? Я рассказал о своих договоренностях с Андерсом. Милан удивился тому, что при мне тысяча долларов. Мысль о том, что нас переправят через границу за деньги, тревожила его. Я попытался его успокоить, сказав, что это взаимовыгодная сделка. — Но пятнадцать вместо пяти. Согласится ли он? — Если нет, в последний момент мы оставим девушек на берегу. Но до этого будем держать их при нас, чтобы они не проболтались. Если он сможет взять на борт кого-то еще, им придется за это заплатить. Если нет, они смогут вернуться в Ригу. — А как мы доберемся до Таллинна? — Они говорят, что добудут автомобили. Мужчины одолжат им автомобили. Нам хватит трех, рассядемся по пять человек в каждом. — Мне это не нравится. Ты можешь вести машину, я могу вести машину. А девушки? — Они говорят, что могут. — Мне все равно это не нравится. — Мне тоже, Милан. — Нам надо хорошенько подумать, — он помолчал. — С этим латышским есть одна загвоздка. Я не знаю, как будет по-латышски дерьмо, и мне неудобно спросить об этом у Минны. — Prens. — А лошадь? — Zirgs. — Zirgs-prens, — кивнул Милан. — Сорок восемь часов в маленькой квартирке с двенадцатью женщинами. — Zirgs-prens. На следующий день я спросил одну из девушек, ее звали Линя (в нашей компании оказались две Лини, Мария, Наталья, две Катерины, остальные имена я не запомнил), о том, смогут ли они достать автомобили. Она заверила меня, что достать три автомобиля для них сущий пустяк. Но сама идея разделения на три группы мне не нравилась. Один автомобиль мог сломаться, отстать, его могла остановить милиция. Вот я и спросил Линю, а как они обычно добирались до места проведения соревнований. На автобусе, ответила она, который находился в распоряжении команды. Тем самым транспортная проблема разрешилась. — Все не так и плохо, — заверил я Милана. — Представь себе, что бы было, если бы София танцевала в балете Большого театра. Он, однако, не нашел мою шутку забавной. В воскресенье, ближе к вечеру, Милан и я оставили девушек в квартире, строго наказав никуда не уходить. Сами пошли в гараж, стукнули сторожа по голове, связали, сунули в рот кляп, заперли в каптерке и угнали автобус. Через час после захода солнца загрузили в автобус Минну и двенадцать достойных, порядочных латышских девушек. Мне удалось достать фуражку и куртку водителя, я уселся за огромное рулевое колесо и по узким улицам погнал автобус к шоссе на Таллинн. Милан сидел у меня за спиной рядом с Минной. Девушки, расположившись сзади, пели. Веселая у нас подобралась компания. За руль автобуса я сел в первый раз. Поначалу пытался проходить повороты как на обычном автомобиле. Но вскоре понял, что так нельзя: на каждом пение прекращалось, потому что девочек выдергивало с сидений. Учился я быстро, сбавил скорость, и до Таллинна мы добрались без происшествий. Въехали в город около одиннадцати вечера. Десять минут двенадцатого я припарковал автобус на тихой улице в полумиле от места встречи. — Из салона никого не выпускай, — наказал я Милану. — Я пойду один, чтобы убедиться, все ли в порядке. Заодно спрошу, есть ли у него место для пятнадцати человек. — А если нет? — Я думаю, что найдется. Но ты оставайся здесь и держи девушек под контролем. — Разумеется. Я погладил Минну по щеке. — Побудешь с Миланом. Я вернусь, как только смогу. Будь хорошей девочкой. — Хорошо, — пообещала она. Я вышел из автобуса и быстрым шагом направился к месту встречи, огибая промышленный комплекс, темный и безлюдный. Держался ближе к забору, чтобы меня никто не увидел. Да и сам я мало чего видел в темноте. Лишь подойдя к самому берегу, разглядел катер, чуть покачивающийся на волнах у самой кромки воды. Из груди вырвался вздох облегчения. Но уже через несколько шагов я увидел другой катер, размерами побольше, группу людей в военной форме, услышал голос Андерса. Он не предал нас. Пограничная служба заинтересовалась им по собственной инициативе, но так уж вышло, что брать его решили именно в эту ночь. Пограничный катер уплыл, за ним последовал и катер Андерса, за штурвалом которого теперь стоял пограничник. Оба судна растворились в ночи, окутавшей Таллиннскую бухту. Какое-то время я не мог сдвинуться с места, не мог даже вдохнуть. В украденном мною автобусе сидело четырнадцать человек, которым некуда было деться. Мы не могли вернуться в Ригу, не могли пересечь на автобусе ни одну границу: мы попали в беду. Катер, на котором мы намеревались перебраться в Финляндию, уплыл. Моряк, который мог вывезти нас в свободный мир, сам угодил в тюрьму. А что оставалось нам? Конечно, мы могли ездить по стране на автобусе. В конце концов, наш ничем не отличался от остальных. Или я мог отвезти десять девушек в Ригу, там им ничего не грозило, а с остальными предпринять еще одну попытку пересечь границу. В одном я не сомневался: если автобус еще какое-то время простоит на боковой улице, он обязательно привлечет ненужное внимание. Я понял, что прежде всего надо возвращаться к автобусу. А уж там решать, что делать дальше. Развернулся, чуть ли не побежал вдоль сетчатого забора, споткнулся, чтобы сохранить равновесие, оперся о сетку. Взвыли сирены, вспыхнули прожектора, промышленный комплекс ожил, распахнулись ворота, из них выбежали вооруженные люди, взяв меня в полукруг, нацелив винтовки и лучи ручных фонариков. Их командир, коренастый, широкоплечий, с бычьей шеей эстонец, держа в руке автомат, направился ко мне, яростно сверкая глазами. Я стоял, вскинув руки над головой. — Ты! — прокричал он. — Что ты тут делаешь? Что ты затеял? Или ты не знаешь, где находишься? И тут из глубин памяти всплыли слова Шефа: «Ты не стал бы отказываться от операции в Колумбии, если в не что-то очень важное. Рядом с Таллинном находится ракетная база. Ты интересуешься ею?» — Идиот, я с тобой разговариваю! Ты знаешь, где находишься? Я знал. * * * Звонки смолкли, сирены замолчали, прожектора потухли. Меня ввели в ворота, потом в бетонное здание. В большом помещении с высоким потолком вдоль боковых стен стояли бочки, какие-то большие машины непонятного предназначения, у дальней — несколько рядов столов и стульев. Под потолком я увидел переплетение проводов, канатов, тросов и толстых кабелей. Меня обыскали. Убедившись, что я без оружия, приведшие меня охранники опустили винтовки и убрали пистолеты. — Ты говоришь, что приехал из Латвии. — Да. — Но документов у тебя нет. — Нет. — Никакого удостоверения? — Нет. — А что ты тут делаешь? Шпионишь? — Нет. Просто гулял. Я же не знал, что здесь такое. Думал, закрывшаяся на ночь фабрика... — Ты гулял глубокой ночью? — Хотел подойти к воде. — Глубокой ночью? — Не мог заснуть. — Такты шпионил? — Нет, никогда. — Или готовил диверсию? — Упаси Бог! — А может, намеревался нелегально перебраться в Финляндию? Или получить партию контрабанды из Финляндии? — Нет. — Мне без разницы, что ты мне скажешь, — наконец, рыкнул допрашивавший меня эстонец. — Моя работа — обеспечивать безопасность объекта. Если ты говоришь правду, тебе нечего бояться. О случившемся мы уже дали знать в МВД. Они сейчас приедут и займутся тобой. Освободят или расстреляют — меня это не касается. Но до их приезда ты будешь под нашей охраной. От встречи с МВД я ничего хорошего не ждал, но думал в тот момент не о себе, а о четырнадцати пассажирах автобуса. Двенадцати латышских девушках, которые за контакты со мной могли даже угодить в тюрьму. Милане Бутеке, которого ждала экстрадиция в Югославию и, возможно, даже смертный приговор. А Минна? Минну, конечно же, не посадили бы за решетку. Но отдали бы на воспитание в благонадежную советскую семью. И — прощай Америка, прощай возможность стать человеком свободного мира... Я мог смириться с тем, что уготовано Милану, Софии, Зенте и другим гимнасткам, даже мне. Но так хотелось, чтобы случившееся не коснулось Минны. И тут из дальнего конца огромного помещения донесся тоненький, нежный голосок: «Папа! Папа!» Охранники повернулись на голос. Между рядами металлических столов Минна направлялась ко мне, прижимая к груди тряпичную куклу. По ее розовым щечкам катились слезы. Глава пятнадцатая — Папа! — Это его дочь... — Как она сюда проникла? — Папа! — Кто знает? — Какая она милая! Бедняжка плачет. Пусть подойдет к отцу. — Папа... Она побежала ко мне, ее маленькие ножки летели над бетонным полом. Я протянул руки, она бросилась ко мне в объятия. Я поднял ее, прижал к груди, она громко рыдала. — Все хорошо, Минна, — успокаивал я ее. — Не плачь, все хорошо... Продолжая рыдать, она вытащила что-то из-под куклы, вдавила мне в живот. Я чуть передвинул руку. И мои пальцы сомкнулись на рукоятке автоматического пистолета. — Держи меня на руках, — прошептала она. — Когда услышишь выстрел, отбеги в сторону. И застрели как можно больше охранников. — Где ты это взяла? Милан оглушил часового. Охранники, улыбаясь, наблюдали, как я успокаиваю плачущую девочку. — Красотка, — сказал один. — И как она любит отца. — Он будет вспоминать о ее любви, сидя в тюремной камере. — Хотелось бы знать, почему такая малышка не спит в столь поздний час? — Может, вся семья хотела перебраться в Финляндию? — Милиция скоро подъедет. — Приготовься, — прошептала Минна. В дальнем конце помещения прогремел выстрел. Охранники все, кроме одного, повернулись на звук. Тот, кто не повернулся, потянулся за пистолетом. Я выстрелил ему в грудь, крепче прижал Минну к себе и бросился к большим машинам по правую от меня руку. Загремели выстрелы, вокруг засвистели пули. Мы успели укрыться за железными чудовищами. Я выглянул, прицелился, выстрелил в эстонца, который допрашивал меня. Целился в голову, попал в ногу. С такой меткостью на чемпионат по стрельбе меня, конечно, не взяли бы, но, по крайней мере, я уложил мерзавца на землю. Милан стрелял из-за стола. Он уже уложил двоих, но на ногах оставалась еще с дюжину охранников, так что наши шансы взять верх равнялись нулю. В обойме моего пистолета осталось только два патрона. Я не знал, стрелять ли мне сейчас или подождать, когда они пойдут в атаку. Я повернулся к Минне: — Как Милан узнал, что я здесь? — Он следил за тобой. — Следил? — Велел нам сидеть в автобусе и пошел за тобой. Боялся, что ты можешь угодить в ловушку. Потом вернулся, тяжело дыша, и сказал, что ты в нее угодил. «Никакой ловушки не было, — подумал я. — Так уж сложилось. Не повезло Андерсу, еще больше не повезло мне». — Он уверен, что ты рассердишься на него за невыполнение приказа. — Он знал, какие приказы не следует выполнять, но, боюсь, только все усложнил. Я не уверен, что мы сможем выбраться отсюда живыми. — Посмотри, Ивен... — она указала на потолок. Я вскинул голову. В дальнем конце помещения вскрикнул Милан. А под потолком, среди канатов, тросов, блоков и проводов, вступила в игру женская гимнастическая команда Латвийской Советской Социалистической Республики. Они рассыпались по потолку, как обезьянки на прутьях и перекладинах клетки, а уж оттуда планировали или пикировали на охранников, которые остолбенели от изумления. — Смотри, Ивен! София, повиснув на толстом проводе, по параболе неслась к толстому с выпученными глазами охраннику. Он попытался поднять пистолет, но София одной ногой изящно выбила его из руки, а второй нанесла нокаутирующий удар в подбородок. Другой охранник попытался поднять выпавшую из рук винтовку, но Зента прыгнула с высоты двадцати футов, точно приземлившись ногами на плечи охранника. Того бросило на пол. Помещение наполнилось хрустом ломающихся костей. Минна танцевала у меня за спиной, хлопала в ладоши, заливалась истерическим смехом. Те немногие охранники, что оставались на ногах, забыли про оружие. Думали только об одном: как бы увернуться от обезумевших латышских гимнасток. У них не было ни единого шанса. Снаружи вновь завыли сирены. А внутри сражение подходило к концу. Охранников взяли не числом, а классом. Их не готовили к отражению гимнастической атаки, и они просто не знали, что делать. Не прошло и нескольких минут, как мы с Минной вышли из укрытия, переступая через неподвижные тела. «Христиане» записали на свой счет четырнадцать очков, «Львы» — ни одного. Лишь одна девушка, кажется Линя, чуть потянула ногу и теперь прихрамывала. В остальном мы обошлись без потерь. Девушки сияли от гордости. Милан, смущенно улыбаясь, направился ко мне. — Я нарушил приказ, потому что заподозрил ловушку. — Ловушки не было, — ответил я. — Пограничники арестовали Андерса, а потом я сам заварил эту кашу. — И что теперь? — Нам надо выбираться отсюда. Сюда едет отряд МВД. И одному Богу известно, что творится за этими стенами. — Так нам бежать к автобусу, Ивен? — А потом куда? На автобусе нам из России не выбраться. — Мы сможем спрятаться. — Где? — Не знаю. Мысли у меня путались. Мы в здании, двери закрыты, но рано или поздно кто-то сумеет проникнуть внутрь. Если мы сами откроем дверь, они, конечно же, могут войти... Но и мы сможем выйти. То есть поначалу шансы были равными. Я подошел к двери, открыл ее. Увидел перед собой солдат. Больше — никого. Тишину ночи рвал только вой сирен. «МВД, — подумал я. — Легки на помине». — Наконец-то прибыли, — прорычал я. — Но мы здесь давно, — ответил, как я понял, офицер. — Дверь... — В здание! — оборвал его я. — Быстро! Они поспешно выполнили приказ. Я же подхватил Минну, шмыгнул за дверь. Девушки и Милан последовали за мной. Дверь я запер. Что теперь? На стене здания увидел металлическую коробочку, закрытую стеклянной крышкой. Рядом с коробочкой на цепочке висел маленький молоток. Пожарная тревога, догадался я. Задался вопросом, а как наказывается в Эстонии ложный вызов пожарных. Решил, что это будет самым безобидным из совершенных мною противоправных действий. Молоток я трогать не стал. Разбил стекло рукояткой пистолета и дернул за находящийся за ней красный рычажок. Что тут началось. Вспыхнули все огни. Из зданий валом повалили люди. Они бежали ни к нам, ни к источнику пожарной тревоги. Непонятные мне механизмы готовились к работе, ракеты устанавливались на направляющие, каждый занимался важным и ответственным делом. Милан спросил меня, что происходит. — Я не уверен, — ответил я, — но... — Что? — Такое ощущение, что готовятся к бою. Занимают положенные по инструкциям позиции и ждут дальнейших приказов. — Не понимаю. — Наверное, я поднял не пожарную тревогу. — Тогда... — Думаю, боевую. Уж не знаю, хорошо это или плохо. * * * Русские реагировали на сигнал боевой тревоги точно так же, как и в любой другой армии. Гудели разогреваемые моторы самолетов, ракеты поднимались на направляющих, все знали, что, как и когда надо делать. Только мы не принимали никакого участия в царящей вокруг суете. Стояли, сбившись в кучку, тогда как остальные полностью нас игнорировали. Но я понимал, что это ненадолго. Каким бы некомпетентным ни был командир базы, рано или поздно он обратил бы внимание на пятнадцать человек — двух мужчин, двенадцать женщин и одну девочку, стоявших столбом, тогда как вокруг шла методичная подготовка к третьей мировой войне. Вот тут в голову и пришла жуткая мысль: а может, мне удалось начать войну. В Македонии моими стараниями началась местная революция, но сейчас мои действия могли привести к тому, что советские ракеты полетят к Вашингтону и Нью-Йорку. Но я решил, что такого просто не может быть: у русских наверняка есть надежные системы блокировки, предотвращающие такое развитие события. Не может ложная пожарная тревога инициировать глобальный конфликт. И однако... — Что же нам делать, Ивен? Я повернулся к Милану. — Не знаю. — Но что-то надо делать. — Да. — Возвращаемся к автобусу? — повторил он. С такой интонацией, будто питал к последнему самые теплые чувства. — Об автобусе забудь. Нам нужно более быстрое средство передвижения. Которое поможет нам выбраться из этого ада и доставит в безопасное место. По прямой. Кратчайшим расстоянием между двумя точками. Да только кратчайшее расстояние не всегда прямая. Иногда это дуга. Общество плоскоземцев это отрицает, но эти дуги проходят через полюса. Раз, два, три — и привет, Аляска. Господи! — Ивен! — Следуйте за мной, — крикнул я и побежал к летному полю, рядом с которым высилось здание, из которого мы только что вышли. Остальные последовали за мной. Сопровождало нас и множество взглядов. Но нас никто не окликнул, не остановил, не преградил дорогу. Потому что не мог покинуть боевую позицию. Я уже знал, что нам нужно. Разумеется, самолет. Самолет, который мог доставить нас из России в Америку. Хороший, быстрый самолет, который взлетит, прежде чем кто-либо сообразит, что к чему. Но большие самолеты обслуживал большой экипаж, и я представить себе не мог, как нам удастся захватить один из них, не говоря уж о том, что мы с ним будем делать. Я с трудом довел автобус из Риги в Таллинн. И не льстил себя надеждой, что смогу, сев за штурвал, поднять самолет в воздух и долететь из Таллинна до Америки. И вот тут в дальнем конце я увидел свою мечту. Огромный самолет, с работающими двигателями, готовый к взлету. Но самое главное, вокруг него не суетились механики. У трапа стоял лишь один человек, в сапогах и летном костюме, держа в одной руке шлем, а в другой дымящуюся сигарету. Почему? Теперь я бежал к нему, остальные — за мной. Пистолет я держал в руке, но не знал, чем он мог мне помочь. Если в я застрелил пилота, кто бы сел за штурвал? Он наблюдал за нашим приближением, последний раз затянулся, отбросил окурок. Я же лихорадочно думал, с чего начать разговор. — Ты, — рявкнул на русском. — Что ты тут делаешь? По всем раскладам этот вопрос следовало задать ему, потому что именно я вел себя более чем странно. Но он об этом даже не подумал. — Выполняю глупый приказ, — ответил он, молодой парень, лет двадцати пяти, с шапкой черных растрепанных волос, черными глазами, длинным носом ливерпульского певца. — Глупый приказ, — повторил он. — Ну почему они устраивают учебные тревоги исключительно ночью? Если уж американцы нападут на нас, то точно не ночью. Американцы же не сумасшедшие. Они выберут более подходящее время. Так чего ставить всех на уши по ночам? Значит, я не развязал третью мировую войну; к таким тревогам здесь привыкли. На душе полегчало. — И почему, если уж без учебных тревог не обойтись, я должен принимать участие в этом маразме? Мой самолет экспериментальный. Бомб на нем нет, только место для бомб. У меня нет штурмана, нет второго пилота, нет механиков. Никого нет. Так почему я должен вылезать из теплой постели? — Действительно. — Но нет. Глупый приказ все равно приказ. Я должен приходить сюда, запускать двигатели, надевать летный костюм, быть готовым к немедленному взлету. Даже если начнется война, чего мне взлетать? Я же ничего не смогу разбомбить. Глупость. — Так это экспериментальный самолет? Он кивнул. — Бомбардировщик. Дальнего действия, — он высыпал на меня кучу цифр, стремясь поразить мое воображение летными характеристиками своего бомбардировщика. — И ты можешь взлететь на нем? Один? — Это моя работа. Я всегда летаю на нем один. — Без экипажа? — Экипаж только путается под ногами. Я поднял пистолет. Нацелил на молодого летчика. Он совершенно не испугался. Посмотрел на пистолет, потом на меня. На его лице читалась скука. — Вы кто? — Американский агент, — отчеканил я. — Приказываю тебе доставить нас... в Америку. Немедленно. — Ты — американец? — он разом перешел на английский. — Американский агент? Правда? Я быстро огляделся. Похоже, гарнизон базы нас по-прежнему игнорировал. Минна дергала меня за рукав. Милан говорил что-то успокаивающее латышским девушкам. А я беседовал на английском, вот уж чудо из чудес, с пилотом русского экспериментального самолета. — Правда? — повторил он. — Ты — американец? — Да. — Я люблю Америку. Я — Игорь Радек, и я люблю Америку. Всегда мечтал о том, чтобы попасть туда. Поиграть на тромбоне. Послушать настоящий джаз. Это круто. — Сможешь доставить нас туда? — На этом самолете? — Да. — Но начальство... — Ты хочешь до конца жизни выполнять глупые приказы? — Ты прав. Будь по-твоему, летим в Америку, — он оглядел стоявшую за моей спиной толпу. — Они тоже? — Места хватит? — В самолете нет бомб, нет экипажа, так что места хватит. — И ты сможешь доставить нас на Аляску? — Нет проблем. — Нас не перехватят? — Этот самолет? — он рассмеялся. — Ни один самолет в России не догонит этот сукин блин [4] . — Тогда... Он посмотрел мне за спину. — Сюда едет автомобиль. Может, за вами? — Возможно. — Так чего мы ждем? Все в самолет. Быстро, все полезли в этот сукин блин! Он первым поднялся по трапу, мы последовали за ним. Из джипа какой-то человек что-то кричал в мегафон. 4 Игорь в английском не очень, и вместо son of bitch (сукин сын) говорит some of bitch. Этого выражения в английском нет, так что допускается вольный перевод. — Заткнись, сукин блин, — прокричал в ответ Игорь Радек и, как только последняя девушка скрылась в самолете, захлопнул и загерметизировал дверцу люка. Глава шестнадцатая В экспериментальном самолете-бомбардировщике нам нашлось место только в бомбовом отсеке. Каждому досталось по ячейке, да еще остались лишние. Будь на нашем месте бомбы, их бы надежно закрепили на время полета, иначе они рванули бы еще на взлете, вывалившись из ячеек. Что произошло с нами? Едва мы расселись по ячейкам, двигатели оглушающе взревели, и в мгновение ока мы оторвались от земли. Никакого разгона, плавного набора скорости. Раз — и самолет начал резко набирать высоту. Девушки завизжали, Милан, в полной уверенности, что мы с такой же скоростью понесемся вниз, поднял воротник и вжал голову в плечи. Минна, сидя у меня на руках, маленькая, тепленькая, спокойно спросила, как долго нам лететь до Америки. Она ничего не знала о самолетах, а потому ей и в голову не пришло, что надо чего-то бояться. — Не знаю, — ответил я. — Полагаю, не очень долго. — И куда мы поедем по прибытии, Ивен? — В тюрьму. — В тюрьму? — Шутка. Не знаю, Минна. Сначала надо долететь до Америки. — А почему кричат латышские девушки, Ивен? — Может, от радости, что попадут в Америку. — Но почему надо кричать? — Вроде бы они уже и не кричат. — Да, — согласилась она. — Не кричат. Они не кричали, потому что разгон практически прекратился. Должно быть, наш самолет набрал крейсерскую скорость. — Ивен? Когда ты говорил с этим человеком, я ничего не понимала. Вы говорили на русском? — Сначала на русском, потом перешли на английский. — А я научусь говорить на нем? — Да. — Сукин блин, это на английском? Я на мгновение закрыл глаза. Когда открыл, ответил: — Игорь не очень хорошо говорит на английском. Это некультурное выражение. — Как zirgs-prens? — Неужели Милан... — Когда я спросила его, он сказал, что это некультурное выражение, но он все время повторяет его. Я этого не понимаю. «Zirgs-prens, — подумал я. — Сукин блин». — Думаю, мне надо пойти в кабину пилота и поговорить с Игорем. Узнать, где мы находимся. Ты подожди здесь, хорошо? — Да, Ивен. Первым делом я проверил девушек. Некоторые еще не пришли в себя после такого взлета, ничего подобного они не ожидали, но Зента заверила меня, что все у них хорошо. Ни синяков, ни сломанных костей, лишь временный нервный стресс. София уже рассказывала им о Карлисе и его друзьях из Латвийской армии в изгнании. «Высокие, сильные мужчины, все трудолюбивые, с хорошей работой, накопительным пенсионным счетом, страховкой. У многих нет жен. Им очень хочется жениться на латышках, а где им найти латышек в Америке? Поэтому, как только мы прилетим...» Тут уж самые нервные успокоились и навострили уши. А глазки загорелись у всех. Женщине не страшны никакие трудности, если она знает, что закончится все замужеством. И не просто замужеством. — Стиральные машины, — вещала София. — Автомобили, новые, большие, один для мужа, второй — для жены. Телевизоры, цветные телевизоры с множеством каналов. Если не нравится одна программа, переключаешь канал, а там другая! «Американская мечта», — подумал я. — И шубы! Все платья из Парижа, в доме больше спален, чем людей, и каждая со своей ванной. На полу ковры от стены до стены... Милан по-прежнему сидел, подняв воротник, спрятав голову в плечи. Я спросил, как дела. Он пробормотал что-то нечленораздельное. Вроде бы он ничего не сломал, но, должно быть, сама идея воздушного путешествия вызывала у него неприятие. Я двинулся дальше и уже не услышал, что еще рассказала София о сказочной американской жизни. Оставалось только надеяться, что девушки не сильно разочаруются, обнаружив, что действительность несколько расходится с мечтой. Я опустился в пустующее кресло второго пилота рядом с Игорем, пристегнулся. Он, сверкая глазами, повернулся ко мне. — Видишь? Что я говорил? Никаких проблем? — А горючего достаточно? — Более чем достаточно. Хватит, чтобы долететь до Вашингтона и вернуться. — Долететь до Вашингтона и вернуться, — повторил я. — На обратный путь горючего потребуется меньше. — Почему? — Возвращаются налегке. Без бомб. — Ага. — Так ты сказал, Аляска? — Совершенно верно. — Пара пустяков. Перемахнем через Северный полюс, и все дела. Я доставлю вас на Аляску. Нет проблем. — Нас, наверное, уже преследуют другие самолеты. — Не волнуйся. — Но они знают, что мы улетаем, не могут же нас просто так отпустить. — Этот сукин блин перегонит всех, — он любовно похлопал рукой по приборному щитку. — Второго такого самолета нет. Самый быстрый истребитель-бомбардировщик. Один из приборов запикал. Я подумал, что пикать может радар. Может, сообщает Игорю, что земля там, где ей и положено быть. — В салоне все в порядке? — Да, все хорошо. — Эти девушки не русские, так? Говорят не на русском. И не на английском. — Они латышки. — Классные герлы. Правда. Такие пупсики. Латышские пупсики, уточнил я про себя, прислушиваясь к пиканью. Вроде бы оно стало громче. — Так ты уверен, что нас никто не догонит. — Само собой. Знаешь, что это за самолет? Истребитель-бомбардировщик МИХГ-1. Первый и единственный во всей России. — А нет более быстрого самолета? — Только истребитель МИХГ-2. Тот же двигатель, но сам самолет меньше, поэтому скорость его выше. Тоже один на всю Россию. — Только один? — Да, один. На нем летает Алексей Бордунин. Тот еще сукин блин. Вечно задирает нос. — И он быстрее этого самолета? — На самую малость, не волнуйся. — Я думаю, он преследует нас. Это пиканье... — я указал на экран радара, — ...тому свидетельство. Глаза Игоря превратились в щелочки. Он пристально всмотрелся в экран. — Сукин блин, — вырвалось у него. — Это он? — А кто же еще? Опять выеживается. — Он нас догонит? — Попытается посадить. Мы еще над советской территорией. Он попытается заставить нас снизиться и сесть на один из близлежащих аэродромов. — Но мы не можем... — Выеживающийся сукин блин. Видишь? Этот рычажок приводит в действие элероны. Я даю ему знать, что мы сдаемся. — Но... — Спокойно. Скажи всем, чтобы сидели тихо. Скажи телкам, волноваться не о чем. Сейчас мы развернемся. На латышском я попросил всех за что-нибудь ухватиться, потому что самолет разворачивается. К счастью, никто не спросил, зачем. Игорь шевельнул ручкой управления, и самолет начал описывать широкую дугу. Через фонарь кабины я увидел точку, которая по мере приближения росла в размерах. Вскоре стало ясно, что это самолет. — Сукин блин, — пробормотал Игорь. — Привет, Алексей. Хвастаешь перед девушками, какой у тебя быстрый самолет, смеешься над теми, кто летает на более медленных. Что ж, посмотрим, кто будет смеяться последним, сукин ты блин. Смотри. Он вдавил в пол какую-то педаль. Под нами что-то заревело, а потом преследующий нас истребитель взорвался. — Такие вот дела, Алексей, сукин блин. Получай, хвастун! Получай за все! Он смеялся, смеялся, смеялся. Потом вновь развернул самолет к Северному полюсу. — Повезло, что я не ошибся, — добавил он какое-то время спустя под мерное гудение двигателей. Пиканье больше не раздражало. — Ты о чем? — Педали. Не мог вспомнить, какая отстреливает ракеты. Самолет всегда вооружен ракетами, но в экспериментальных полетах я их не использую. Тут две педали, одна — для ракет, вторая — нет. Я выбрал левую, и прощай, Алексей. — А для чего правая? — Для сброса бомб. Но бомб у нас нет, так что... — Девушки, — напомнил я. — Не волнуйся, я нажал на нужную. — Девушек разбросало бы по всей России. — Я нажал на нужную. Я закрыл глаза, открыл, отстегнул ремни безопасности и молча вернулся в бомбовой отсек. Все сидели на своих местах. С кнопкой Игорь не ошибся. Или с педалью. Минна пожелала знать, что произошло. Я отвечал обтекаемо, в общих чертах, не упомянул о том, что все они могли покинуть самолет до того, как он приземлится. Сказал, что другой самолет, плохой, пытался догнать нас, но Игорь ракетой разнес его в клочья. Она широко улыбнулась. Спросила, как можно выразить радость на английском, если хочется обойтись без сукиного блина. Я ответил: «Ура! Отлично! Здорово!» — Ура! Отлично! Здорово! — повторила за мной она. Латышские девушки молчали. Две или три даже заснули. Милан тоже спал. Я поудобнее усадил Минну, укрыл, предложил поспать. Она улыбнулась, поцеловала меня и закрыла глаза. Сам же вернулся в кабину. — Эй, Аляска под нами. — Откуда ты знаешь? — Частенько летал над Аляской. Фотографировал. Где ты хочешь приземлиться? На военной базе? — Ты сможешь ее найти? — Я знаю их все. Нет проблем. Самая большая около Фэрбанкса. Нет проблем. Он что-то сделал, чтобы уменьшить скорость, потом направил самолет вниз. Как он нашел базу, я не имею ни малейшего понятия. Наверное, действительно часто тут летал. Возможно, наша система противовоздушной обороны не так уж и хороша. Но около авиабаз она, конечно же, лучше. Как только мы увидели взлетно-посадочную полосу, навстречу поднялись самолеты с опознавательными знаками США и закружили над нами. — Я бы мог их сбить, — пробурчал Игорь. — Не надо. — Не буду. Другие самолеты пронеслись мимо. В первое мгновение я не понял, куда они держат путь. Потом догадался. Они полетели туда, откуда мы прилетели. — Приземляйся побыстрее, — попросил я Игоря. — Надо сказать, чтобы эти самолеты завернули. — Нет проблем. Посадка заняла куда больше времени, чем взлет. Игорь не спикировал на посадочную полосу, а очень мягко подвел к ней самолет, так что нас если и тряхнуло, то чуть-чуть. Как только самолет остановился, его окружили вооруженные люди. Числом с сотню. — Что дальше? — спросил Игорь. — Выходим. — Снаружи холодно. Снег. — И горячего приема ждать не приходится. Боюсь, нам здесь не обрадуются. Я вышел первым, Игорь — за мной, потом латышские девушки. Нас встретили суровые взгляды. Я выбрал клоуна, у которого золота на форме было побольше, чем у остальных, и направился к нему. Рубя слова, спросил, кто командир базы, и он ответил, что он. — Тогда верните на базу свои самолеты. Это не вторжение, а операция спасения. — Что за черт, — рявкнул он, но повернулся, отдал приказ кому-то из своих подчиненных, и тот побежал к коммуникационному центру. — И кто... — Это Игорь Радек, полковник военно-воздушных сил СССР, — я указал на Игоря. Не знал, конечно, полковник он или нет, но для вопросов времени не было. — Он просит политического убежища и передает США существующий в единственном экземпляре экспериментальный истребитель-бомбардировщик МИХГ-1. — Какого... — Сукин блин, — вставил Игорь. — А это двенадцать членов гимнастической сборной Латвийской Советской Социалистической Республики, — продолжил я. — Они тоже просят политического убежища. И они замерзают, как и мы. Нельзя ли отвезти нас в теплое помещение? — Само собой. А ты кто? — Американский гражданин. Меня зовут Ивен Майкл Таннер. Это все, что я могу вам сказать. — Что? Внезапно навалилась усталость. — Отвезите нас куда-нибудь. Где тепло. Здесь холодно, не так ли? — Послушай, парень... — Вам надо позвонить, куда вы всегда звоните, если происходит что-то странное. Полагаю, в Вашингтон. Просто назовите мои имя и фамилию. На это потребуется время, но рано или поздно сюда приедет какой-нибудь идиот с оберткой от жевательной резинки, и тогда все устаканится, а я смогу поехать домой. — Я не понимаю. — Никто не понимает. Очень хочется в тепло. Нас куда-то отвезли. Там было гораздо теплее, чем на летном поле, и это радовало. Для Аляски наша одежда не годилась. Игорь-то в летном костюме чувствовал себя комфортно, а мы никак не ожидали, что нас встретит такой мороз. — А теперь рассказывай, Таннер. — Я уже все рассказал, — ответил я. — Снимите телефонную трубку и назовите мою фамилию. Скажите, что я ничего вам не рассказываю. А если какой-нибудь выпускник Лиги плюща [5] даст вам обертку от жевательной резинки, прочитайте, что написано на обороте. Возможно, что-то важное. 5 Лига плюща — группа самых престижных колледжей и университетов на северо-востоке США. Глава семнадцатая На этот раз обошлось без выпускника Лиги плюща и оберток от жевательной резинки. На этот раз новости быстро дошли до Шефа, также вскоре ко мне вновь пришел командир базы. На его лице явственно читалось недоумение. — Таннер, я не знаю, кто ты... Насчет своего статуса у меня тоже не было определенности. — ...но связи у тебя о-го-го. Этим вечером гимнастическая команда вылетает в Нью-Йорк. Там их встретит какой-то атташе из спортивного отдела миссии культурного обмена Государственного департамента. Полагаю, они будут в хороших руках. Государственный департамент устроит им отличную рекламу. — Несомненно. — Этот идиот-летчик побудет с нами, пока авиационные эксперты будут изучать его самолет. Ему придется ответить на много вопросов. У нас есть люди, которые говорят на русском. — Он говорит на английском. Командир посмотрел на меня. Через несколько секунд я отвел взгляд. Подумав при этом: «Сукин блин». — Он будет отвечать на вопросы здесь, а Бутек — в Вашингтоне. Начальник югославского отдела Государственного департамента хочет тесно с ним пообщаться. Вроде бы речь пойдет о книге... — Да, он хочет написать книгу. — Мне без разницы. А вот ты — отдельная статья. За тобой выслали самолет, Таннер. Он будет здесь через пару часов. Я не знаю, на кого ты работаешь, но самолет должен забрать тебя и увезти незнамо куда. Во всяком случае, мне этого знать не положено. — Хорошо. Он пристально смотрел на меня. — По тебе не скажешь, что ты — важная птица. Я оглядел золото мундира, седые волосы, военную выправку. — По вам скажешь. — Да? — он нахмурился. — Вы же работаете за кулисами. Не буду прикидываться, что понимаю вас. — Мы — самые обычные люди. — Вот-вот, — он вздохнул. — Чувствуй себя как дома. В это время я обычно отдаю должное шотландскому. Составишь мне компанию? — С удовольствием. Он налил нам обоим виски. Как только я осушил свой стакан, наполнил его вновь. — Таннер, за дверью два агента ЦРУ, которые хотят поговорить с тобой. — А что вам сказали в Вашингтоне? — ЦРУ не должно с тобой общаться. — Ослушаться я не могу. Он присвистнул. С каждой минутой он все больше убеждал себя в том, что я таки важная птица. Я, со своей стороны, не осознавал своей важности. Действительно, ничего особенного я не сделал. Постоянно оказывался не в том месте и не в то время, в результате чего собирал вокруг себя людей и вещи, которые и притащил в Америку. Я бы мог гордиться собой, если бы этот результат стал логическим завершением блестяще разработанного плана. Но никакого плана не было и в помине, так что гордости за свои деяния я не испытывал. Только усталость. И жажду. Поэтому выпил и второй стакан. — Ты, должно быть, устал, Таннер. Кстати, как мне к тебе обращаться? Просто Таннер? Никто не назвал мне твое звание, хотя у вас, должно быть, таких званий, как в армии, и нет... а может, есть. Я с вашей братией практически не знаком... Он, должно быть, полагал, что к важной птице только по фамилии не обращаются. Ей должно предшествовать еще какое-нибудь слово, придающее значимость фамилии. — Таннер меня устраивает, — заверил я его. — В этом случае я точно буду знать, к кому вы обращаетесь. — Ладно, Таннер так Таннер. Слушай, ты, наверное, валишься с ног. Самолет прибудет только через два часа. Хочешь поспать? — Премного благодарен, но спать не буду. — Сон еще никому не вредил. — Не сейчас. — Вижу, крепкие вы ребята, но я думал, что ничто человеческое вам не чуждо. Не буду тебя отвлекать, Таннер, и... — Он протянул мне руку, которую я после короткой заминки, просто не сообразив, что к чему, пожал. — Я горжусь тем, что познакомился с тобой, Таннер. Ты молодец. То, что ты сделал... Я постарался побыстрее отделаться от него. Самолет прибывал через два часа, а у меня еще хватало дел. Следовало проинструктировать девушек, что надо говорить, а о чем лучше промолчать. Проинструктировать Милана, чтобы он говорил, что книга еще не написана. Если бы в Госдепе узнали, что рукопись существует, то захотели бы подкорректировать ее, прежде чем сдавать в печать. А еще надо было взять у Милана китайские документы. Мы пошли в туалет и переклеили конверты с тела Милана на мое. Мне не хотелось, чтобы документы попали в государственные структуры. Сначала следовало узнать, о чем в них идет речь. — Говори им как можно меньше, — наказывал я Милану. — Не упоминай о польских микрофильмах, Минне и китайских бумагах. Притворяйся, что не понимаешь вопросов. Настаивай, что хочешь поехать в Нью-Йорк и там спокойно работать над своей книгой. Говори... — Не надо мне ничего объяснять, Ивен, — он широко улыбнулся. — Я скажу им то, что сказал бы представителям любого правительства. Я ничего им не скажу. — В Нью-Йорке сразу позвони мне. — Как я тебя найду? — Мой номер есть в телефонном справочнике Манхэттена. — Очень хорошо. Потом я забрал Минну, и мы вместе стали ждать самолета. Ожидание не затянулось. Через час с небольшим к нам подошел какой-то военный и сказал, что самолет приземлился. Минна крепко спала. К самолету я отнес ее на руках. У трапа стояли двое мужчин, которых я видел впервые. — Таннер? — спросил один. Я кивнул и начал подниматься по трапу. Положил Минну на сиденье, пристегнул ремнем безопасности, сел рядом. — Про ребенка нам ничего не говорили, — сказал мужчина. — И что? — Ничего, — ответил он, и самолет начал разгон. Я не знал, куда мы летим, как высоко, как быстро и в каком направлении. Иллюминаторы салона зачернили, а дверь в кабину пилотов закрыли. Какое-то время спустя Минна проснулась, захотела узнать, где мы. Я ответил, что летим на другом самолете, уже в Америке. Если мы в Америке, почему я не говорю с ней на английском, полюбопытствовала она. — Потому что английского ты не знаешь, — ответил я. — Разве ты не можешь меня научить? Лучшего занятия в отрезанном от мира салоне самолета я бы и сам придумать не смог. — Рука, — я коснулся руки Минны. — Рука, — повторила она. — Рука Минны. — Рука Минны. — Лицо Минны. — Лицо Минны. — Локоть Минны. — Локоть Минны. — Ступня Минны. — Ступня Минны... Когда мы приземлились, она уже знала части своего тела, предметы одежды и познакомилась с различными формами глагола to be, которые использовались в настоящем времени. Говорила она на чистом английском, с едва заметным европейским акцентом. Латышский она освоила за несколько часов. Я не сомневался, что за несколько недель управится и с английским. Когда самолет приземлился, дверь в кабину пилотов открылась, один из мужчин предложил мне следовать за ним. «Ступня Минны», — сказала девочка и соскочила с кресла на пол. — Руки Ивена, — ответил я, поднимая ее на руки. Сойдя с трапа, поставил ее на землю. — Ступни Минны, — поправилась она. — Рука Минны, — я протянул руку. Она взялась за нее, и вдвоем мы последовали за мужчиной к маленькому аккуратному бетонному домику, виднеющемуся за деревьями. Я мог сказать лишь одно: мы приземлились на частной взлетно-посадочной полосе где-то в сельской местности. Мужчина позвонил, другой открыл дверь. Этого я узнал. Звали его Джо Клаузнер. Он вытаскивал меня из подвалов ЦРУ. — Таннер, — он улыбнулся мне. — Привет, — он улыбнулся Минне. — Заходите. Шеф ждет, — сам переступил порог и вместе с моим сопровождающим зашагал к самолету. Мы вошли. В камине пылал огонь. Четыре массивных кресла окружали дубовый стол, на котором стояли бутылка и два стакана. В одном из кресел, наполняя стаканы из бутылки, сидел Шеф. Я никогда не видел более счастливого человека. — Услуга другу. Выполнение его просьбы, — воскликнул он. — Я знал, что ты задумал что-то серьезное, Ивен, но такого и представить себе не мог, — он хохотнул. — Слава Богу, что они успели развернуть бомбардировщики. Да уж, армейских ты крепко напугал. Будет им хорошим уроком. Пусть почаще проверяют систему раннего обнаружения. Конечно, вышло бы нехорошо, если в ты заставил нас бомбить Москву, — смешок. — Это уже не мирное существование, а? Мы выпили по стакану, и Шеф вновь их наполнил. Но до того я удобно устроил Минну в одном из кресел и на латышском предложил ей немного поспать. Она ответила, что спать ей совершенно не хочется, а я предложил ей притвориться, будто она спит, и она решила, что это прекрасная идея. То ли она была прирожденной актрисой, то ли действительно уснула. Шеф пожелал знать, кто такая Минна, и мне пришлось объяснить, что она — обычный ребенок, которого мне, так уж сложились обстоятельства, пришлось взять с собой. Я заверил его, что сам позабочусь о ней, а из-за того, что она нас слушает, волноваться не следует, потому что английского девочка не понимает. Потом он шевельнул поленья в камине, мы поболтали о пустяках, наши стаканы опустели, он наполнил их вновь, и пришло время поговорить о делах. — Услуга другу, — повторил он. — Я уже знаю, что от тебя можно ожидать многого, Таннер, но это какая-то фантастика. Вывезти из России всю латвийскую команду гимнасток, чтобы они попросили политического убежища на Западе! Это же потрясающий пропагандистский ход! Мы радовались, если на Западе оставался какой-нибудь балерун или пианист. Но Советский Союз заявлял в ответ, что у этих людей не все в порядке с психикой, — он удовлетворенно вздохнул. — Но о двенадцати красавицах такого никто не скажет. Я скромно промолчал. — Одна из них — возлюбленная твоего друга, не так ли? — Да. — Через нее тебе удалось убедить остальных. Что я могу сказать? Убеждать ты, похоже, умеешь. Я вспомнил, как вошел в маленькую квартиру в Риге и узнал, что в ней появились десять девушек, решивших последовать за нами. Тогда мне как раз хотелось убедить их отказаться от своих намерений. — И Милан Бутек. Разумеется, ты отправился в Европу ради него. Это очевидно. Когда герой Сопротивления и действующий министр коммунистической страны хочет эмигрировать, надо бросать все дела и спешить ему на помощь. — Естественно. — Но у тебя потрясающие источники информации, Таннер. Мы думали, что знаем обстановку в Югославии. Полагали, что нас держат в курсе событий, ан нет. — Очень трудно знать обо всем, что происходит, — попытался я подсластить пилюлю. — Ни единого слова о Бутеке мы не получили. Ни единого слова. — Ну... — А вот ты был в курсе и заранее подготовил план его эвакуации. В ЦРУ сейчас праздник, можешь мне поверить. Как я понимаю, он собирается написать книгу? — Совершенно верно. — Наверное, захочет опубликовать ее с помощью ЮСИА [6] . Они предварительно прочитают ее, чтобы убедиться, что взят нужный тон. Правильно расставлены акценты. «Zirgs-prens», — подумал я. Но сказал другое. — Бутек уже тревожится из-за этого. Он хочет, чтобы книга была такой, как он ее видит. — Они обычно настаивают на своем. — Понятное дело. Но я предложил ему свои услуги. Сказал, что готов ее перевести. В этом случае все будет как надо и никто не скажет, что Государственный департамент оказывал давление на автора. 6 ЮСИА — Информационное агентство США — федеральное независимое внешнеполитическое информационно-пропагандистское ведомство. — Он согласился? — Обрадовался. Шеф просиял. — О лучшем нельзя и мечтать. Бутек будет доволен, публика тоже, а мы будем знать, что переведено все, как надо. Я мог лишь гарантировать, что они получат точный перевод, слово в слово. Независимо от того, понравится им это или нет. — А вот насчет самолета я ничего не могу понять, — продолжил он. — Он же единственный не только в России, но и в мире. Разведка многие месяцы пыталась внедрить своего человека на базу в Таллинне, чтобы хоть краем глаза взглянуть на него, в наилучшем случае — достать чертежи каких-нибудь деталей. А твоими стараниями мы получили самолет. Вместе с пилотом. Как я понимаю, он немного ку-ку. Это так? — Он какой-то странный, — признал я. — Этим ты и воспользовался. Должно быть, у тебя ушла не одна неделя, чтобы убедить его покинуть Россию. Умеешь ты убеждать людей, Таннер. Добиваешься от них всего, что тебе нужно. — Вообще-то он хочет играть на тромбоне в одном из американских джаз-бендов. — И этим ты его и зацепил! Блестяще! Я приложился к стакану. — Вот что я еще слышал, Таннер. Вас преследовал другой самолет, разработка которого велась одновременно с МИХГ-1, не так ли? МИХГ-2, истребитель. — Да. — Значит, наша военная разведка ошибается. Они-то утверждают, что истребитель быстрее и более маневренный. — Да, быстрее, — кивнул я. — Игорь, пилот, сбил преследователя. — Сбил МИХГ-2? — Ракетами. Его... э... разнесло в клочья. — Значит, мы украли один самолет и уничтожили другой. И пилота, разумеется. «Алексея, — подумал я. — Хвастливого наглеца». — Украл один самолет, сбил другой, — Шеф поднялся, со стаканом в руке подошел к тому месту, где могло бы быть окно. Побарабанил пальцами по деревянной панели, призванной скрыть тот факт, что мы находились в наземном бомбоубежище. Пригубил виски, покачал головой, обратился к обшитой деревянными панелями стене. — Украл один самолет, сбил другой. Помог югославу, входящему в руководство, бежать из страны, получил права на перевод его книги. Вывез в Соединенные Штаты двенадцать латышских гимнасток, — он повернулся ко мне. — Больше никаких сюрпризов у тебя нет, Таннер? Я потупился. Посмотрел на ботинки, в каблуках которых хранились микропленки из Кракова. Подумал о клеенчатых «конвертах», приклеенных к моему телу. Книга Милана, китайские документы, выкраденные Лайошем в Будапеште. Улыбнулся спящей на кресле Минне, прямого потомка Миндовга, первого и единственного монарха свободной и независимой Литвы. — К сожалению, нет. — Что ж, рад это слышать. Если в список твоих подвигов продолжился, я и сам отказался бы в это верить, — он рассмеялся. — Еще виски? — Да, пожалуйста. — Одного Бутека более чем достаточно для обоснования твоей поездки в Европу. Остальное — дополнительные дивиденды. Которые только укрепляют мою убежденность в том, что хорошему агенту надо предоставлять полную свободу действий и ничем его не связывать. Я очень хотел послать тебя в Колумбию, но, слава Богу, мне хватило ума оставить тебя в покое, когда ты отказался от этого задания. Я еще тогда почувствовал: ты знаешь, что делаешь, и ты действительно знал. — Ага, — я вспомнил. — Колумбия. — Мы очень хотели задействовать тебя, Таннер, но, боюсь, ты бы ничего не смог изменить. Колумбийское крестьянское революционное движение пользовалось куда большей поддержкой, чем кто-либо мог ожидать. Ты, возможно, и притормозил бы их, но в результате они все равно пришли бы к финишу первыми. — Так они победили? — Да, — он вновь уселся в кресло, положил ноги на стол, — победили. Ты отказался, а больше мне послать было некого. Так что я передал операцию ЦРУ. Предчувствовал, что Управление опять напортачит, и меня это совершенно не радовало. Ты же знаешь, на что они способны. — Знаю. — На этот раз они превзошли себя. Похоже, система внутренней безопасности у них что решето. Впрочем, мне всегда казалось, что из любой организации такого масштаба информация хлещет, как вода из свернутого крана. Они налили лужу на полу, а потом сами же в нее и угодили. ККРД заранее узнало об операции ЦРУ. Ты, возможно, не в курсе, но в Южной Америке ЦРУ крепко недолюбливают. — Правда? — Да, Куба и все такое. Не успели они прибыть в Колумбию, как поднялась вся страна. Не только крестьяне встали на сторону ККРД, но и рабочие. Это мы, конечно, ожидали. Однако на сторону ККДР перешла армия, а это уже из ряда вон. Армия всегда выступает на стороне правых. — Я знаю. — Так что случившееся и революцией назвать нельзя. Скорее, бескровным переворотом. Когда с одной стороны крестьяне, рабочие и армия, а с другой — иностранные деловые интересы и ЦРУ, результат, понятное дело, ясен. Конечно, совсем уж без крови не обошлось. Диктатора... то есть президента, повесили перед дворцом. Все наворованные им деньги так и остались на счету в швейцарском банке. Приехавших в страну агентов ЦРУ расстреляли. В основном это были кубинцы, сторонники Батисты, — он хохотнул. — Так что Управление по уши в дерьме и неизвестно, когда отмоется. — Могу себе представить. Значит, в Колумбии теперь коммунистический режим? Он задумался. — Скорее нет, чем да. Помнишь, мы обсуждали тамошнюю ситуацию, и ты сказал, что они не совсем коммунисты? Похоже, ты не ошибся. Со временем они, возможно, и пойдут по стопам Фиделя, но пока остановились на полпути. Конечно, они национализируют нефтяные компании и землю, отчего наши нефтяники не в восторге, но они не ползут на коленях в Москву или Пекин. Правда, пока еще рано говорить, что будет через год или два. «Значит, ККРД победило, — подумал я. — Хорошие новости, что и говорить». Он протянул мне толстый конверт. — Компенсация за расходы. Не спорь, бери. Твой самолет уже заправили горючим. Тебя доставят в частный аэропорт на Стейтон-Айленде, а уж оттуда ты без труда доберешься до дома, — он мотнул головой в сторону Минны. — Она побудет с тобой? — Какое-то время. — М-м-м-м. Очаровательная малышка. Ты, разумеется, найдешь для нее хорошую семью, — он поднялся. — В Колумбии все обернулось не так уж и плохо. С чем надо разбираться, так это с утечкой информации в Управлении. Они сейчас на плохом счету. Многим не терпится добраться до мерзавца, который выдал их планы. — Я их не виню. — В этом коренное отличие нашей «конторы», Таннер. У нас утечка информации просто невозможна. — Слава Богу. Глава восемнадцатая После этого жизнь постепенно вошла в нормальное русло. Нас с Минной доставили в аэропорт на Стейтон-Айленде, и я так и не узнал, в какой части Америки проходила моя встреча с Шефом. Мы приехали ко мне, купили Минне новую одежду, а потом я принялся связывать свободные концы. Среди корреспонденции, пришедшей в мое отсутствие, оказался и мой паспорт. Его отправили из Лондона. Он был в полном порядке, разве что отсутствовала отметка о выезде из Англии. Но, поскольку в нем хватало других штампов, отсутствие этого едва ли кто бы заметил. Вместе с паспортом пришло восторженное письмо от Пандароса. Он наслаждался жизнью в Лондоне, нашел хорошую работу в ресторане, благодарил меня за все жертвы, на которые мне пришлось пойти ради него, и выражал надежду, что в ближайшем времени старания Панэллинского общества дружбы увенчаются успехом и Греция расширится до своих исторических границ. Латышские девушки поехали в Провидено, как только Государственный департамент решил оставить их в покое. Тут же нашелся импресарио, который подписал с ними выгодный контракт и вскорости им предстояло отправиться в турне по Соединенным Штатам с программой «Гимнастика и свободное предпринимательство». Я и сам съездил в Провидено, был шафером на свадьбе Карлиса Миеловисиаса и Софии Ладзиня. За эти три дня выпили очень много спиртного, так что помню я их более чем смутно. Потом Зента приехала в Нью-Йорк и пожила у меня до того, как их команда отправилась на первое выступление в Кливленд. Заглянул ко мне и Игорь Радек, ставший совсем другим человеком, в слаксах, рубашке в горошек, двубортном блейзере и зеркальных солнцезащитных очках. Он успешно прошел прослушивание и теперь играл на тромбоне в маленьком джаз-бэнде, который выступал в одном из клубов Виллидж. Его оригинальная композиция вошла в состав первого альбома оркестра. Называлась она «Русский там и здесь». Милана Бутека поселили под вымышленным именем на Западной 23-й улице, он ходил на курсы английского языка и успешно его осваивал. Перевод продвигался быстро, один мой знакомый издатель заинтересовался книгой. На гонорар Бутек собирался купить ферму в Северной Каролине. Польские микрофильмы попали по назначению, к лидерам польской общины в Нью-Йорке и Чикаго. Весточка от Тадеуша очень их порадовала, потому что пошли слухи, будто его ликвидировали агенты польской секретной полиции. Я заверил их, что он в полном здравии, и они ушли с микрофильмами готовить свержение режима Гомулки. Китайские документы я таскал на себе напрасно. Мой приятель, преподаватель истории Востока в Колумбийском университете, заглянул в них и сказал, что ничего интересного в них нет: устаревшая переписка между отделами посольства. Так что все бумаги отправились в корзину для мусора. Как-то утром посыльный доставил мне письмо из Колумбии. Меня благодарили за оказанные услуги и приглашали в гости, обещая самый теплый прием. Оставалось только выкроить время для поездки. То есть я разобрался со всем — китайскими документами, Миланом и его книгой, Игорем и его самолетом и тромбоном, Софией и ее гимнастками, Тадеушем и его микрофильмами, паспортом — со всем. Ода. Минна. Когда прошлым вечером я вернулся со встречи армян, она сидела в кресле и читала «Алису в стране чудес». Теперь она читает на английском так же хорошо, как и говорит. А если не понимает какое-нибудь слово, лезет в словарь, которым я научил ее пользоваться. Большинство аллегорий Льюиса Кэрролла она, конечно, упускала, как, впрочем, и все дети. — Привет, — поздоровалась она. — Comoesta [7] ? — Buen, gracias [8] , — ответил я. — Кто учит тебя испанскому? — Поли. Поли, он же Пабло, сын дворника. И Эстела. Эстела — проститутка, которая живет на втором этаже. — Ага. А не пора тебе спать? — Я сварю тебе кофе, — ответила она, — а сама выпью стакан молока. 7 Como esta — как дела (исп.) 8 Buen, gracias — спасибо, порядок (исп.) Она пошла на мою маленькую кухоньку, сварила мне кофе, принесла чашку. Себе налила большой стакан молока. Мы посидели вместе, я пил кофе, она — молоко. — Спасибо тебе за кофе, но час уже поздний. Или ты думаешь, что тебе не пора спать? — Я пойду спать, когда пойдешь спать ты. — Я не сплю. И ты это знаешь. — Иногда ты спишь, Ивен. — Никогда. — Когда Зента жила здесь... — Я же не спал, — Зента провела с нами несколько дней и ночей, но в кровати мы с ней не спали, отнюдь. — Это другое. — Я так и подумала. — Ты, я вижу, ничего не упускаешь. — Стараюсь. — Но ты стараешься увести разговор в сторону. Я не пойду спать, ты это знаешь. А тебе надо спать, а не то ты заболеешь. Это ты тоже знаешь. — Да, Ивен. — Так что иди надевай пижаму. — Да, Ивен. Когда она вернулась, в пижаме, умывшись и почистив зубы, я спросил, готова ли она ложиться спать. Она ответила, что да. — Нам придется найти тебе хороший дом, — сказал я. — Это мой дом, Ивен. — Настоящий дом. Тебе нужны мама и папа и... — Зачем? Мне нравится жить здесь. С тобой. — Дом с лужайкой, большим двором, травой, деревьями, цветами... — Я люблю ходить в Центральный парк. Там трава, деревья, цветы. — С детьми, кошками, собаками, с которыми ты могла бы играть. — В этом доме полно детей, с которыми я могу играть. Поли и Рафаэль, Уилли и Сюзан и много других. А Эдуарде позволяет мне играть с Джинджером, у Сюзан есть большая собака, Барон, это немецкая овчарка, но они говорят с ним на английском. И в зоопарке много разных животных. Когда ты водил меня туда, я отлично провела время. Я пошел на кухню, вновь наполнил чашку кофе. Чувствовал, что никак не могу найти с Минной правильного тона. В гостиной ее уже не было. Я пошел в спальню. Она сидела на кровати. — Тебе надо ходить в школу. Иначе как ты чему-то научишься? — Но я и так многому учусь. Английскому, испанскому, чтению, правописанию, арифметике, всему. — И все-таки в хорошей школе... — Поли говорит, что школа смердит. Что это значит? — Плохо пахнет. Но... — Я не хочу ходить туда, где плохо пахнет. — Его слова надо понимать в переносном смысле. Просто Поли не любит школу. Но тебе там понравится. — Почему? — Ну... — Мне нравится здесь. Я учусь по твоим книгам, другие люди учат меня, но в основном учишь меня ты, Ивен. Зачем мне ходить в школу, если я могу всему научиться здесь? — Если ты не пойдешь в школу, то не сможешь поступить в колледж. — А что такое колледж? — Та же школа. — Ты ходил в колледж? — Нет, — опять у меня ничего не выходило. — Есть закон: все дети должны ходить в школу. Закон — это закон. Она смотрела на меня. — Законы надо выполнять. — Нас посадят в тюрьму? — Не думаю. — А потом, как они узнают? Кто им скажет? — Они могут узнать. — Когда они придут за мной, ты мне скажешь и я спрячусь в чулане или под кроватью. — Минна... — Я буду вечно жить с Ивеном, — оборвала она меня. — Играть со своими друзьями, учить разные языки, ходить в зоопарк, где столько разных животных, читать книги и набираться знаний. — Минна... — А теперь мне пора спать, — вновь она не дала мне договорить. — Иначе я могу заболеть. И я останусь здесь навсегда, а когда стану королевой Литвы, назначу тебя моим премьер-министром. — Ты хочешь стать королевой Литвы? — Нет. Я хочу всегда жить здесь, на 107-й улице. Можно мне остаться, Ивен? — Ну, на какое-то время. — Навсегда? — Давай поглядим, как у нас получится. Она ничего не ответила, закрыла глазки и заснула. Я осторожно уложил ее на подушку. Когда наклонился, чтобы поцеловать и пожелать спокойной ночи, шевельнулась. — Я буду жить здесь всегда, — прошептала она. — Всегда, — и вновь заснула. Я погасил свет, вышел из комнаты, закрыл дверь. «Я буду жить здесь всегда. Ивен». Почему нет? С ней весело.