При этом как-то странно подсуетился министр финансов Егор Канкрин, начав чеканить монету с профилем цесаревича и надписью «Император Константин I». До всякой коронации. Монеты потом стали одной из главных нумизматических редкостей.

Для начала Константин привел к присяге Николаю «варшавские» полки, которые умоляли его взять власть в свои руки. Хороший ход – знал ведь, что в Петербурге присягнули именно ему, так что по-любому предстоит переприсяга, а это уже повод сконцентрировать большие вооруженные силы в одних руках и в одном месте. Затем он категорически отказался ехать в столицу подтверждать свое отречение. Казалось бы, а что тут такого? Понятно, что образовался вакуум власти, ситуация напряженная, а появившись в Петербурге, он тут же бы снял все вопросы и разрубил все узлы своей доброй волей. Ни за что. К чему бы это? Сам боялся брата и верных ему войск? Или хитрил ученик республиканца Лагарпа, подстегивая заговорщиков к выступлению при переприсяге?

Понятно ведь, что, выступив «при Константине», они взбунтовались бы против законно избранного императора и стали бы государственными преступниками. Выступив же «за Константина», они были бы всего лишь сторонниками одного из претендентов на престол.

Вольно или невольно, но заговорщики повели себя именно так, как можно было бы вести, будь они в сговоре с цесаревичем. Братья Бестужевы ходили по казармам и нагло врали солдатам о том, что «мы присягнули цесаревичу, а в Сенате было завещание покойного государя, в котором бог знает что было написано, и нам его не объявляли». Дошло до того, что стали убеждать служивых, что Константин уже в оковах и надеется только на верных ему гвардейцев.

Рылеев предлагал распустить слух о якобы хранящемся в Сенате духовном завещании Александра, в котором срок службы нижним чинам уменьшался до 10 лет. Неграмотные крестьяне понятия не имели о хитросплетениях политики и конституциях, но о сроке службы понимали хорошо и сочувственно кивали, мотая на гвардейский ус.

На квартире у Кондратия Рылеева беседы следовали в том духе, что, как только будет назначена переприсяга, немедленно поднимать восстание, выдвигая в будущее правительство либеральных и популярных личностей – Михаила Сперанского, адмирала Николая Мордвинова (глава Вольного экономического общества), генерала Алексея Ермолова (командующий Отдельным Кавказским корпусом).

Впрочем, и среди них не было единства – на трон предлагали попеременно вдову Александра I Елизавету Алексеевну и семилетнего Александра Николаевича (будущего Александра II).

Милорадович в беседе с принцем Евгением Вюртембергским делано закатывал глаза и «признавался»: «Боюсь за успех дела: гвардия очень привержена Константину». Тот возмутился, о чем, мол, речь, тот же отрекся от престола? На что генерал, как девица, пожеманничал: «Совершенно верно, ей бы не следовало тут вмешиваться, но она испокон веку привыкла к тому и сроднилась с такими понятиями». То есть генерал-губернатор заранее щупал почву, мало сомневаясь в том, что без гвардии тут не обойдется.

Близкий к нему генерал Главного штаба Алексей Потапов, не стесняясь, писал Константину: «Государь! Я был свидетелем, с каким усердием все сословия – воины и граждане – исполнили свой священный долг. Ручаюсь жизнию, сколь ни болезненна потеря покойного императора, но нет ни единого из ваших подданных, который бы по внутреннему своему убеждению не радовался искренне, что провидение вверило судьбу России вашему величеству… Когда, возвратившись сюда, курьеры, коих донесения сохраняются в тайне, не оправдали нашего ожидания, то недоумения о причинах, по коим изволите медлить приездом вашим в здешнюю столицу, стали поселять во всех невольное опасение, которое с каждым днем возрастает и производит во всех классах народа различные суждения… Таковое смущение умов в столице, без сомнения, скоро перельется и в другие места империи, токи увеличатся, и отчаяние может даже возродить неблагонамеренных, более или менее для общей тишины опасных».

Карты раскрывались. Ситуация обострялась с каждым днем.

Тем временем примчавшийся из Варшавы Михаил первым делом набросился на брата: «Зачем ты все это делал, когда тебе известны были акты покойного государя и отречение цесаревича? Что теперь будет при второй присяге в отмену прежней и как бог поможет все это кончить?» Николай только горько усмехнулся, заметив младшему, что привезенные им письма от Константина не оказали на столичных генералов НИКАКОГО воздействия. Здесь играли в собственные игры. Как вспоминал сам Михаил, употребляя себя в записках в третьем лице: «В Петербурге покамест все оставалось по-прежнему: ибо привезенные Михаилом Павловичем письма не признавались достаточным основанием к перемене принятой системы действия. И императрица-матерь, и великий князь Николай Павлович считали необходимым дождаться сперва отзыва цесаревича на известие о принесенной ему присяге и сверх того, по получении упомянутых писем, написали ему вновь, прося, если воля его об отречении неизменна, огласить оную для предупреждения всяких беспокойств актом более торжественным, чем-нибудь вроде манифеста. На ответ нельзя было рассчитывать прежде довольно продолжительного времени».

Что же касается писем Константина, то прочитавшая их Мария Федоровна обратилась к Николаю со словами: «Ну, Николай, преклонитесь пред вашим братом: он заслуживает почтения и высок в своем неизменном решении предоставить вам трон».

Сам Николай потом писал: «Признаюсь, мне слова сии было тяжело слушать, и я в том винюсь; но я себя спрашивал, кто большую приносит из нас двух жертву: тот ли, который отвергал наследство отцовское под предлогом своей неспособности и который, раз на сие решившись, повторял только свою неизменную волю и остался в том положении, которое сам себе создал сходно всем своим желаниям, – или тот, который, вовсе не готовившийся на звание, на которое по порядку природы не имел никакого права, которому воля братняя была всегда тайной, и который неожиданно, в самое тяжелое время и в ужасных обстоятельствах должен был жертвовать всем, что ему было дорого, дабы покориться воле другого? Участь страшная, и смею думать и ныне, после 10 лет, что жертва моя была в моральном, в справедливом смысле гораздо тягче».

Письма оставались всего лишь письмами, юридически ничего не значащими в разрешении государственного кризиса. Необходимы были более весомые доказательства отречения. Константин со своей странной позицией по-прежнему оставался ферзем на шахматной доске большой политики империи. От любого его слова в Варшаве многое, если не все, зависело в раскладе сил в Петербурге.

Поскольку надеяться было не на кого, 5 декабря Михаила вновь собрали в путь в Варшаву с очередным призывом к Константину приехать. При этом «мамаша» его напутствовала: «Когда ты увидишь Константина, скажи и повтори ему, что если так действовали, то это потому, что иначе должна была бы пролиться кровь». Николай пророчески добавил: «Она еще не пролита, но пролита будет». Мало похоже на обмен любезностями в рамках любящей семьи, мрачнее не придумаешь.