Подлокотник между нами убран, и я сижу, близко придвинувшись к ней, почти уткнувшись носом в ту сладкую точку, где мочка уха переходит в изгиб шеи, эпицентр ее терпкого, манящего запаха – полыни и джина. Я знаю, это – ее любимые духи, молекулы которых соединяются с молекулами тела и образуют неповторимую композицию. Сладострастно, но бегло вдыхая ее аромат в паузах между фразами, я вещаю о названиях озер и поселений, что мы пролетаем – сверяясь с картой, конечно. На мои робкие попытки расспросить о муже она жалобно отвечает: «Давай не сейчас». Сосед справа явственно тянет шею, чтобы тоже заглянуть в иллюминатор. Мне его даже немного жаль.

– Ой, а это не лохнесское чудовище там торчит из воды?

– Если только ихтиозавр, – смеюсь я.

– Ну правда! Смотри, что за странная ерундовина?

– Сойдемся на том, что это адриатическое чудовище. Вон, видишь, сама Венеция похожа на пару рыбин, обнявшихся, как инь и ян.

– Точно, – хихикает она, – или на нас, обнявшихся, как рыбки.

– Ты моя рыбка.

Я хочу рассказать ей, как было тяжело эти четыре месяца, три недели и два дня в разлуке, как мечта о ней затмевала передо мной весь белый свет, как Венеция стала моей путеводной звездой… Впрочем, девочка и так всё знает. Хотя те слова не произнесены вслух – они всегда будто парят в воздухе между нами, нависают над нашим безмятежным блаженством даже сейчас. Я безотчетно сжимаю ее бедро, и она чуть вскрикивает – самолет неожиданно теряет в высоте. «Мы уже садимся?» «Да, милая».

Когда я рядом с ней, она как будто не со мной. Она – часть меня, половина двуглавого чудища с гигантским сердцем, выпрыгивающим из груди. Плечо к плечу, рука в руке, мы сливаемся в одно, становимся единым целым, мотыльком летим на пламя, рыбкой ныряем в канал. Благо вот он – сразу же за Пьяццале Рома, куда нас доставил пыхтящий автобус. Немного жалко, что наши ноги впервые ступают на эту шаткую почву не через врата вокзала Санта Лючия. Однако вид с моста Конституции компенсирует досаду.

Она держит крепко мою руку, словно боясь потеряться или упасть в воду. Хотя местность здесь еще не по-венециански просторная, открытая всем любопытным взглядам. Я тороплюсь уйти с площади, от толчеи возле станций вапоретто, прочь от дешевых закусочных и вездесущих стоек с пестрым китайским барахлом. Скорее нырнуть в Рио Леонардо, лишь мимоходом отметив небрежным шагом низкие ступени понте-делле-Гулье и избежав соблазна тут же выхватить фотоаппарат, чтобы поймать в перископ объектива лазурную синеву справа и слева, сверху и снизу. Отражаясь от солнца, она разбивается тысячью мелких рыбешек, бьющих серебристыми плавниками прямо в зрачок. Бегом, бегом в старый еврейский квартал…

Минуя многочисленные траттории и касы, выходим в русло более размеренной венецианской жизни. Туристов здесь, однако, не меньше. Удивляюсь, как местные умудряются не ощущать себя вечными гостями – вон, спешат в сей ранний час по своим будничным делам. Булочник, звеня ключами, торопится отпереть булочную. Группка элегантных синьоров в иссиня-серых пиджаках с деликатной искрой срезает маршрут на пути к банку. Седовласая венецианка в каракулевой шубке и шёлковом леопардовом шарфике вывела ради утреннего моциона своего тузика, и он вяло поливает ближайший угол выцветшего палаццо. Ее супруг (не собачки, а синьоры) в это время флегматично закидывает в себя обязательный эспрессо в только что открытой булочной и коротким сухим рукопожатием приветствует забежавшего ради того же утренне-будничного ритуала владельца соседней лавки, торгующей уродливыми позолоченными карнавальными масками. Туристы, тускло поблескивая затуманенным взором, безжизненность которого удваивают запотевшие стёкла кафе, уминают свои бриоши с капучино. Бодрые пострассветные плюс десять подгоняют нас: бегом, в укрытие…

Моя девочка только и успевает, что крутить своей темной головкой по сторонам, то и дело выдыхая: «Как кру-у-уто». Корча из себя видавшего виды сноба, усмехаюсь, не замедляя шаг. Напротив сундучка Teatro Italia без предупреждения ныряю в подворотню, так что она даже не успевает сообразить, где мы и что мы: «Уже пришли?» Помню, в свой первый визит сюда мне пришлось три раза перечитать детальную инструкцию от хозяина гестхауса: с педантично составленными указаниями, на каком углу свернуть, за каким газетным киоском обнаружить проход и возле какого столба трижды щёлкнуть башмачками, чтобы попасть в сей потаённый уголок. За фешенебельный ресторанчик, что поутру наглухо заколочен, в еще более узкую подворотню, где едва разойдутся два плотно поужинавших в том же заведении гостя, десять шагов прямо, обнаружить справа когда-от имевшую благородный зеленый цвет дверь с ажурными решетками, набрать секретный код (выписанный – для надежности – на бумажку), подняться на второй этаж и позвонить в звонок. Хозяин на месте.

Заполнив бланки и взяв с нас городской налог, видный чернявый красавец-мужчина мельком бросает на нас взгляд и уточняет: «Twin or double?» На минуту смешавшись, мы выдыхаем: «Double, please» (Чортовы пуританские комплексы!) Хозяина, впрочем, этот ответ ничуть не смущает. Зато удивляют наши лингвистические навыки: «Туристы из России редко так хорошо говорят по-английски», – выдает он сомнительную похвалу по итогам нашего смол-тока. Мы хихикаем, благодарим и удерживаемся от обсуждения уровня образования соотечественников. Наконец ключи получены, и мы просачиваемся в соседнюю с ресепшеном комнату.

Занавески колышет призрак сквозняка. Он проникает в комнату вместе со звуком колоколов – все окрестные церкви вызванивают начало нового дня. Шторы вздымаются и опадают, пародируя формы и движение прародителя этого звука. В узкую щель между ними силится втиснуться неуёмно-голубое небо, кусок терракотовый стены напротив и солнечные блики от канала под ней. Девочка задергивает штору и поворачивается лицом ко мне.

Я сбрасываю с плеч рюкзак и направляюсь к ней. Наконец. Мы одни и свободны. Мир за окном и предусмотрительно запертой на замок дверью перестает существовать. «Я так мечтала об этом», – впечатывает ее рот в мой слова между краткими, но страстными поцелуями. Ее язык сплетается с моим, ее тело дрожит и плотнее жмется к моему. Я закрываю глаза.