Часть ландшафта

Аннотация

Лев Оборин – литературный критик, переводчик и один из самых заметных поэтов современной России. Его новая книга «Часть ландшафта», в которую вошли избранные стихи из предыдущих сборников и новые тексты, показывает стремление поэтического языка описать самые сложные (и самые простые, что еще сложнее) вещи. По словам Марии Степановой, стихи Льва Оборина – «это мир безграничной инклюзии, предоставляющий место и возможность быть названным по имени всему без исключения».

Многие стихи, вошедшие в эту книгу, публиковались до этого в сборниках Льва Оборина «Мауна-Кеа» ( АРГО-Риск, 2010 ), «Зеленый гребень» ( Ailuros Publishing, 2013 ), «Смерч позади леса» ( MRP, 2017 ), «Будьте первым, кому это понравится» ( Стеклограф, 2018 ), а также в журналах «Воздух», «Октябрь», «Волга», «Интерпоэзия», «Дети Pa», Homo Legens, TextOnly, «JIuterramypa». Всем этим изданиям и издательствам автор приносит свою искреннюю благодарность. * * * Все права защищены. Ни одна часть данного издания не может быть воспроизведена или использована в какой-либо форме, включая электронную, фотокопирование, магнитную запись или какие-либо иные способы хранения и воспроизведения информации, без предварительного письменного разрешения правообладателя. Равновесие клада и воздуха «Часть ландшафта» – не то, чего ждешь, и это начинается с имени, которое автор дает своему избранному. Название-обманка, оно вызывает у тех, кто читает русские стихи, недвусмысленную и прямую (молоточек-коленка), ассоциацию с известным стихотворным циклом Бродского – с которым, надо думать, Лев Оборин будет сейчас вступать в полемику, занимая и заявляя свою позицию относительно помеченных старшим товарищем территорий. Ничего такого, однако, не происходит – автор намерен (по слову Олега Пащенко) не делить, но делиться; стихотворение, к которому на самом деле отсылает название, занято желанием быть «частью удивительного». «Заслужил ли я двойника…» Заслужил ли я двойника на холсте или в камне или в чьих-то словах? Если да, станет ли он частью удивительного, камнем ландшафта или плодотворным нулем? В «Старых Песнях» Ольги Седаковой к невидимой внешней инстанции обращаются с просьбой «Боже, сделай меня чем-нибудь новым» – я в этом месте всякий раз замираю: думаю, какая отвага нужна для того, чтобы захотеть такого и просить, чтобы исполнилось. Говорящий здесь отказывается от собственной субъектности, соглашается стать из кого-то – чем-то, легко перекладывает себя, как вещицу, из одной Божьей ладони в другую. Интересно, что это происходит на фоне неназванной толпы, не знающей ни воли к отказу от себя, ни способа оставаться прежними: люди этого стихотворения «хлеб едят – и больше голодают, / пьют – и от вина трезвеют». Но потребность стать частью удивительного – штука не менее отважная в своем смирении: поиск себя оборачивается поиском двойника, текстуального или пластического, увиденного со стороны, из внешнего далека: не целым – но частью, синицей в руке, камнем среди себе подобных, нулем, плодотворным и оплодотворяющим, дарящим числу возможность стать множеством. Желание и надежда стать нулем – вещь, в зоне поэтического ошеломляюще редкая, особенно когда речь идет не об обнулении и распаде, а о приращении – наращивании элементов и значений, каждое из которых необходимо для создания общего поля, где значимы и необходимы все участники, все цифры, камни, элементы, стоящие слева и справа. Существование (в том числе и существование-в-поэзии) в стихах Льва Оборина оказывается частью коллективного проекта; политическое и поэтическое – частями одного ландшафта; разницы между ними почти никакой. Это мир безграничной инклюзии, предоставляющий место и возможность быть названным по имени всему без исключения; любая вещь, до которой можно дотянуться рукой или языком, оказывается внутри – становится частью общности, воздухом в безразмерном сосуде, только что сделанном стеклодувом: Клад чуть звучал но плотный воздух перевесил Так эта книга и выглядит: как большая симбиотическая система, дающая возможность разглядеть и слоистость/многоэтажность собственной структуры, и – отдельно, замедленно – каждую из ячеек, все эти жизни извне, выбирающие собственные надгробья и при этом обреченные на бессмертие: Как в янтарном, молочном, жасминовом сне бесконечность трудов и забот имена адмиралов, кормление воробья. Перенаселенность – необходимое и счастливое свойство такой системы; у Оборина это выглядит так, как если бы на огромный прозаический манускрипт набросили что-то вроде сетки, мешающей видеть целое, но сохраняющей неотменимую, базовую связность всего и вся, каждого фрагмента, любого бесхозного прилагательного. Память об осмысленности тварного мира, о взаимосвязи его (часто непригодных к делу) деталей одушевляет каждый текст этой книги – в хозяйстве которой есть и вещи вовсе безымянные, такие, как любимая мною прозрачная желёзка, выделкой подобная богам: В теле человека не найдется ни задач, ни места для нее. Отчетливая райскость того, что удается увидеть, скорее оптическая иллюзия, чем порядок вещей. Мир, о котором (и в котором) Оборин пишет, посткатастрофический. Его устройство и предметный набор в равной степени повреждены, подверглись ряду искажений – причем задолго до начала речи. Мешок обветшал, прохудился, у него обтрепанные края и некоторое количество недвусмысленных проплешин – и туда, где он истончается, в любую минуту может хлынуть небытие. Тррр, пуууу, шчукинскайа, плошчад'ил'ича оказываются и признаками жизни, и сигналами бедствия. Мир надо постоянно чинить – и спасение пространства, как это называется в одном из стихотворений, становится главным делом письма: каждый текст – еще один участок, отвоеванный у пустоты; каждый огрызок речи еще можно наполнить светом, молочным или янтарным. Может быть, поэтому для правильного чтения этой книжки мне было важно прочитать еще одну книгу Льва Оборина, совсем маленькую, – в «Часть ландшафта» она не вошла ни одним стихотвореньем. «Будьте первым, кому это понравится» – сборник восьмистиший, написанных, кажется, почти без участия автора – в процессе многолетнего потлача, вдохновенной и бессмысленной переработки случайного материала в поэтическое вещество. Авторская инстанция оказывается там чем-то вроде сторукого жонглера, поднимающего в воздух десятки предметов, так что они носятся вокруг него, как растревоженный улей, не касаясь земли. Задействовано – кипит и само себя перемешивает – огромное, на ходу возрастающее, множество явлений, составляющих поверхность современности, ее эпителиальный слой. В восьмистишиях обсуждаются (надуваются и лопаются, как пузыри) блог-проекты, кураторы визуальных искусств, три-джи, харассеры и толстые журналы и множество других вещей и явлений; все они, как воздушные шары, взаимозаменимы и насыщены звонкой пустотой равенства – до любого из них расстояние в полстрочки, в одну рифму. Экономически это чистое безумие: машины речи пущены в ход во имя чистого движения – чтобы осалить максимальное количество вещей и имен – от джуди коллинз до династии таргариенов, от докинза с дарвином до тамары, которая едет в соловки, все буквы строчные. Прочитанные подряд, залпом, они производят потрясающее впечатление – словно приметы и примеры сегодняшнего дня можно снять, как шапку пены, словно при разводе означаемого и означающего можно получить чистое вещество времени, работающее как веселящий газ. И вот там есть восьмистишие (посвященное Юрию Сапрыкину), которое работает для меня как ключ, причем не только к этой книжечке: – вы сьмистишия ненужные никому никому вы уходите нагруженные моим временем во тьму – зря изволишь беспокоиться не во тьму не в народ а туда где можно встроиться и дополнить общий код Не во тьму (неувиденности, то есть небытия), и уж точно не в народ: ни в стихах, ни в логике, которая их выстраивает и окружает, нету деления на высокое/низкое, на мы/они. Снабженные ярлычками-посвящениями, каждое из которых добавляет лишний элемент в и без того перенасыщенную именами и терминами структуру, восьмистишия формируют предельно демократическое пространство нерассуждающей общности – какая, собственно, и делает нас друг другу современниками, хотим мы этого или нет. Смысловая и языковая взвесь эпохи, «то, что в воздухе носится», не дает возможности от себя отстроиться – но зато есть шанс пойти ей навстречу, «встроиться и дополнить общий код». Та же задача, кажется мне, одушевляет и связывает воедино разные слои и в разные годы написанные тексты «Части ландшафта». То, что могло стать оргией называния (как в адамовы времена, когда одинокий белый мужчина расставлял зверей и растения по местам) оказывается праздником самоумаления: автор-демиург становится частью общего целого, одним из множества – лишь бы ландшафт был оживлен, а то, что его наполняет, мультиплицировалось, плодилось, размножалось. Как и положено в пространстве, которое удалось спасти. Мария Степанова Скол «Мир рассудит, где я был неправ…» Мир рассудит где я был неправ громко стучал о стену переплетами книг ставя на полку обратно Упражнял бесполезный сустав не подумав будил остальных и зачем непонятно А тем временем жизни извне ходили в музеи осваивали сноуборд выбирали надгробья Как в янтарном, молочном, жасминовом сне бесконечность трудов и забот имена адмиралов, кормление воробья. «Выбрал из предложенных ремесел…» выбрал из предложенных ремесел мастерство фигурного стекла выдувал стекло и купоросил синева мерцала и влекла между полок и фамильных кресел этажерок занавесей клад чуть звучал но плотный воздух перевесил «Когда шаги…» Когда шаги сосед над головой другой в метро хрипя толкает в бок вот этот студень кашляет живой вот маятник вверху он одинок Сказать о них нарочно напролом но звук скользит и вот сравнить готов как быстро едешь вымершим селом ненужный скальпель меж гнилых домов Простая речь пускает в закрома взгляните убедитесь ничего пусты сусеки и зерно письма истолчено «Заслужил ли я двойника…» Заслужил ли я двойника на холсте или в камне или в чьих-то словах? Если да, станет ли он частью удивительного, камнем ландшафта или плодотворным нулем? Полине Барсковой – Выбитый зуб посреди сладостного дыханья, то есть отсутствие, тишина, родственная дыханию; колебанье слова, которое на все времена могло бы звучать, образчик упругой ковки, но добровольно спускается в ад и чад, на сковородку, где перчики и морковки маленькие шкворчат. – Золота нити распущены в снеге рыхлом, кариатида празднует суфражизм, лишившись балкона, и смрадный выхлоп таксомотора значит, что здесь есть жизнь; сладкому голосу петь о цинге и ране значит являться в рупор в шубе помех, шуба меняла хозяев, и пятна дряни здесь говорят за всех. «Кто ты, кто ты, дорога…» Кто ты, кто ты, дорога сорвавшаяся с катушек водяная змея когда мой пожар потушен ты прикинешься шлангом пожарный расчет придется заменять компетенцией лозоходца где столбы расставлены в поле в палеоконтакте много миль идти но дышится полной грудью ход часов набирает вес начинаясь там где ты возможность показанная безлюдью «Вдаль уходит лесная дорога, и смерч…» Вдаль уходит лесная дорога, и смерч неба расталкивает деревья. И пока ты один, загляни в себя: узнаешь кого-то? Кто-то из них причинил тебе зло? Недодал чего-то, обидел, чего-нибудь не позволил? Гнал через темнеющий лес, когда тебе было страшно? «Свериге, свериге – птица, не знающая границ…» свериге, свериге – птица, не знающая границ, где-то сидит и летит и сверкочет в шестнадцать часов день объявляется безнадежным капли накапливаются поднимаются взрослые темы гнездование армия пенсия катаракта – свериге, свериге в порядке своей афазии птичьей болезни то ли бред угасания то ли геройство последних ударов раздвоенного кайла: не расступятся ли слои не покажется ли она птичья прародина древо парламент тинг «Снова чисто звучит…» Снова чисто звучит натуральный ряд над детской площадкой. Колеблет качели — один, два, три, — проницает рабицу, форсирует профнастил. Улетает от точки, где детский голос пропускает тринадцать, между тем как тринадцать шагов от столба — и забор, тринадцать – и озеро, тринадцать – и лес, куда все побежали прятаться, а четвертая сторона — не занятая ничем, магистраль для чисел, уходящих искать: никогда ничего не найдут, ни во что не упрутся, пройдут вереницей сквозь просторные дебри оставленных стройплощадок. «Уродливые здания на горизонте…» Уродливые здания на горизонте, представляю, расфокусировав взгляд, облаками; вот наплывут в намеченный срок и выжмут содержимое под песню итс рейнин мен халлелуйя; как шелковица, сбросят темные комья, сотен чернильниц потенциал разбивая. Пятна и пятна и пятна и пятна и пятна — пока равномерно не будет покрыт асфальт и не будет можно сказать, приняв ростральную позу, что место выстрадано город выстроен на — ну понятно; пока самого не зальет кипятком историй, пока не исчезнет возможность быть непричастным. Попаданцы паданцы оборванцы пятна. …следующая станция улица академика янгеля О. В. Как две спирали днк как василькового венка витая пара — мы запасные провода необходимые когда столица пала Вонзив концы их напрямик в источник, будет материк охвачен током — в цепи соседний пассажир воспримет тремор медных жил озябшим боком мы будем лентой новостей о трении поверхностей чужой планеты — живым пособием для тех кого приговорил физтех сдавать предметы. «Только что все было в воде…» только что все было в воде но теперь вода уходи дно показывает ID вертишейка устраивается в гнезде ищет камней ударяет один о другой побольней смотрит на скол то есть видит то чего не видал никогда никто скол, скол, соколиный глаз, орлиное озорство черепаха в когтях его вознеслась и упала вниз из когтей его «Движение по прямой…» Ф.А.Б. Движение по прямой, движение по прямой кто шел от себя из дома приходит к себе домой. Движение по прямой вращающимся волчком, движение по прямой линзированным пучком. Движение по прямой сквозь толщу неразберих движение по прямой решающее лабиринт. Поверх снеговых теней, летящих под фонарем и падающих в его оранжевый водоем. Касаясь лучом лицом пограничных и серых зон где запрещенный ход оказывается разрешен. Движение по прямой, натянутая струна, пронзающая волокно гранатового зерна. Вскипающий разговор в белеющей чашке дня и мир, отраженный в нем вихристая западня Но все нанесенное пеной стряхнуть и прийти домой во всех пузырьках вселенной, где пение теснит немоту и теснит терпение рождает сложность простого движения движения по прямой «Лист уверенно наступает…» Лист уверенно наступает, но за ним не следует тело. Редкие бусины света на перетяжке свободны от шеи. Сущности обгоняют, проходят мимо. Вздрагиваешь, но тень пропадает. Невидимые не желают делиться секретом. Возвращение не оставляет сил выговорить своего плохого человека, как выгулять собаку. Так и идешь с пустым поводком. Сущности прыскают брызгами из-под ног. Так клавиши пишущей машинки, упавшей с большой высоты, рассыпаются кто куда. Так слепой муравей укоряет собратьев, не умеющих свет собирать. «Едешь ли летом на дачу к друзьям…» Едешь ли летом на дачу к друзьям там оператор всегда друян в домиках чувствуется рука федора хитрука Сладким румянцевским голоском фирменным вицинским лебезком воздух подкатывает к ушам птиц несет, лягушат Сытыми жвалами водит паук в магнитофоне иглc поют что бы и впрямь не остаться тут если все сходит с рук? Шарик с избушкой и снежной крупой что в электричке продал слепой рабский продукт сопредельных стран будет твой талисман Шарик с избушкой который разбить травы увянут умолкнут дрозды пусть треугольники кровель снег впитывают во сне Спать – обитателям и дворам вписанным в перечень диорам корпус четыре второй этаж двадцать седьмой стеллаж «Древние боги…» древние боги поселились в наборных кассах, в свинцовых оттисках, на страницах энциклопедий, соблазняют теперь только посредством глаголов зато бесконечно, и когда книгочей отворяет хрустя переплет до него доносится переплеск: – о родной небо ярче лучей – о позор стал я мягче свечей все мягчей и мягчей – ничего оттого и светлей – perplex, – думает книгочей «Аборигены приближаются к лодке…» Аборигены приближаются к лодке, возвращенной морем на прилавок песка. В лодке, укрытый ценником, спит европеец. Почему возвращаете? Море: нашло дешевле. Совещание совета директоров. Третий случай за год, ебитда хромает. СЕО садится в соломенный самолет и летит на переговоры. Возвращается: неконтактны. Затянемте пояса. Вспомним, чему нас учила орал традишн. Под пляжем асфальт. Базальт. Напластования скал. Будем помнить об этом. Появляется волк «Каталожник я и книжник…» каталожник я и книжник ты художник передвижник спросишь чем стекло покрылось что в окне туманит сад плача от потери силы я отвечу конденсат! то в ушах моих концлагерь марширующих с бумаги слов которые не имя тут себя я оборву я уже любуюсь ими улыбаюсь и живу «Я тебе не винт и не соринка…» Я тебе не винт и не соринка кровь моя не смазка и не ржа место мне не жакт и не сорренто и не острие ножа. Что ты знаешь обо мне помимо синих денег у меня в мошне все ли это что необходимо для решений обо мне? Стыдно повторять такое – или не прошел за этим век или мы и книг не выносили из родительских библиотек? «Бухгалтер берлага дожил до гулага…» Бухгалтер берлага дожил до гулага и стал смерточеем в окне. В такт новому гимну ведь я не погибну кричал полыхаев в огне. Рассвет над поляной багрян и неистов вливается золото в горла горнистов и с кровью исходит вовне. Я делаю шаг, и от этого шага еще один шаг и ворота маглага, прабабка с подругой сидят там и ждут, что в баню сведут и картошки дадут. Черна кожура, и глазок аметистов. «Йон серебра в воде…» Йон серебра в воде. Сал блестит в бороде. Рош колосится в поле. Бер ворчит над колодой с медом; вольному воля, Ленин такой молодой. Но, как тот самолет, что ревнивца несет к лестничным маршам неверной, взгляды хотят перемены: больше не будут безмерны, станут применены. Взгляд влетает в окно: Тело за ним давно в созидательных вихрях доведено до бессилья и трудовой свой выкрик отдало стенам жилья. Человек в темноте. Огоньки на плите. Ленины на рояле. В чем лампадные свечи красное растворяли, — стало устьем печи. «В точке мрака, полынного аммиака…» в точке мрака, полынного аммиака молодые тени в шинелях, подтянутые дальним фонарным светом, турником, школьным атлетом педофилом и ксенофобом, человеком и пароходом, настроенные

Конец ознакомительного фрагмента.