Евнух получил доступ к формам для печатей яфарга от казначея. Если на меченой повозке сбежал враг, кто дал ему повозку? Нет безумцев, крадущих у яфаргов!

Всё так, но предчувствие ловушки евнуха не обманывало. Жафару был давно известен их план, и намерено не был сменён замок в кладовой. Заговорщики делали оттиски из неподобающего металла. Мягкого, пачкающего форму, которую вдобавок Жафар кое-чем покрыл. Этот металл так и назывался – гаремным. Из него отливали печати, знаки отличия для наложниц, а также султанское клеймо.

Когда Жафар предъявит султану испачканную форму, ядовитый кинжал обратится против интригана. Такая возможность уже предоставлялась, Жафар то ли ждал более удобного случая, когда сможет одним ударом свалить и казначея и помощника евнуха, то ли брезговал лёгкой добычей... Что-то его останавливало. Смутное подозрение, что казнив евнуха, он исполнит не своё желание.

Жафар достал улику из кошелька, сунул в рукав и быстрым шагом направился к выходу.

Махнул рукой привратнику: отрывай заранее, спешу. Испачканный оттиск упал евнуху под ноги, голубовато-золотым полнолунием укатился под загнутый мыс туфли.

Евнух замолк.

Жафар успел выйти за ворота, когда из-за дворцовой стены к нему долетел припев:

«Мрак сгустился, режет, свистит пронзительный зимний ветер. Я чувствую только любовь, я полон твоим теплом. Переполнен светом любви, нет в нём тени ущерба. Зима моя обезумела, поёт, перед кем не надо, танцует, где ей нельзя».

Часть восьмая.

С востока на восток. Прочь от солнца детства, солнцу новой жизни навстречу. В светлой повозке с окнами, по-турецки сидя, обхватив колени. Запряжённом парой жилистых коней. Как град, стук копыт. Как град – деревянные колёса по камням.

– Фаду, нашёл, где нам жить! Нашу семью приютили в горах оседлые фадуки, ни один шуд, никакой яфарг не найдёт. Там солнце восходит розовым диском, Ами! Там поют птицы и не знают, что можно бояться людей! Мать и тётки жду нас там, как я люблю тебя, как я счастлив!

Отец гнал со всей мочи. Ами не видела отца день напролёт, но вечерами они делали привал и ужинали, разведя костерок пустынными колючками, и ночами спали.

Ами не плакала первые сутки, вторые... О чём плакать? Отец нашёл её. А к исходу третьих слёзы брызнули, как ни старалась удержать. На горизонте виднелись те самые, зелёные горы, тонкой линией блестел горный ручей.

Отец заметил:

– Тпру! Фаду, радость моя! Фаду, моё счастье, что случилось! Ты вспомнила что-то дурное? Кто-то обидел тебя? Скажи кто, и я принесу тебе его голову, даже если это султан шудов!

Ами засмеялась, отец улыбнулся с облегчением:

– Ты просто устала, скоро отдохнём. Мы проведём эту ночь уже под крышей. Мост поднимут, и вход в долину захлопнется за нами.

Обнадёживающая речь... произвела новые слёзы.

Отец пересадил Ами рядом с собой, на козлы и принялся, не спеша, обстоятельно рассказывать ей, как плодородна долина, как храбры и честны населяющие её фадуки, как тепло они приняли мать Ами со всей семьёй, сколько подружек Фаду там найдёт, какой большой дом и сад у них.

– А ягоды-в-пиалке созревают на земле восточно-восточной долины? – перебила Фаду отца, когда он дошёл до перечисления достоинств потенциальных зятьёв.

– Сколько угодно! – воскликнул отец, небрежно махнув рукой. – А что это?

Ами нахмурилась и рассмеялась детским смехом, отцу – мазь на раны.

Упрекнула:

– Зачем тогда говоришь?!

– Не растёт – посадим! Тепла, дождя, там всего в избытке! Так что это?

– Медовые ягоды, которые лежат на листьях, как на блюдцах отдельных.

– Не видел. Посадим. А как вырастут, к тому времени, может, ты и думать забудешь, разлюбишь свои ягоды-в-пиалке.

Ами, нахмурившись, так серьёзно и с таким удивлением взглянула на отца, что он притормозил коней:

– Что?

– Не разлюблю.

Отец прищурился, усмехнулся и цокнул коням:

– Упрямая, не изменилась! Н-но, живей!