«Фадук» – называют сына, «фадучка» – дочь, пришедшего в упадок племени. Но отец звал: «Фаду...» Мать с упрёком на него смотрела, и тётки качали головами.

– Почему? – спрашивала их Ами Фаду.

– Несчастливое это имя, Амистат, дружочек солнца. Фаду – щемит сердце, фаду – прощание с тем, кто ещё только на подходе, фаду – поцелуи, которые не могут удержать. Зачем отец зовёт так наше солнышко?

В самом деле, зачем? Да и пусть, Ами нравится!

Добрались.

С запада на запад перед городскими воротами протекала бурная речушка, попадая в крепостной ров. Его шум отсёк прошлое от настоящего. Подвесной мост опускали два быка. Едва Ами с отцом переехали, заскрипело колесо, раздалось низкое мычание, гортанные крики, лязг затворов.

Их приютил мастеровой дом, в той части города, дальше которой жилые улицы неотличимы от базарных рядов.

Ночью Ами притворялась, что спала, на единственном травяном тюфяке. Отец то исчезал, то появлялся с ворохом покрывал, с одеждой местного покроя.

«Последняя ночь, – думала Ами, – когда он рядом. Последняя, последняя».

Рано утром отец провёл Ами на главный базар, в крытые ряды к меняле, протянул её руку. Рукав поднялся... На запястье была татуировка фадуков – браслет, заходящий на кисть руки полукружием – стилизованной кистью бузинных ягод. Меняла кивнул, положил в эту руку монету, подчёркнуто не взглянув в лицо.

Когда вернулись, не заходя в дом, отец поцеловал её и уехал, сказав только одно:

– Жди. Амистат, во что бы то ни стало, дождись меня.

Так произнёс, лоб ко лбу, глаза в глаза, что не надо и клясться. Уехал.

«Плачь, старуха, умывая морщинистое лицо в юном ручье!

Плачь навзрыд, о тех, кто уже не заплачет!

Плачь о тех слезах, которые жгут, которые не смываются!»

Как оказалось, это была безумно древняя и до ужаса мудрая песня.

Впоследствии Ами одной монетой и получала средства к существованию. Если пропускала день, на следующий получала две. Но больше ничего. Ни слова. Когда отчаялась дождаться отца, попытка заговорить с менялой закончилась провалом, он ответил на незнакомом языке, раздражённо и фальшиво, как тот, у кого нечиста совесть.

Весь первый год, как игрушечная, она просидела на широком подоконнике, глядя в одну точку, где улица делала поворот. Ждала без надежд и метаний, вообще. День состоял из похода от дома к меняле, от него – в сдобные, божественно пахнущие ряды за лепёшкой, с рынка – обратно на подоконник.

Ами бесконечно накручивала короткий локон на палец, отпускала и повторяла про себя куплет за куплетом, последний – трижды:

«Смейся, девушка, и бросай цветы помолвки в ручей!

Смейся, глядя, как он уносит их!

Смейся, потому что радость этой ночи окупит всё сполна!»

Над головой цок-цок, курлы-курлык...

«До чего же глупая песня!»

Ей было четырнадцать лет.

Часть вторая.

1.

Петел Сак-Баал. Скальный город, скальные дома. Частью вырубленные в камне, частью достроенные между природных стен кирпичом и тесаными блоками. Отголосок былого: вдоль домов заброчики выстой ниже колена, будто при каждом есть садик, а на самом деле от двери до уличной брусчатки два шага.

Столица шудов жила в тесноте, лежала в каменной чаше. По её периметру, от крепостной стены дома знати, сияя шипилями, ревниво поглядывали друг на друга. Надменно озирал султанский дворец, отмеченный золотыми штандартами по углам плоской крыши. На заре с неё раздавались голоса мощных труб, оповещающих о чём-то.

Задери голову, едва разглядишь грязно-голубое небо за маревом. Днём сильная жара, ночью холод.

Сходясь на главной базарной площади, Петел Сак-Баал крестом пересекали четыре широкие дороги. Та, которая шла от городских ворот, заканчивалась у султанского дворца. Та, что за пределы города не выводила, соединяла дворцы высшей знати: казначейский, главы всех купцов, и визирский, главы яфаргов, султанского военачальника. У того и у другого имелась личная гвардия.

Обвешенные золотом вальяжные псы казначея берегли покой города, распределяли базарные места и налоги. Яфарги, поджарые волки визиря, охраняли столицу по периметру и собирали дань за ней. Столица наблюдала за качелями двух вельмож с восточным прищуром. Они взлетали и падали равномерно, без перекосов. Блеск и негу, питьё и пищу султану доставлял казначей, однако...

Диковинки, а так же всё, что нельзя потрогать руками, шпионаж, байки путешественников и выдумки иноземцев, вотчина Яфара-Баала. И ещё одна вещь, которую прежде султана нельзя потрогать руками: девушки. Сватовство местных, кража иноплеменных, усмирение, обучение наложниц, проверка их гороскопов, это всё – Яфар-Баал. Цвет султанского гарема, распустившиеся розы и юные саженцы, приходили туда из рук визиря.

Пока девушки не доставлены султану, их как бы и нет, даже именовались иносказательно: с тех племён – Нежные Цветы, с тех – Благоуханные Цветы. А горские ценились, как Сердоликовые Бутоны, то есть – султанского цвета, лишь ему предназначенные.

Власть в руке султана и щедрость. Через него, никак иначе, слуга получает женщину. Всякая чужестранка, всякая девушка, достигшая совершеннолетия, «отдаёт поклон гаремному пологу». Направляется в шуд-евнух флигель султанского дворца. Её судьбу решит намётанный глаз принимающего евнуха, осведомлённость старшего евнуха во вкусах своего повелителя, или сама воля султана: проявить жадность либо щедрость, оставить себе, подарить, вернуть семье, позволить одинокой жить среди шудов.