Внезапно я почувствовала неожиданную легкость и освобождение. Я отчетливо видела операционную, хотя и ориентировалась с трудом. Вид был обманчивым, подобно тому, как это бывает у пилотов, когда они слишком долго всматриваются в горизонт и порой начинают путать море и небо. Все вокруг словно было перевернуто. Я падала вверх. Я видела раздосадованное лицо анестезиолога, ставящего очередную капельницу. Я видела окружающее меня мониторинговое оборудование, акушерскую бригаду с инструментами, готовую извлечь моего мертвого ребенка.

Я видела себя, лежащую на столе.

До меня дошло, что они не ошиблись: они и правда меня теряли.

Если я вижу саму себя, то, наверное, я уже безвозвратно потеряна.

Я ничего не чувствовала. Боль чудесным образом прошла. Прошла и связанная с болью паника. Полное умиротворение. Я чувствовала себя невесомой, словно плывущей в воздухе, и при этом чрезвычайно крошечной. Я смотрела за развивающимися передо мной событиями с полным равнодушием к их исходу – лишь только тишина и спокойствие.

Я умерла.

Лишь год спустя присутствовавшие там хирурги опишут мне почтительным тоном цепочку катастрофичных событий, что произошли тогда в операционной. У меня была так называемая в травматологии «триада смерти» – сочетание гипотермии, ацидоза и коагулопатии. Говоря простыми словами, эта фраза описывает самоподдерживающийся процесс, при котором кровь слишком холодная и со слишком высокой кислотностью, чтобы сворачиваться, из-за чего пациент еще больше ее теряет, и ему приходится делать дополнительные переливания, которые только усиливают гипотермию и ацидоз. Такой вот кровавый порочный круг. По их словам, я потеряла десятки литров крови, которые в спешном порядке заменялись десятками литров донорской крови, некоторые из них были предварительно подогреты, чтобы хоть как-то бороться с гипотермией. Потом у меня отказали почки. В крови стремительно скапливался калий. Жизненно важные показатели стремительно падали. Раздраженное токсинами сердце постепенно затихало, билось сначала нерегулярно, а потом и вовсе перестало.

Я рассказывала, что помнила сама. Резидент-анестезиолог в углу, за компьютером. Запрос на установку центрального катетера, когда стало ясно, что крови понадобится много. Судорожные попытки найти источник кровотечения.

«Ты никак не можешь всего этого помнить, – говорили мне. – Ты воссоздаешь свои воспоминания по рассказам очевидцев, а также по тому, что ты прочитала в отчете».

Нет, я была там. Не могу этого объяснить, но я была там.

Чувство холода, которое я приравняла к ощущению смерти, сохранялось еще долгие месяцы. Я никак не могла согреться. В мою палату вызвали мастера, чтобы тот отрегулировал обогреватель, и в итоге каждый, кто заходил туда, снимал верхний слой одежды, неизменно комментируя по поводу духоты.

Меня укрывали стопкой одеял, подогревали физраствор, прежде чем повесить пакет с ним на штатив капельницы, но ничто было не в силах справиться с непреклонным холодом. Несколько лет спустя жители Среднего Запада столкнулись с погодным явлением под названием «полярный вихрь», когда ветер охлаждал температуру воздуха в Мичигане чуть ли не до минус тридцати градусов. Я стояла под снегом на улице в ту зиму и недоумевала, как люди могут называть это ощущение холодом. Странно, что мы используем одно и то же слово для обоих случаев. Для меня холод исходил изнутри и был непрекращающимся, без какой-либо надежды на наступление весны.

Я вновь оказалась на поверхности, охваченная внезапным страхом. Я почувствовала, как воздух сам входит в меня, без каких-либо усилий с моей стороны, и вздрогнула от этого странного ощущения. Это было все равно что пытаться дышать, высунув из машины на полном ходу голову: воздух давит с такой силой, что дышать невозможно. Я полностью полагалась на аппаратуру. Это говорило о том, что ситуация крайне тяжелая. Я решила попробовать дышать самостоятельно и попыталась сделать вдох наперекор потоку воздуха из машины, и тут же сработал сигнал тревоги. Я быстро устала. Я была не в состоянии сохранять предельную бдительность, необходимую для дыхания. Через какое-то время я смирилась с происходящим, и на меня постепенно стала накатывать волна паники. Я погрузилась в забытье.

Потом все повторялось снова: я приходила в себя, осознавала, где нахожусь, и меня тут же наполнял страх. Я отчаянно пыталась дышать и начинала паниковать от мысли о том, что не смогу вдохнуть достаточно воздуха, чтобы ослабить ощущаемое удушье. Я отказывалась от попыток дышать и позволяла делать это за меня аппаратуре. После мучительных попыток механические «вдохи» приносили желанное облегчение, несмотря на их специфическое единообразие. Я слышала, как каждые шесть секунд звучал механический выдох. Я снова утомлялась и отключалась.

Позже я поняла, что так они проверяли, можно ли отключить аппарат искусственной вентиляции легких.

Каждое утро медсестры на какое-то время перекрывали капельницы с успокоительным и болеутоляющим, чтобы специалисты по дыхательной терапии вместе с врачами могли понять, в состоянии ли я дышать самостоятельно. Пациента обычно не посвящают в происходящее. Вместо этого он просыпается от внезапной боли и тревоги из-за прекращения подачи лекарств. Вспышки паники с последующим погружением во мрак, снова и снова.