Наоми смотрела на него и видела лишь грустного, обиженного маленького мальчика. Она еще жалела его, но в основном чувствовала облегчение оттого, что ничего уже не повторится.

Хотя, разумеется, она забеременела.

И тогда допустила три ошибки, которые резко развернули траекторию ее жизни. Первая: она рассказала все Майку –  Обожаемому Всеми Гению, которому исполнилось двадцать, – он жил с родителями, не имея ни заработка, ни планов, куда поступать, ни реального таланта, а почти все места в мире уже были заняты. Да, теперь мир начал выбивать у парня на лбу жестокую истину о том, как здесь поступают с такими людьми, как он.

Но кому еще она могла сообщить?

Стратегически нельзя было понять, что она совершила непоправимый тактический промах, пока не стало слишком поздно. Дело в том, что Майк был вне себя от радости.

Он любил ее. И хотел жениться на ней. И немедленно рассказал родителям. Наоми это очень задело: в людях она ошибалась редко, а тут не разглядела ничего и за километр. Она думала, что он – сгорбившийся – голый – после – неудачного – секса – Майк – будет поглощен раскаянием и сделает все, чтобы держать грязную тайну при себе, но она не учла одного. Данный факт в сочетании с пугающе ранним опытом католического экстаза греха – и – покаяния сделал его шальной пулей.

Он видел в будущем ребенке редкий дар, шанс сделать что-то правильно и не собирался отступать. Его родители тоже ликовали – у них появилась пара грешников, которые нуждались в прощении, и надо было приниматься за работу. А то, что Наоми, между прочим, оказалась одной из нескольких сотен афроамериканцев в Атчисоне, сделало ситуацию только лучше.

И сделал их лучше.

Плюс у них теперь ожидался первенец, которого нужно было воспитывать.

Все остались в выигрыше.

Сразу после первой Наоми допустила вторую и третью ошибки, и на сей раз они заключались в том, чего она не сделала. Она не поехала в клинику в Оверленд-Парк и не сделала аборт. Она ничего не сказала Таре, которая сразу же отвезла бы ее туда, куда нужно. Но нет, позволила Снайдерам усадить себя на диван, где они так расписали в красках радужное будущее семьи из нескольких поколений и ту любовь, которой будет окружен младенец, что Наоми проучилась весь первый триместр и большую часть второго, храня полное молчание о том, что беременна.

И лишь на пятом месяце ее красивое восемнадцатилетнее тело начало показывать ей, что она сглупила.

Когда родилась Сара, ее мать первая сказала бы вам, как она благодарна Господу. Невозможно смотреть в милое личико и думать иначе, но это не значило, что жизнь Наоми стала лучше. Она просто изменилась. Майк хотел присоединиться к добровольцам Корпуса мира.

В общем, он уехал через неделю после рождения дочери, и по правде сказать, это было хорошо. Он стал настоящей занозой в заду, когда выяснилось, что Наоми не собирается ни выходить за него замуж, ни спать с ним снова. В любом случае, отец из него получился бы никудышный.

Снайдеры предлагали любую помощь с воспитанием, но, по мнению новоиспеченной матери, они были придурками, и в конце концов она поселилась вместе с сестрой в неплохой квартирке с двумя спальнями в новом районе под названием Сосновая Долина (там нет ни долин, ни сосен, но это не важно).

Здесь было чисто, и жизнь в принципе всех устраивала. Благодаря хаотичным связям родной матери Наоми привыкла к радикальным переменам в домашнем быту, поэтому временная безопасность на фоне неопределенного будущего тоже сгодилась.

Жилище отвечало всем трем требованиям. Когда Сара пошла в садик, Наоми начала подрабатывать и учиться в местном колледже. В конце концов она разберется с ветеринарной школой в следующие шесть с половиной лет.

Однако было и кое-что еще. Самой болезненной частью процесса оказалась та, которой Наоми не делилась ни с кем. Мисс Уильямс не нравился ее ребенок. Да, она обожала дочь. И чувствовала к ней глубокую безусловную любовь. Но в те моменты, когда мать была честна с собой, она молчаливо признавала, что ей на самом деле не нравится ее дитя.

Сара могла быть самой любящей девочкой, которую вы только встречали за всю свою жизнь, но одновременно самой злой и изматывающей.

Два года спустя после внезапной кончины отца Наоми от сердечного приступа в пятьдесят три, Сара, только познакомившись с идеей смерти, будет напоминать об этом тревожном и захватывающем знании с болезненным постоянством ноющего зуба.

Кто-то в садике вспомнит про отца, и ребенок уже дома скажет: «Но ты ведь никогда больше не сможешь поговорить со своим папой, правда, ма?»