Иван приподнялся и сел; облокотившись на подушки. За окном бушевал столь сильный снегопад, что весь мир за стоящими у дома яблонями растворялся в стремительной белой круговерти. Видно было, как порывы ледяного ветра несут бесконечные белые волны, которые сотрясали гулкими ударами стекло и стены.

Пролетели незаметно несколько спокойных часов, а затем в дверь громко, пронзительно забарабанили:

– Ну открывай! Открывай я сказал! Ну...

Голос был незнакомый - грубый, властный и слова он выкрикивал с ненавистью, но голос был русский...

Марья встрепенулась, прижалась еще крепче к Ивану, зашептала:

– Ну вот - это уже наши пришли. А мы, видать, за ревом метели и не услышали. Я открою?
– с тревогой спросила она у покрывшегося испариной Ивана.

– Открой... это они за мной пришли!

– А ну открывай, гад! Последний раз говорю, а потом дверь выламываю, ну!

– Что ж они так-то?
– проговорила Марья. страшных, раскалывающих его изнутри ударов. Страх сковал его, не давал думать, скрежетал липким холодом по всему телу... Неужели же сейчас - неужели же сейчас они все узнают?! Да уж лучше бы умереть сразу чем так мучиться.

– Марьюшка...

В дверь ударили со страшной силой, и весь дом задрожал, заходил ходуном:

– Ах ты! А ну выбивай, братцы! Ружья приготовить! Как появиться, так пали по нему, гаду!

– Его ж судить должны!

– А ну без разговоров!

– Марьюшка, - голос Ивана дрожал, - ты бы деток увела.
– сердце разрывало его грудь, а череп вот-вот должен был лопнуть от давящей изнутри расширяющейся боли.

В дверь вновь ударили и дом наполнился скрипом; рыбки в аквариуме забили хвостами, а кот пронзительно замяукал.

Марья бросилась открывать, а Иван сел на кровати и торопливо стал натягивать брюки. Сашка и Ира были рядом, они стояли, схватившись за руки и смотрели на своего отца: Сашка с непониманием, Ира же с мученическими слезами.

– Папочка, - прошептала она, когда дверь в прихожей пронзительно скрипнула и зазвенел, пронесся по всему дому порыв ледяного ветра, - ты помни, что все мы тебя любим... Вся эта суета, все эти надрывы уйдут папочка, и, настанет день, раны этой войны заживут, она станет смутным приданием. А любовь останется - она пронизывает всю вселенную. Вспомни, что я тебе говорила - найди покой для свой души.

В комнату впихнулись, заполнив ее морозом и резким запахом давно немытых тел с десяток тепло укутанных, усталых и злых солдат. Следом за ними вошел еще один человек: согбенный старик, все лицо которого так сильно заросло бородой, что не было видно на нем ничего кроме грязных волос, извилистых морщин и двух маленьких, красных от разорванных сосудиков глаз. В глазах этих ярким пламенем вспыхивало безумие:

– А ну вот он! Вот! Я его хорошо запомнил!

– Точно он?!
– выкрикнул и закашлялся высокий широкоплечий человек с изуродованным, побывавшем в пламени лицом.

– Он точно! Вот побожусь! Я его поганца хорошо запомнил, я всех их запомнил!

– А ну заткнись! Вяжи гада!
– заревел человек с изуродованным лицом.

Сразу несколько солдат бросились на Ивана, повалили его на пол, закрутили за спину руки да так, что затрещали плечи; раза три ударили тяжелыми сапогами по ребрам и затем стали прикручивать веревками руки...

– Братики, солдаты родненькие, да что же вы делаете?
– плачущий голос Марьи раздался от дверей. При фашистах она никогда не позволила бы себе так вот расплакаться - показать им свою слабость; здесь же, видя, как те люди, освободители, которых она так долго ждала, причиняют боль любимому человеку - здесь она позволила себе слабость.

Человек со страшным лицом надвинулся на нее и остановил свое обжаренное мясо в полуметре от ее лица:

– Что каркаешь ворона? Что кричишь то? Хочешь, что б и тебя забрали...

– Берите, берите раз вы такие... да берите!

– Ах ты! Ты что раскаркалась то, потаскуха?!

Иван вздрогнул - этого он не ожидал, Марья же, покраснев, отвесила побывавшему в пламени, испытавшему адскую боль человеку, сильную, потонувшую во вспухшем мясе пощечину. Тот схватил ее за волосы и приставил к виску револьвер - почти также, как и когда-то фашистский солдат.

Сашка бросился было на помощь матери, но другой солдат поймал его и, покраснев от натуги, удерживал все последующее время - Сашка брыкался и брызгал слюной.

– Ах ты ангелочек, - зашипел изуродованный и сильно ударил ее головой о стену, - и муженек твой ангелочек, да - так ведь, потаскуха?

– Она не знает ничего, отпустите ее, а меня...
– сапог обрушился на Иванову челюсть выбив те зубы, которые там еще оставались, кровяное пятно поползло по полу, набираясь в щели между досками.