– Хорошо.

И ушел. Я тоже решила уйти, бродить где-нибудь, и распахнула дверь, но медсестры, обернувшись, попросили меня не покидать палату, чтобы мы вас, «больная», не ловили. «Больная» – это, конечно, жаргонизм, никакой больной и даже нездоровой я себя не считала. Я согласилась на операцию, потому что пришло ее время, как если бы позвонил будильник, или самолет взлетел по расписанию, или Дали написал новую картину. Ничего другого, кроме этого, не было, никакой «больной»! В «больных» играли все остальные, а я играла в другую игру, но по правилам, потому перестала бродить и вернулась в холодную кровать.

Я читаю. Кричат:

– Завтрак, девочки, мальчики! Проходите на завтрак.

Старушки идут на завтрак.

Царь ведет меня на УЗИ (у-л-ь-т-р-а-з-в-у-к-о-в-о-е-и-с-к-у-с-с-т-в-о). Я скачу за ним по лестнице и попадаю на первый этаж, где к стенкам в очереди прилипли грустные люди.

Узистка в шоке! Это не нога, говорит она, это ужас! Какие дыры (что за дыры, не знаю – видимо, космические), величиной с палец!

– У вас голова не кружится? Если кружится… не терпеть…

– Нет, у меня не кружится, – отвечаю я УЗИ-искуснице, поглядывая на нее с высоты банкетки.

– Смотрите, Л. А. – И они перешли на гиппократов язык, к счастью, скрывающий от пациентов всю правду. Кто хочет знать их правду? Я не хочу, поэтому не прислушиваюсь, а смотрю в окно и тихо-тихо пою песню про лен-конопель: «В темном лесе, в темном лесе, распашу ль я, распашу ль я, пашенку, пашенку, я посею, я посею, я посею, лен-конопель, лен-конопель…»

Л. А., тем не менее, посидел рядом, посмотрел еще немного на загадочные дыры и стал рисовать на моей ноге узоры: кружочки, линии соединения и крестики синим фломастером, очевидно, появившимся у него из рукава. Нога стала красивой.

– Где же вы находите таких сложных пациентов? Ужас, смотрите: вот узел, а вот еще дыра…

Конопель засеялся, стало скучно, я тоже посмотрела на экран: серо-синее булькающее пространство… Что они там видят? О чем говорят?

– Если вашей дочери не сделать операцию вовремя, то слепота как следствие будет прогрессировать, возникнут проблемы с позвоночником, видите, она держит голову неровно, ей так удобней смотреть, мы вам предлагаем двойную операцию…

Я сижу на скамейке, мама вдалеке говорит с врачом. Мне нравится слово «двойную», вот бы есть двойные конфеты. Я подхожу к маме:

– Мама, соглашайся, двойная – это больше, чем одна. Это вкуснее.

Врач смеется и поворачивает мне голову.

– Ты скоро будешь как все. Хочешь?

Я жму плечами – непонятно.

– Тебя не будут дразнить.

Я не верю, я обиженно сажусь обратно – меня постоянно дразнят, и я постоянно дерусь или плачу.

– Я могу еще парочку таких сложных подыскать, – неожиданно вступаю я в их диалог.

Смеемся с узисткой, Л. А. удивился, приподнял нос с бровями и вернулся к рисованию, крутя меня в разные стороны.

– У вас голова не кружится? – повторяет пароль узистка.

– Да нет, с чего бы ей кружиться? Хотя от голода, пожалуй.

– Ай! Кушать не дают!

Л. А. дорисовал свои диаграммы и куда-то вышел. Я слезаю вместе с татуажем и спрашиваю узистку, разглядывая новообразовавшуюся графику:

– А я ходить-то буду?

Посмотрев на синие кружочки, она рассказывает знаменитый анекдот:

– Пациент после операции спрашивает у хирурга:

«Доктор, а я на скрипке буду играть?»

«Ну да, конечно».

«Странно, а раньше не играл».

Мы смеемся, я открываю рот, чтобы рассказать другой анекдот:

– Больной отходит после наркоза:

«Доктор, я что-то не могу нащупать свои ноги».

«Видите ли, нам пришлось ампутировать вам руки».

– Идите в палату, – неожиданно говорит появившийся доктор-художник.

Меня везут на операцию. Страшно. Не нравится смотреть в потолок, не нравится лежать. Не нравится бояться. В лифте куча людей в белом прижимаются к стенкам. Лифт скользит туда-сюда. Я рассказываю анекдоты.

– Тебе сколько лет? – спрашивает кто-то у стены.

– Одиннадцать, ну так вот… ежик и зайчик нашли ружье…

Я рассказываю, пока мы в пути, пока какая-то женщина не говорит:

– Ну и дети, таким наркоз нужно давать заранее.