А кругом во всех станицах были большевики, и из этого проклятого кольца, отрезавшего нас от всего мира, мы не в силах были выйти, несмотря на отчаянные усилия.

Но Екатеринодар по-прежнему оставался нашей заветной целью. Туда стремились все наши думы и надежды.

И Корнилов решил его взять.

Но предварительно нужно было обеспечить свой тыл, уничтожить большевиков южнее Екатеринодара, чтобы они не помешали нашей переправе через Кубань, а кстати захватить у них побольше снарядов и патронов, которых у нас уже оставалось немного. А бой за кубанскую столицу, несомненно, предстоял серьезный.

Через реку Кубань решено переправиться у станицы Елизаветинской, где была паромная переправа. Во исполнение этой задачи 22 марта я получил приказ: взять своей бригадой станицы Григорьевскую и Смоленскую.

Поздно вечером 22 марта я выступил с бригадой к станице Григорьевской, имея впереди Корниловский полк. До станицы было не более 10–12 верст, но дорога была ужасная: грязь по колено, с кусками льда, порой огромные лужи – целые болота.

Люди и лошади измучились, вытаскивая пушки, поминутно завязавшие в липкой грязи; жалкая дырявая обувь свободно пропускала ледяную воду. Темно, холодно, у всех отвратительное настроение духа, а тут еще слухи от местных жителей, что Григорьевская сильно занята красными и нам придется выдержать упорное сопротивление.

Перед рассветом корниловцы вступили в бой. С опушки станицы большевики встретили их ожесточенным ружейным огнем, а в особенности пулеметами. Только ночь спасла нас от громадных потерь, так как мы наступали по совершенно ровному тюлю без всяких укрытий, а рыть окопы в сплошном болоте, в какое обратилась почва, было немыслимо, да и шанцевого инструмента почти не было. Пули красных долетали в тыл и ранили людей и в резерве. На перевязочном пункте около моего штаба один раненый офицер был ранен вторично, а третьей пулей убит. Одна пуля попала в моего адъютанта Ж., лежавшего на бурке рядом со мной, но только контузила его.

Большевики дрались с необыкновенным упорством, но, сбитые с окраины станицы, где у них были окопы, быстро отошли к станице Смоленской. Доблестным корниловцам их победа досталась недешево: до 60 человек убитыми и ранеными выбыло из строя.

Ввиду крайней усталости войск – тяжким ночным переходом по ледяному болоту, бессонной ночью и кровопролитным боем – я не хотел с переутомленными войсками рисковать успехом атаки станицы Смоленской, расположенной на возвышенности за речкой, и дал им отдых до полудня. Послав Корнилову донесение о взятии станицы и отдав все распоряжения на случай контратаки большевиков, я зашел отдохнуть в дом священника, где уже расположился мой штаб.

Бедный молодой батюшка от пережитых ужасов хозяйничания красных в станице, только что кончившегося боя производил впечатление полупомешанного. Он без умолку говорил, суетился, все время спрашивал, не придут ли большевики опять, и умолял нас не уходить из станицы. Между прочим, он рассказал, что красные заставили его беспрерывно служить молебен о том, чтобы они победили «кадет», а когда он попытался уклониться от этого, они пригрозили ему расстрелом.

Впоследствии я слышал, что несчастный священник все же был убит ими через несколько дней после нашего ухода.

Немного отдохнув, мы снова перешли в наступление – на станицу Смоленскую. До нее было недалеко – всего около трех верст. Дорога шла болотистым лесом. Выглянуло солнце; настал хороший весенний день. После удачно исполненной задачи – победы у Григорьевской – у всех светлее стало на душе. Послав в боевую часть партизан с генералом Казановичем, я оставил корниловцев в резерве. Скоро приехал Корнилов и горячо благодарил свой полк за блестящую победу.

Между тем генерал Казанович наткнулся на упорное сопротивление. Красные, заняв возвышенную окраину станицы на другом берегу, укрепились и встретили моих партизан жестоким ружейным и пулеметным огнем.

Доблестный командир полка сам был в цепях, ободряя наступавших. Только с большими усилиями и потерями, наконец, к вечеру удалось взять станицу и выбить оттуда красных.

Переночевали в зажиточном доме у веселой старухи казачки, еще помнившей рассказы своего отца о том, как «Шамиля брали», и удивительно спокойно относившейся к гражданской войне, как к уличной драке.

Ночью я получил приказание выступить с рассветом и одновременно с генералом Марковым атаковать станицу Георгие-Афипскую, где, по сведениям, были сосредоточены значительные силы красных и находились их склады со снарядами и патронами.

Выступили с рассветом и, пройдя версты три, неожиданно попали под жестокий огонь с левого фланга. Оказалось, что колонна красных шла от станицы Северной к Смоленской и, увидя нас, перешла в наступление, приперев к реке, вдоль которой шла дорога. Пришлось пережить очень неприятный час под расстрелом: деваться было некуда. Однако меткий огонь моей батареи и переход в атаку партизан спустя некоторое время заставили красных быстро ретироваться. Мы продолжали путь, попали еще раз под меткий артиллерийский огонь противника. Мои передовые части в отдельной усадьбе захватили десяток матросов, по видимому сторожевую заставу, и немедленно их расстреляли. Из большевиков, кажется, никто не возбуждал такой ненависти в наших войсках, как матросы – «краса и гордость русской революции». Их зверские подвиги слишком хорошо были известны всем, и потому этим негодяям пощады не было. Матросы хорошо знали, что их ждет, если они попадут в плен, и поэтому всегда дрались с необыкновенным упорством, и – нужно отдать им справедливость – умирали мужественно, редко прося пощады.