После этих слов тут же изобразил говорящее письмо Шариков:

— Дорогая Надежда Константиновна, наше пионерское звено «Спартак» решило вести себя в пионерском лагере по-ленински. Не тянуть все с государства, а самим добывать себе пропитание. Мы слышали от одного старого большевика, что Владимир Ильич, живя в Разливе, сам ловил рыбу, варил уху, косил сено для Емельяновых, а они привозили ему хлеб и чай-сахар…

— Ну, Ильич, конечно, не за чай-сахар косил сено, — прервала Крупская. — Это нужно было для маскировки.

Ведь Емельяновы выдавали его за рабочего, которого они наняли на покос. Но действительно, стожок он накосил, и не маленький… И если так считать, то, пожалуй, и верно— на хлеб себе заработал. — Тут Надежда Константиновна рассмеялась. — Вот какие вы дотошные, я как-то никогда об этом не думала!

И она снова примолкла, вспоминая. Мы притаили дыхание, словно сейчас вот она обернется и позовет… и из комнат выйдет Ленин и сам расскажет нам, сколько он накосил сена в Разливе.

— Косил Ильич с удовольствием. Он очень любил физическую работу…

— И мы! И мы тоже! — радостно вскрикнули живые письма.

— Мы на хлеб себе можем заработать, плетя корзинки… для совхоза. Они очень нужны. Нас Данилыч так научил. А родители против. Говорят: «Это эксплуатация детского труда», «Это неправильно», «Детям все должно обеспечить государство», «Четырехразовое питание!».

Выражение лица Надежды Константиновны как-то переменилось. Стало настороженным.

— Да? Такие возникают проблемы? Ну, не знаю, что вам посоветовать. Конечно, дети рабочих имеют право на заботу государства. Однако такие иждивенческие настроения нехороши… Приучать детей смотреть в руки государства? — Она думала вслух и вдруг спросила: — А вам самим-то как интересней?

— Вы знаете, когда картошка выкопана своими руками, какая она вкусная! — выпалил Шариков.

— А заработанный в совхозе хлеб, когда его ешь, — крошечки не уронишь! Держишь в горстке! — добавила Катя.

— Сколько тебе лет? — заинтересовалась Надежда Константиновна нашей малышкой.

— Мне уже десятый… Это я только ростом такая маленькая, — ответила Катя и тут же без запинки начала читать свое заветное письмо: — Дорогая Надежда Константиновна, мы, пионеры звена Розы Люксембург, хотим ликвидировать неграмотность, бороться с суевериями, но у нас это пока не получается. Нагл попался очень трудный случай. В деревне мы нашли маленького батрака, сироту Васю. Он такой несознательный, что верит в нечистую силу и нас убеждает, будто она есть. Никак ему не докажем. А главное, он любит кулака, который его эксплуатирует. Кулак его бьет, а он говорит: «Я за него бога молю. Ен, — говорит, — меня кормить». В церковь ходит, свечки ставит. Как его нам перевоспитать, не знаем.

— Где же такой несознательный батрак? — спросила Надежда Константиновна.

— А вот он здесь!

И все обратились к Ваське, который стоял истуканом, уставившись на Крупскую своим немигающим взглядом.

— Вот этот? — От удивления Надежда Константиновна даже надела очки. Как же это ты, Вася, батрак— и вдруг за кулака?

— А он меня кормить, — подтвердил Вася.

— Значит, если мы тебя будем кормить, ты будешь за нас?

— Ага… чего же, могу!

— Ну хорошо, мы устроим тебя в детский дом, ты сирота? У тебя нет родителей?

— Батьку беляки зарубили на войне, матка от горюшка померла…

— Ах, Вася, Вася, ты наш человек, а сознание тебе прививают чужое! Почему ты с пионерами не дружишь?

— А я с ними дружу.

— А зачем же ты нас ругаешь? Дразнишься? — не выдержала Катя.

— Это я не со зла. Скушно мне. Завиствую вашей жисти.

— Понятно, — сказала Надежда Константиновна.

Сказала она это так, что нам вдруг стало понятно Васькино одиночество, его тоскливое чувство, с которым он наблюдает нашу жизнь, не имея возможности войти в нее и зажить вместе с нами.

— Тебе надо быть в коллективе, Вася.

Крупская написала записку и, вырвав листок из блокнота, передала мне, чтобы я пошел вместе с Васькой в Гороно, там его определят в детский дом для сирот гражданской войны. Посмотрела на часы и, вздохнув, стала озабоченно собираться— ей было пора на службу.