— Нет, что ты, вожатый. Это же свои девочки, а не то что ее подручные…

— Куда же я вас возьму в такую маленькую лодку?

Она ведь на двоих, в крайности втроем можно…

— А мы свяжем плот. Мы разведали— немного дальше лежат на берегу бревна… много бревен. Мы уже заготовили веревки. И потом ты же сам говорил, можно связать ивовыми прутьями.

— А на плоту построим шалаши.

— Вот будет здорово— плавучий лагерь! Какие же фантазеры вы, ребята! Что мне с вами делать? Плыву я к себе домой, мне с вами возиться некогда. А главное, не могу я вам позволить нарушить пионерское слово— бросить недокарауленный сад, оставить на разграбление яблоки.

— Так мы уже бросили!

— Почему?

— Она велела снять караулы. Теперь там обыкновенные сторожа, с ружьями. Нам терять нечего, ничто нас теперь не держит… Все равно убежим! И Мая с собой возьмем.

Дело принимало дурной оборот.

— Да что вы, маленькие, что ли, бегать потихоньку?

Вы же пионеры. Можете все делать не таясь, открыто.

— Ну да, попробуй-ка. Нас стража сторожит.

— Нанятые дядьки с ружьями. На ночь калитка в лагерь запирается. Живем как пленные.

— Эге, это дело серьезное. Как же тут можно убежать?

— Это нетрудно. Они же старики, дремлют.

— Проскользнем…

— У нас уже все продумано.

Вот уже на какие действия подталкивало ребят противодействие Вольновой их самодеятельной жизни.

Попросив разведчиков передать отряду, что могу их взять в путешествие только открыто, по-честному, под знаменем, с горном и барабаном, я дал слово, что не уплыву один.

Игорек и Франтик исчезли, словно тени, а я, переждав немного, так же по-пластунски, минуя сторожей, направился к палатке Вольновой. Надо было по-товарищески поговорить с ней с глазу на глаз.

Сквозь дверцы ее палатки пробивался свет. Доносились негромкие голоса. Я поборол искушение подслушать и, приподняв полотнище, сказал:

— Разрешите!

При моем появлении девчонки, сидевшие за столом напротив Вольновой, сразу смолкли, и по их смущению я понял, что это наушницы. А по лицу Софьи сразу догадался, что вести, сообщенные ими, так ее взбудоражили, что она готова вцепиться мне в волосы.

— Вот неожиданность, — проговорила она сквозь зубы.

Я сделал ей знак удалить наушниц. Она приказала им одним взглядом, и девчонки улетучились.

— Соня, — сказал я без обиняков, — ребята собрались от тебя убежать вместе со мной на Оку. Ты знаешь об этом?

Она кивнула, невольно смутившись.

— Ну да, тебе только что доложили… Не знал и не ожидал, признаться, что от твоих мечтаний об организационной четкости пионерских рядов ты дойдешь до слежки за пионерами, до организации юных педелей…

Я не успел окончить фразу, Вольнову подхватило словно вихрем. Она вскочила и забегала по палатке. И, едва справляясь со слезами ярости, произносила только одну фразу:

— За что они меня не любят?! За что? За что?

— Насильно мил не будешь!

Когда она немного успокоилась, я взял ее за руку, усадил на койку и сказал, вкладывая в свои слова все то доброжелательство, которое у меня накопилось в недолгом одиночестве:

— Ну, давай поговорим по-хорошему, как товарищи, не задираясь. Я уплываю к себе на родину, вернусь не скоро; может быть, никогда и не увидимся. Делить нам нечего, соперничать не надо…

— Не надо, — отозвалась она примирительно.

Это расположило меня еще больше. И я решил быть откровенным до конца:

— Тебя никто не полюбит, Соня, если ты будешь такой.

— Какой?

— Такой беспощадной к людям… начальницей.

— Ну-ну, — улыбнулась она сквозь слезы, — значит, ребята не могут полюбить вожатого потому, что он для них начальство?

— Да! Ребята полюбят вожатого только тогда, когда он станет для них товарищем, а не начальством.

— Я понимаю… Но это общие слова… А вот практика… Это так трудно быть вожатым! Ведь у нас даже нет образчика, с кого брать пример!

— Соня, а есть ведь пример.

— Какой?

— Был в партии большевиков вожатый, которого все любили, как товарища, старшего товарища. Он никогда не был начальством… даже став у власти над целым государством!

Вольнова поняла и, крепко пожав мою руку, задумалась.

Так мы сидели какое-то время молча, держась за руки, при тусклом свете крошечной лампочки от аккумулятора, что тлела все слабей, как затухающий уголек.

И странно— впервые мы не спорили. Наши мысли словно общались без слов. Я думал, что она, в общем-то, неплохая дивчина, хочет добра, но во многом заблуждается. И нельзя мне ее сейчас оставить одну… Она думала о том, что, в обыщем-то, я неплохой хлопец и что без меня ей очень бы не хотелось остаться…