Когда Борис, выступив в поход и не встретив врага, возвращался обратно, прибыл к нему вестник и поведал ему о смерти отца. Рассказал он, как преставился отец его Василий (этим именем назван был Владимир в святом крещении) и как Святополк, утаив смерть отца своего, ночью разобрал помост в Берестове и, завернув тело в ковер, спустил его на веревках на землю, отвез на санях, поставил в церкви Святой Богородицы». Здесь мы также видим некоторую модификацию исходного текста: в повести «Об убиении…» говорится, что смерть Владимира утаили из-за отсутствия Святополка в Берестове, а в «Сказании…» ее утаил сам Святополк. Более того, в повести «Об убиении…» об этом событии сообщается как о самостоятельном факте, а составитель «Сказания…» вплетает его в общую сюжетную канву, делая этот факт известным Борису. Образ Бориса в «Сказании…» имеет более сильную агиографическую стилизацию, напоминая трагический литературный персонаж позднейших эпох, однако в уста этому «древнерусскому Гамлету» агиографы вкладывают не только провиденциалистские рассуждения, но и декларацию политических идей. Согласно «Сказанию…», перед Борисом изначально существовала дилемма: подчиниться власти старшего брата Святополка (зная о его стремлении к устранению конкурентов) или выступить против него в борьбе за киевский стол. Эта дилемма выражена в пространном рассуждении Бориса, в котором взвешиваются две политические альтернативы: «Если пойду в дом отца своего, то многие люди станут уговаривать меня прогнать брата, как поступал ради славы и княжения в мире этом отец мой до святого крещения. А все это – преходящее и непрочное, как паутина. Куда я приду по отшествии своем из мира этого? Где окажусь тогда? Какой получу ответ? Где скрою множество грехов своих? Что приобрели братья отца моего или отец мой? Где их жизнь и слава мира сего, и багряницы, и пиры, серебро и золото, вина и меды, яства обильные, и резвые кони, и хоромы изукрашенные и великие, и богатства многие, и дани, и почести бесчисленные, и похвальба боярами своими? Всего этого будто и не было: все с ними исчезло, и ни от чего нет подспорья – ни от богатства, ни от множества рабов, ни от славы мира сего. Так и Соломон, все испытав, все видев, всем овладев и все собрав, говорил обо всем: „Суета сует – все суета!“

В этом рассуждении отвергается возможность насильственного захвата власти, имевшая место в предшествующей политической практике; для сравнения в тексте используется параллель с братоубийственной войной Святославичей (еще одна отсылка к ПВЛ), при этом подчеркивается, что такое развитие событий было возможно только „до святого крещения“ и что в данный момент такой „сценарий“ неприемлем. В связи c этим позволим себе сослаться на комментарий Р. Пиккио, который отметил: „Высший смысл“ святой истории о Борисе и Глебе, сыновьях киевского князя Владимира, убитых их братом Святополком, может быть сведен к простой формуле: лучше отдать жизнь за Господа, чем бороться за нечестивое существование на этой земле. Но, твердо придерживаясь этого морального закона, братья утверждают также и политический принцип. Их мученичество становится вкладом в христианизацию политического уклада Киева. Когда их брат Святополк после смерти Владимира прибегает к насилию, чтобы избавиться от Бориса и Глеба как основных своих соперников, он все еще следует дохристианским правилам, по которым традиционно велась борьба в Киевских землях. Борис и Глеб как апостолы новой концепции политической жизни впервые изменяют „правила игры“. Они предпочитают смерть борьбе со своим братом, потому что являются знаменосцами нового закона, основанного на христианской вере» [181] .

Но в чем же заключается эта «новая концепция политической жизни»?

Представление об этом дает один из фрагментов «Сказания…», в котором говорится: «Блаженный же Борис возвратился и раскинул свой стан на Альте. И сказала ему дружина: „Пойди, сядь в Киеве на отчий княжеский стол – ведь все воины в твоих руках“. Он же им отвечал: „Не могу я поднять руку на брата своего, к тому же еще и старейшего, которого чту я как отца“. Услышав это, воины разошлись, и остался он только с отроками своими» [182] . Иными словами, концептуальной новацией, провозглашенной в «Анонимном сказании», являлось признание принципа старшинства в отношениях между братьями, которого, по убеждению составителей «Сказания…», не существовало до Крещения Руси и который следовало утвердить как аксиому междукняжеских отношений. Однако, допуская подобное утверждение, необходимо помнить, что перед нами стилизованная картина, а не реальное отражение событий. «Анонимное сказание», акцентируя внимание не только на принадлежности Бориса к княжескому роду, но и на его «этикете поведения», который должен был служить образцом для всех его представителей, выразило взгляд клерикальной элиты древнерусского общества на политические проблемы конца XI в. в контексте доминирующих религиозных представлений. В данном случае это не столько исторический факт, сколько факт древнерусской общественной мысли, ибо, «создав образ святого сына Владимира, киевская церковь старалась внушить читателям „Сказания…“ новую концепцию власти и новую мораль, необходимую русской православной столице, которой все время угрожали династические распри» (Р. Пиккио) [183] . В пользу этого говорит и то обстоятельство, что проблема соблюдения старшинства, выразителем которой является Борис в «Анонимном сказании», стала актуальной лишь в 1070-х гг., когда началась борьба между сыновьями Ярослава Мудрого.

Н. Н. Ильин, рассматривая «Анонимное сказание» как древнейший памятник цикла о Борисе и Глебе, подчеркивал его зависимость от некоторых легенд Святовацлавского цикла, сложившегося в X–XI вв. и повествующего о гибели княгини Людмилы, вдовы чешского князя Боривоя, убитой по приказу снохи Драгомиры, и внука Людмилы, князя Вацлава (Вячеслава), убитого в 935 г. своим братом Болеславом I Жестоким (935–967). Эти легенды сохранились не только в латинской (Crescente fide, Legenda Gumpoldi, Legenda Christiani, Legenda Laurentii), но и в славянской традиции (Востоковская легенда, Легенда Никольского, Проложные жития Людмилы и Вячеслава и т. д.) и были известны на Руси, где о достаточно раннем значении культа св. Вацлава-Вячеслава свидетельствует тот факт, что его именем Ярослав Мудрый назвал одного из своих младших сыновей – Вячеслава. Эти легенды могли стать известными на Руси в результате культурного взаимодействия Киева с Сазавским монастырем, крупным центром славянской книжности, сформировавшимся в начале 1030-х гг. под руководством Прокопа Сазавского, в котором до 1097 г. официально использовался славянский язык.

Как писал Н. Н. Ильин, «в преданиях о Вячеславе, равно как и в повествовании об убийстве Бориса и Глеба, находим: и ночное совещание братоубийцы с сообщниками, и коварные его предложения своей жертве, и предостережения, которые получал последний от своих доброжелателей; детали обстановки убийства совпадают: ночь, предсмертная заутреня, избиение и ограбление приближенных князя и даже само убийство не сразу, а как бы в два приема; о гибели убийц Вячеслава сообщается почти в тех же выражениях, как о гибели Святополка; чудесные явления, благодаря которым было обретено тело Глеба, таковы же, как знамения, которыми обнаружило себя тело бабки Вячеслава Людмилы.

Все эти подробности в русском предании о Борисе и Глебе отразились в измененном виде. Для замены Болеслава Святополком, а Вячеслава Борисом требовалось перенести арену событий в Киев, затем Вышегород и, наконец, на берег Альты сообразно данным русского предания о месте гибели Бориса. Изменилась и общая обстановка событий – применительно к положению, в котором, по этим данным, оказались Борис и Святополк. Задача эта выполнена блестяще. Вернее сказать, что мы имеем дело не с простым заимствованием, а с мастерской литературной переработкой жития Вячеслава» [184] .

С критикой гипотезы Ильина (несмотря на то что он признавал тот факт, что «созданное русским автором литературное произведение в художественном отношении выше оригинала, которому он подражал») выступил И. У. Будовниц, отмечавший, что приводимые исследователем параллельные тексты «подчас не обнаруживают почти никакого сходства» [185] . Исходя из того, что «Анонимное сказание» якобы являлось первоисточником всего цикла, Н. Н. Ильин полностью игнорировал литературный вклад составителя повести «Об убиении…». Это привело к переоценке литературного влияния Святовацлавского цикла до такой степени, что даже наименование Святополка «вторым Каином» он считал заимствованным из Legenda Christiani («Легенды Кристиана») [186] . Для решения этого вопроса рассмотрим указанные Н. Н. Ильиным параллели «Анонимного сказания» с текстами Святовацлавского цикла.

Действия Святополка в «Сказании…» представлены согласно с повестью «Об убиении…». «Святополк же, сев на княжение в Киеве после смерти отца, призвал к себе киевлян и, щедро одарив их, отпустил. К Борису же послал такую весть: „Брат, хочу жить с тобой в любви и к полученному от отца владению добавлю еще“. Но не было правды в его словах. Святополк, придя ночью в Вышгород, тайно призвал к себе Путьшу и вышегородских мужей и сказал им: „Признайтесь мне без утайки – преданы ли вы мне?“ Путьша ответил: „Все мы готовы головы свои положить за тебя“». Составители «Сказания…» не довольствуются этим, усиливая негативность образа Святополка утверждением о том, что его помыслы были помыслами Каина, «ведь хотел он перебить всех наследников отца своего, чтобы одному захватить всю власть», и что «призвал к себе окаянный треклятый Святополк сообщников злодеяния и зачинщиков всей неправды, отверз свои прескверные уста и вскричал злобным голосом Путьшиной дружине: „Раз вы обещали положить за меня свои головы, то идите тайно, братья мои, и где встретите брата моего Бориса, улучив подходящее время, убейте его“. И они обещали ему сделать это» [187] . Аналогичное упоминание о стремлении Святополка к единовластию мы видели и в дополнениях к летописной статье 1015 г. Хотя оба непосредственных его предшественника, Ярополк и Владимир, благодаря стечению обстоятельств, некоторое время являлись единовластными правителями, их единовластие, достигнутое путем невольного братоубийства, все же не подвергалось осуждению (свидетельством этого может служить не только статьи 977 и 980 гг. в ПВЛ, но и «Слово о Законе и Благодати» Илариона), однако во второй половине XI в. ситуация кардинально изменилась. Представление о коллективном совладении волостями, укрепившиеся в политической практике в результате масштабного «окняжения» земель, стало противоречить идее единовластия, превратившейся в политическую утопию, выразителем которой, с целью ее окончательной дискредитации, древнерусские интеллектуалы сделали «окаянного» Святополка. Таким образом, в «Анонимном сказании» Святополк был представлен выразителем негативной политической тенденции, в то время как политическая тенденция, выраженная Борисом, была позитивной. Борис опасается уступить уговорам и развязать междоусобную войну, удостоившись за этот проступок не только прижизненного, но и посмертного осуждения; поэтому, будучи убежден в бренности земного благополучия, он отвергает перспективу междоусобной войны за киевский стол, вести борьбу за который предлагают ему дружинники накануне гибели на Альте. Святополк, напротив, будучи убежден в «беззаконии» своих действий, тем не менее, в осуществлении своего замысла полон решимости идти до конца. В литературном плане это излюбленный стилистический прием агиографа: «Он противопоставляет святого, „положившего надежду на Бога“, его брату, „обретенному дьяволом“, и столкновение Бориса со Святополком предстает как часть извечной борьбы Сатаны и Бога», – отмечает Н. И. Милютенко [188] .