Со страниц этой книги встаёт перед нами Русь уходящая, полузабытая, уже почти неведомая в наш урбанистический и технический век, но любимая и так неожиданно по-новому воспетая. Красноярский писатель Александр Щербаков запечатлел историю деревенского быта, облик вечного труженика – хлебопашца, мастерового человека, создав таким образом «малую энциклопедию» жизни сибирского села, описанного многогранно и ярко.
В повести «Свет всю ночь» в лирической манере прорисованы образы отчего дома, семьи – тех нравственных и духовных истоков человека, которые берут начало в детстве, на родной земле, в сопричастности к народу, его языку и культуре.
Книга адресована широкому кругу читателей, всем, кому дорога Россия. Она может быть прочитана как в семейном кругу, так и в школе на уроках литературы.
«Застенчивый гимн» хлебопашцу
Из рецензии на повесть и рассказы А. И. Щербакова
Прочитал рукопись внимательнейшим образом, что называется, от слова к слову. На такое «изучение» того, что написано Щербаковым, настроила первая работа в сборнике, а именно – повесть «Свет всю ночь». В полной мере оценил и сказанные когда-то Виктором Астафьевым в «Литературной России» добрые слова об очерках Александра Щербакова о деревенских ремёслах.
В последние годы мне приходилось писать немало отрицательных рецензий на рукописи и новинки. Это даже как-то угнетало. Поэтому был чрезвычайно рад, когда читал повесть А. Щербакова. По-моему, это вещь прекрасная, умная, исполненная поэзии сельской жизни, она доставляет истинное наслаждение.
В чём секрет успеха Александра Щербакова? Его, пожалуй, не назовёшь каким-то особо «тонким стилистом» или психологом, уж тем более – новатором, стиль весьма традиционен и прост (но при том – выверен, ритмичен, даже отмечен изяществом), автор не думает искать что-либо, способное привлечь нас новизной, удивить. Говорит он к тому же о вещах самых простых, знакомых. Уж, кажется, столько написано и прочтено о деревне! Не очень заботится – так кажется сначала – Щербаков и о том, чтобы вылепить характеры, которые заинтересовали бы нас необычностью, значительностью. Да и сюжета ведь тоже нет, его словно бы заменяет эта спокойная ностальгическая интонация. Мы следуем за равномерным и грустным ходом памяти авторской, которая ведёт нас от лица к лицу, от события к событию…
Так что же, ещё одна повесть о безвозвратно ушедшем детстве?
Нет, в этом ряду «Свет» стоит на особицу. Можно сказать, заметно выделяется. Воссоздавая удивительно точно, метко, ёмко в е щ н ы й мир былой (недавней, в общем) русской деревни, той деревни, что даже и после коллективизации, в первую пору колхозов, до всяких концентраций, интеграций, химизаций и проч., когда колхоз, собственно, и был селом, общиной, сохраняла своё лицо, привычки, ремёсла, традиции, автор какимто загадочным образом заставляет нас поверить в то, что еще не всё потеряно безвозвратно. В то, что с возвращением владельцам земли и техники, и лошадей, а главное – с возвращением самостоятельности сельского человека возродится и крестьянская индивидуальность, и склонность к творческому, к тяжёлому, но плодотворному труду, и человечность отношений.
Воевали мы когда-то с пресловутым вещизмом, со словом «моё», а ведь через вещь, через живность, через общение со своим (землёй, усадьбой, лошадью) создавался характер крестьянина. Вещь, конечно, в каком-то смысле порабощала, но она и обогащала душу. Почитайте, как пишет Александр Щербаков об огороде, о плетении коробов и кошёлок, о чудесах пимокатного дела, о стрижке шерсти и её качествах, об упряжи и её изготовлении и многом, многом другом (прекрасный есть у него рассказ о добытчике камня «Каменный век Игната»). Именно создавая вещь, «продукт», используя их, приобретая или отдавая другим, крестьянин создавал себя. Не изливал, не изъяснял душу, а скрывал самое сокровенное за отношением к вещи, к созданию её.
Вот так живёт, отдавая себя близким, отец героя. Такова мать. Ни выспренних слов, ни сетований, ни требований, один лишь нелёгкий ритм бесконечного крестьянского труда, когда, кажется, и ребёнок становится частью этого мира, требующим заботы так же, как, скажем, телёнок или лошадь (не улыбайтесь – ритм выравнивает всё одушевлённое и неодушевлённое). Но сколько за этими ежедневными, неизменно повторяющимися усилиями скрывается любви, сострадания, участия, человечности… Какие богатые натуры!
Негромок сельский человек (дожили мы и до того, что в теперешнем парламенте крестьян вообще нет), не умеет и не любит он краснобайствовать, трудно ему в век витийства…
Вот маленькая, точно выписанная, волнующая читательское сердце драма – впервые самостоятельно поехал подросший мальчишка за дровами, на обратном пути на спуске опрокинулся тяжелый воз, стала погибать придушенная хомутом лошадь. Не знай автор во всех мелочах гужевого снаряжения, не испытай он всего этого сам, разве удалось бы ему создать такую ёмкую, напряжённую сцену? И опять-таки – через вещи, через детали крестьянской жизни, а не через общие слова ищет автор путь к читательскому сердцу.
Книга Александра Щербакова – это целый гимн крестьянскому умению. Гимн негромкий, даже застенчивый, даже с ноткой стыдливости.
Думается, то, о чём пишет автор, станет особенно важно в грядущие годы, когда возродится самостоятельный, а не обезличенно-батрацкий труд на земле, книги эти будут читать взахлёб и малые, и взрослые хозяева. И даже в каком-то смысле учиться по ним. Богатство сельской жизни ушло в прошлое, но оно вернётся неизбежно.
Немало страниц у Щербакова, в которых он достигает значительных художественных высот, выразительности, пластичности, что свидетельствует о несомненном поэтическом даре. Это, скажем, рассказ о плетении черёмуховых корзинок, описание грозы и многое другое. И глаз хорош у автора, и слух («Ещё не спевшиеся после долгой зимы петухи…»)
Богат язык. Естественно, без натуги вводит автор в повествование множество полузабытых, забытых или даже неизвестных нам, каких и у Даля не сыщешь, слов, и это придаёт повести и многим рассказам и колорит, и дополнительную убедительность, и выразительность. Вы встретите здесь и одёнки (то, что осталось на дне) для кур, и соковьё (ошкуренное дерево, высушиваемое для обработки), и тянигус (затяжной подъём), и истопель (дрова для одной топки печи), и забои снега в лесу, и многое иное.
Каюсь, кое-что, ушедшее из памяти, я отыскивал в словарях, удивлялся и радовался точному, неназойливому употреблению диалектизмов, слов, которые выветрились вместе с ремёслами.