Слушать чувственную вьюгу!

Стефан и рта не успел раскрыть - недоумело улыбаясь, он смотрел на меня, как слева оглушительно захохотал Семенов, и еще кто-то засмеялся.

– Сюсюк!
– тотчас услышал я над ухом разгневанный голос Витьки.
– Даже пить не умеешь! Погоны позоришь и Советский Союз в целом!.. Проводить тебя?!

– Не-е-ет!
– замотав головой, громко и решительно заявил я.

Мне теперь и море было по колено. Я смотрел на Зосю, но уже не видел отчетливо: ее лицо двоилось, плясало, расплывалось, а мне было жарко и худо, спустя же какие-то полминуты начало основательно мутить.

Я поднялся и, удерживая равновесие, пошатываясь и на что-то натыкаясь, двинулся к дверям.

Карев догнал меня в сенях и, полуобняв, вывел на крыльцо, но мне это не понравилось, и я вывернулся, оттолкнув его.

– Я провожу вас...

– Не-ет!
– сердито закричал я.
– Сам!

И он послушно ушел.

Я постоял на крыльце, с облегчением вдыхая свежий воздух, обиженный на все и на всех, затем решил: "А ну их к черту!" - шагнул и полетел со ступенек вниз, больно ударясь обо что-то лицом.

Потом я оказался на задах, у риги, и Семенов - это был он, - держа меня под руку, презрительно говорил:

– Эх, назола! Всю рожу ободрал...

Он пригнул мою голову книзу, сунул мне в рот свои пальцы и, когда меня вырвало, вытирая руку о голенище, наставительно сказал:

– Газировочку надо пить. И не больше стакана - штаны обмочите...

***

Я очнулся поздним вечером в душной риге на охапке сена. Левая створка ворот была распахнута, и прямо перед моими глазами тихая нежная луна низко стояла над садом, а дальше, разбросанные в темно-синем небе, искрясь, трепетали десятки звезд.

Совсем рядом, чуть ли не задевая меня хвостами и тихонько повизгивая, возились, играя, какие-то собаки - три или четыре, - не обращая на меня ни малейшего внимания. Во рту было противно, голова разламывалась от боли, а руки, шея, лицо и даже тело под гимнастеркой и шароварами отчаянно чесались и горели - я весь был искусан блохами.

Откуда-то издалека доносилось запоздалое пение одинокого соловья, а около хаты слышались звуки Витькиной гитары, шарканье ног, веселые голоса и смех.

Играл Витька, откровенно сказать, неважно. Как правило, его умение сводилось к довольно заурядному и почти однообразному аккомпанементу, правда, он это объяснял тем, что гитара-то шестиструнная, а он, мол, привык к отечественной - семиструнной. Да и пел он средне, без особого таланта, но я его любил, и, должно быть, поэтому мне нравилось.

Сейчас он не пел, а бренчал что-то похожее на вальс - там, возле хаты, танцевали. И Зося тоже, наверное, танцевала; собственно говоря, а почему бы и нет?.. Там, несомненно, было весело; и ей, очевидно, - тоже. Ну и пусть, и пусть...

Не жалею, не зову, не плачу,

убеждал я самого себя.

– Все пройдет, как с белых яблонь дым...

Я лежал, прислушиваясь к смеху, шарканью и голосам, и мучился не только душевно: злые неуемные блохи жиляли меня, жгли как огнем.

Немного погодя в ригу, чуть прихрамывая и нетвердо ступая, пришел Карев. Он присветил фонариком и, увидев меня, необычным полупьяным голосом заговорил:

– Вы не спите?.. Пойдемте на воздух - здесь полно блох. Вас не кусают?

Я был нещадно искусан, но чувство обиды и противоречия еще не совсем оставило меня.

– Нет!
– ощущая сильнейшую головную боль, упрямо сказал я.
– Никуда я не пойду.

Карев, обычно молчаливый, подвыпив, становился словоохотливым и сейчас, взяв с сена свою шинель и встряхнув ее, продолжал:

– А какой все-таки молодчага наш командир батальона! Простоват, но орел орлом!.. Великая это вещь - обаяние силы! Вы заметили: они все смотрят на него восторженно и влюбленно!

– Так уж все?

– Клянусь честью - и старые и молодые! А со Степой он дважды целовался... Молодчага и хват, - воскликнул Карев восхищенно, - ничего не скажешь! Одного лишь бимбера выпил больше литра, и как стеклышко!.. А я вот еле держусь... И вы знаете, он бесконечно прав: женщинам нравятся сильные и решительные! До наглости самоуверенные, идущие напролом!.. А вот мы с вами слишком интеллигентны, чтобы пользоваться успехом... Никчемная интеллигентность, раздумчиво и огорченно вздохнул он, - будь она трижды неладна!.. Тут, понимаете... с женщинами необходима боевая наступательная тактика, - он взмахнул сжатой в кулак рукой, - напористость, граничащая с нахальством!..

Я мог, конечно, разъяснить ему, что мой отец - потомственный рабочий, а мать - ткачиха, причем из бедной крестьянской семьи, и что сам я попал на войну со школьной скамьи, еще не успев стать интеллигентом, и что дело, по-видимому, в чем-то другом, но мне не хотелось говорить. И я лишь заметил, медленно и с трудом произнося слова:

– А я не ставлю себе целью кому-нибудь нравиться. Тем более женщинам. Меня это ничуть не волнует...

4

Я проснулся на рассвете с тяжеловатой головой и чувством огорчения и стыда за вчерашний вечер, за свою опьянелость и мальчишески-дурацкое поведение. Встал хмурый, а когда, умываясь возле машины, глянул в зеркальце и увидел на носу и на скуле багровые ссадины, - совсем расстроился. Однако сожалеть и предаваться угрызениям было некогда - не завтракая, я тотчас принялся за работу.