Однако все не так просто. Эротика – дело темное и всегда останется таковым, что бы по этому поводу ни говорило какое-либо будущее законодательство. С одной стороны, она относится к исконной животной природе человека, которая будет существовать до тех пор, пока человек обладает животным телом. Однако, с другой стороны, она родственна высшим формам духа, но расцветает лишь тогда, когда дух и инстинкт находятся в гармоничном равновесии. Если в ней отсутствует тот или иной аспект, то это наносит ущерб или по меньшей мере приводит к несбалансированной односторонности, которая легко переходит в патологию. Избыток животного начала обезображивает культурного человека, избыток же культуры вызывает заболевание животного начала. Эта дилемма выявляет всю непрочность положения человека, о которой свидетельствует эротика. Эротика в основе своей является тем сверхмогущественным, которое, подобно природе, позволяет овладевать собой и использовать себя, как если бы оно было бессильным. Однако за триумф над природой приходится дорого платить. Природа не нуждается ни в каких принципиальных заявлениях, а удовлетворяется терпением и мудрой мерой.

Мудрая Диотима сказала Сократу: «Эрос – это великий демон». Человек никогда полностью не справится с ним, а если и справится, то лишь нанеся себе вред. Эрос – это не вся заключенная в нас природа, но, по крайней мере, один из ее главных аспектов. Таким образом, выдвинутая Фрейдом сексуальная теория невроза базируется на истинном и фактическом принципе. Однако ошибка ее состоит в односторонности и ограниченности исключительно этим принципом, а кроме того, она совершает неосторожность, стремясь схватить неуловимый Эрос с помощью своей грубой сексуальной терминологии. Фрейд и в этом отношении является типичным представителем той материалистической эпохи [16] , которая надеялась когда-нибудь разгадать в пробирке загадку мироздания. Фрейд и сам уже в пожилом возрасте признал, что его теория страдает неуравновешенностью, и противопоставил Эросу, который он обозначает как либидо, инстинкт разрушения, или – соответственно – смерти [17] . В одной из своих не опубликованных при жизни работ он писал: «После долгих сомнений и колебаний мы решились принять лишь два фундаментальных инстинкта: Эрос и инстинкт разрушения… Цель первого – устанавливать все большие единства и тем самым – сохранять, т. е. связывать; цель второго – напротив, разлагать связи и тем самым разрушать вещи… Поэтому мы его называем также инстинктом смерти» [18] .

Позволю себе лишь это упоминание, не вдаваясь в более подробное обсуждение убедительности данной концепции. Ведь достаточно ясно, что жизнь, как и всякий процесс, имеет начало и конец и что всякое начало есть также начало конца. То, что имеет в виду Фрейд, есть, пожалуй, в сущности, тот факт, что всякий процесс это энергетический феномен и что вообще энергия может порождаться лишь напряженным единством противоположностей.

Проблему новой психологии мы до сих пор рассматривали в основном с позиции Фрейда. Несомненно, мы узнали нечто, причем нечто истинное, которому, не исключено, наша гордость, наше культурное сознание говорят «нет», но что-то в нас говорит «да». Для многих в этом заключено нечто раздражающее и побуждающее к противоречию, для других – нечто вызывающее страх, и поэтому люди не хотят этого признавать. Действительно, есть что-то страшное в том, что у человека существует также некая теневая сторона, которая состоит не только, скажем, из маленьких слабостей и недостатков, а из какой-то прямо-таки демонической динамики. Отдельный человек редко знает об этом. Ему, отдельному человеку, кажется невероятным, чтоб он где-либо и как-либо выходил бы за пределы самого себя. Но если эти безобидные существа образуют множество, то из него возникает кошмарное чудовище, и каждый отдельный человек является лишь мельчайшей клеточкой в организме этого монстра, и ему волей-неволей приходится идти на поводу у кровожадности бестии и даже по мере сил питать ее. Смутно ощущая эти возможности теневой стороны человека, последнюю отказываются признавать. Благотворная догма о первородном грехе вызывает незримое противодействие, хотя она невероятно правдива. Мало того, люди не решаются даже признаться в своем конфликте, который, однако, переживают весьма мучительно. Понятно, что направление в психологии, делающее акцент на темной стороне, оказывается нежелательным и даже вызывает страх, так как оно вынуждает нас стоять над бездонной пропастью этой проблемы. Мы смутно догадываемся, что эта негативная сторона – часть нашей целостности, что мы имеем тело, которое, как всякое тело, неизбежно отбрасывает тень. Если же мы не признаем этого тела, значит, мы не трехмерные, а плоские и лишенные сущности. Но тело это – животное, имеющее животную душу, т. е. живая система, безусловно повинующаяся инстинкту. Соединение с этой тенью означает согласие с инстинктом и такое же согласие с той чудовищной динамикой, которая грозит из-за кулис. От этого нас хочет освободить аскетическая мораль христианства, рискуя до основания разрушить животную природу человека.

Но понятно ли нам, что это значит – согласно с инстинктом? Ницше хотел этого и учил ему вполне серьезно. Да, он с необычайной страстью принес в жертву себя, всю свою жизнь идее сверхчеловека, т. е. идее человека, который, повинуясь своему инстинкту, вместе с тем выходит за пределы самого себя. И как же проходила его жизнь? Так, как Ницше напророчил сам себе в «Заратустре»: в том исполненном предчувствия смертельном падении канатного плясуна, «человека», который не хотел, чтобы через него «перепрыгивали». Заратустра говорит умирающему: «Твоя душа умрет еще быстрее, чем твое тело!» И позднее карлик говорит Заратустре: «О Заратустра, ты, камень мудрости, высоко бросил себя, но каждый брошенный камень должен упасть! Ты приговорен к самому себе, и тебе самому суждено побить себя камнями; о Заратустра, как далеко бросил ты камень, но – он упадет на тебя». Когда он выкрикнул о себе свое «Ессе homo!» (лат. – вот человек!), то было слишком поздно, как и тогда, когда это слово возникло, и распятие души началось еще до того, как умерло тело.

Жизнь того, кто так учил выражать согласие, следует рассматривать критически, чтобы иметь возможность изучить последствия учения на том, кто его выдвинул. Но если мы с этой точки зрения посмотрим на его жизнь, то нам придется сказать: Ницше жил по ту сторону инстинкта, в высокогорном воздухе героизма, и эта высота поддерживалась тщательной диетой, специально выбранным климатом, и в особенности большими дозами снотворного до тех пор, пока напряжение не разорвало мозг. Он учил говорить жизни «да», но сама жизнь его выражала «нет». Его отвращение к человеку, а именно к человеко-зверю, который живет инстинктом, было слишком велико. Он так и не смог заглотнуть ту жабу, которую часто видел во сне, страшась необходимости проглотить ее. Всех «высших» людей, требовавших идти с ними в ногу, заратустровский лев снова загнал в пещеру бессознательного. Поэтому жизнь Ницше не делает для нас убедительным и его учение. Ибо «высший» человек все же хочет иметь возможность спать без хлорала; он хочет и в Наумбурге, и в Базеле жить без «тумана и тени»; хочет иметь женщину и потомство; хочет обладать авторитетом и уважением толпы. Он хочет также удовлетворить бесчисленное множество самых обыкновенных и не в последнюю очередь вполне обывательских потребностей. Этим инстинктом, т. е. животным жизненным инстинктом, Ницше не жил. Несмотря на свое величие и значение, он был больной личностью.

Но что же определяло его жизнь, если не инстинкт? Вправе ли мы действительно упрекнуть Ницше в том, что он практически говорил «нет» своему инстинкту? Едва ли он согласился бы с этим. Он ведь мог бы даже без труда доказать, что в высшем смысле любил свой инстинкт. Но как же тогда стало возможным, спросим мы удивленно, что инстинктивная природа человека как раз увела его далеко от людей, в абсолютное уединение, по ту сторону толпы, где эта потусторонность защищала его от чувства отвращения? Ведь обычно считают, что инстинкт как раз объединяет, что он спаривает, что-то порождает, что он направлен на удовольствие и благополучие, на удовлетворение всех чувственных желаний. Но мы совсем упускаем из виду, что это лишь одно из возможных направлений инстинкта. Существует не только инстинкт продолжения рода, но и инстинкт самосохранения. Ницше ясно говорит о последнем инстинкте, а именно о воле к власти. Все прочие инстинкты подчинены, с его точки зрения, воле к власти. С точки зрения фрейдовской сексуальной психологии это огромное заблуждение, ложное понимание биологии, ошибка декадентской невротической натуры, так как любой приверженец сексуальной психологии легко сможет доказать, что крайняя напряженность и героический характер мировоззрения Ницше и его понимания жизни есть все же не что иное, как последствие вытеснения и игнорирования «инстинкта» – именно того, который эта психология считает фундаментальным.

С одной стороны, пример с Ницше показывает, каковы последствия невротической односторонности, а с другой – каковы опасности, с которыми связан скачок за пределы христианства. Ницше, без сомнения, глубоко прочувствовал отвержение христианством животной натуры и направил свои усилия на поиски более высокой человеческой целостности по ту сторону добра и зла. Каждый, кто всерьез критикует основную установку христианства, лишается также опоры, которую оно ему предоставляет: он неизбежно отдает себя во власть животной души. Это момент дионисийского опьянения, покоряющее откровение «белокурой бестии» [19] , захватывающее ничего не подозревающего человека и наполняющее его душу неведомым трепетом. Одержимость, превращая его в героя или богоподобное существо, придает ему сверхчеловеческое величие. Он и в самом деле ощущает себя находящимся на «6000 футов по ту сторону добра и зла».