Савушкин про себя вздохнул. Так вот откуда у «товарища Збигнева» – железные зубы… Тридцать восьмой. Вторая волна. А в сороковом, судя по всему, выпустили – тогда многих ранее арестованных деятелей Коминтерна выпускали. Понятно…

Пан Заремба продолжил:

– В тридцать девятом, после сентябрьской катастрофы, сюда пришли немцы. Начались исчезновения людей, прежде всего – евреев. В Ожаруве их скоро совсем не стало… В Варшаве всех евреев загнали в гетто, а в прошлом году, после восстания – начали куда-то вывозить. Варшавяне шепчутся, что на смерть…Немцы объявили, что Польши больше нет, что теперь это – Генерал-губернаторство, столица – Краков, гражданства у поляков – нет, прав – нет, и будущего – тоже нет. Этого они не объявляли, так они решили. Закрыли все театры, библиотеки, музеи, читальни в сёлах. Закрыли газеты. Запретили печатать книги на польском. Любые. Библиотеку Сейма вывезли в Берлин и Бреслау. Даже алтарь Мариацкого костёла вывезли из Кракова…В Польше не можно болей быть поляком… – Помолчал. Затем, едва заметно улыбнувшись, сказал: – В мае сорок первого от вас был человек. Мальчишка совсем. Страшно плохо говорил по-польску. Передал привет от Збышка и сказал ждать вас…

– Нас!? – Изумлённо переспросил Савушкин.

– Ну, не тебя, капитан, а русских. Для разведки. И вот три года я вас жду… А в прошлом году случилось ЭТО…

Капитан обескураженно спросил:

– Что ЭТО?

Старик тяжело вздохнул, хлебнул остывшего чая и коротко бросил:

– Смоленск. – Помолчав, продолжил: – Немцы в апреле сорок третьего объявили, что большевики в окрестностях Смоленска расстреляли пленных польских офицерув. Привезли на место расстрела врачей, специалистов по трупам из-за границы. Польскую миссию Красного Креста… Печатали во всех своих газетах, по радио… По фамилиям, званиям… Почти пятнадцать тысяч офицерув. Сказали, что НКВД расстреляло в мае сорокового года.

Савушкин сидел, оглушённый страшной новостью, не в состоянии что-то ответить. Пан Заремба продолжил:

– У нас многие поверили. Особенно те, кто знаком с роднёй тых офицерув. Они ведь получали письма из лагера – до мая сорокового. А потом письма перестали приходить… Я – старый русский солдат, я всегда говорил своим – этому не можно верить. Офицерув убили немцы, инакш быть не может. Немцы! Но комиссия Красного Креста… Заграничные специалисты… Вдобавок – многие помнили войну с большевиками… – Старик вздохнул, допил чай, и добавил: – Так что вот такие дела, капитан…

Савушкин покачал головой.

– Я об этом ничего не слышал… хотя нет, было какое-то опровержение Совинформбюро, в это же время. Но я пропустил его мимо… О том, что осенью тридцать девятого интернировали поляков – знаю, у нас об этом писали. Но я думал, что они все в армии Андерса…

Пан Заремба отрицательно покачал головой.

– От них нема вестей с весны сорокового…

Капитан помолчал, подумал, а затем сказал:

– Нет. Не может быть! Зачем? – Внезапно оживившись, спросил: – Ты сказал – огласили фамилии и звания? Всех офицеров?

Пан Заремба кивнул.

– Так. Пофамильно.

Савушкин облегченно вздохнул.

– Это немцы. Точно не наши!

– Откуда ты знаешь? Ты ведь об этом узнал только что? – С едва уловимой надеждой спросил хозяин дома.

– Фамилии. И звания. Значит, у тех, кто их озвучил – были на руках списки или документы. Или то и другое.

– Так. Немцы объявили, и международная комиссия подтвердила – на трупах были документы, личные вещи, деньги.

Савушкин про себя грустно улыбнулся. Наверное, хорошо, что этот старый и мудрый поляк не знает подробностей нашей довоенной жизни…

– Пан Заремба, я вам тяжёлую и грубую правду скажу, но вы – человек поживший и немало видевший, вы поймёте. Так вот – согласно требованиям НКВД, лица, подлежащие расстрелу, перед… исполнением тщательно обыскивались, и у них изымались все документы, записи и любые предметы, годные к опознанию трупов. Если бы польских офицеров расстреляли наши – никаких документов и личных вещей на них бы никто не нашел. За отсутствием таковых… – Помолчав и дав пану Зарембе осознать эту информацию, Савушкин спросил: – Вы говорите – немцы и звания сообщили?

– Так. – Согласился пан Заремба.

– Этого тоже не может быть. До июля сорок первого военнопленные не имели права носить знаки различия. Это я точно знаю, по работе. И трупы, которые отрыли немцы – не могли иметь на своих погонах звёзд, или что там в Войске Польском за знаки… Это не наши! Я уж не говорю о деньгах и личных вещах – это вообще нонсенс. Немыслимый в условиях СССР… Нет. Это немцы.

Старик кивнул.

– Я знал. Просто мне нечего было сказать тем, кто поверил немцам.

– Вы и сейчас не говорите. Мы на немецкой территории… – Савушкин замолчал, а затем, вздохнув, продолжил: – Ладно, после войны всё разъяснится. Где, вы говорите, немцы разрыли эти могилы?

– Урочище Катынь.

Савушкин пожал плечами.

– Не слышал. Хотя под Смоленском мы стояли почти месяц… Хотя погодите… Я сейчас вспоминаю опровержение Совинформбюро, тоже где-то в апреле сорок третьего. Там говорилось о Козьих Горах. Так?

– Не помню, но может быть.

– Да, теперь вспомнил. Тогда мы, помнится, очень удивились этому выступлению – зачем опровергать заведомую клевету? Ведь Козьи Горы – это дачная местность в десяти километрах от Смоленска, там пионерский лагерь, дачи, санаторий НКВД… Кто ж расстреливает в таком месте? Расстреливают в глуши…