Перекинув дедову руку на правое плечо, почти взвалив его на себя, начала громко считать, чтобы сразу всей компанией попасть в ритм – шофер предупредил, что ждать больше пяти минут не сможет.

– Раз, два, три, четыре… Раз, два, три, четыре… Раз, два, три, четыре…

Парнишка оказался на редкость смышленым. На счет «раз» он делал шаг вперед. На счете «два» я подцепляла под колено левой ногой дедово парализованное копыто, передвигала его с усилием, но довольно быстро. На «три» парнишка тянул окостенелую тушу больного вперед на себя. Я подтягивалась уже на «четыре». Быстро попав в ритм, мы управились за девять-десять переходов. Употевшая бабенка тяжело приходила в себя, у деда ручьем текли на воротник полупальто слюни, а парнишка, хоть и порядком замученный, сиял за троих весельем неуемной молодости.

Отдышавшись, Люба, так звали женщину, рассказала, что живут они с сыном Алешей в Омске, Две недели назад приехали забрать парализованного деда из дальней таежной деревеньки к себе в город. Дедов большой дом бросили на произвол судьбы, родни там никого нет, да и от самой деревни осталось только четыре жилых двора, кто помер, а кто давно переехал в благополучные места. Едут на перекладных уже больше суток, устали вконец, но в Омске их будут встречать, вот только бы здесь им до вагона как-нибудь добраться… Я молчала. Не хотелось мне вспоминать, как сама сначала пятнадцать лет выдирала из тяжелой болезни младшего сына, была ему не столько матерью, сколько другом, учительницей, медсестрой. А потом еще десять с половиной лет протаскала на себе больного мужа, сначала после инсульта, потом с онкологией. Тогда и научилась жить на «раз, два, три, четыре». Постепенно притихла и Люба.

Но как я не отмахивалась от тяжелых мыслей, воспоминания сами лезли в голову. Родом я с восточного Алтая – благодатных урожайных мест. В молодости по великой дурости переехала в маленький городок среди зон и военных частей – средний таежный север. Обычных людей за последние тридцать лет встречала мало, в суровом климате они не селятся, жила среди святых, героев и гадов. Словом, родилась ласковой и нежной, а стала оголтелой под стать обстоятельствам, всегда готовой к безразмерному труду и безразмерной обороне. За столько горемычных лет все же крепко задолжала людям, в лихой час всегда кто-нибудь да выручал, и Любку без всяких громких слов я не собиралась бросать посреди дороги.

Железнодорожная станция за раздумьями выскочила из-за домов неожиданно быстро. Довольно проворно выгрузили из автобуса узлы и узелки, но деда мы с Алешей передвигали с превеликим трудом, каждый шаг давался с боем. Больной не капризничал, он даже не мычал, только его парализованная нога теперь не волочилась, дед умудрялся просто вгрызаться ею в мерзлую землю, а сам поочередно отдыхал на наших спинах, в зависимости от того, кто наклонялся двигать его копыто. Мы с Алешей оба еле дышали. Сам дед весил слегка за центнер, да еще его полупальто, старинная «москвичка», прозванная в народе пылесборником, тянула на пудик с большим гаком.

Уже объявили посадку, а мы не преодолели еще и половину оставшегося пути.

– Алеша, помоги мамке, видишь, тяжело ей. И дедушка пускай передохнет на скамейке, успеем мы, не переживай, – отправила я парнишку к Любе на помощь.

– Ты что творишь, гад? – ткнула я кулаком деда в бок, как только Алеша отошел от нас. – Если не хочешь ехать, так зачем с места трогался? Подыхал бы один на своей заимке, а родню-то зачем гробить? По дому затосковал? Гнилушки пожалел, а кровь родную не жалко? Может, вон того бомжа на помощь позвать, посмотри, как ловко в урне роется, видать, дня три не жрамши… У меня две сотни есть, если ему заплачу, так он тебя в вагон по кускам затащит… а уж вшей натрясет, днем и ночью чесаться без передыху будешь… Да ты на Любку-то, бессовестный, посмотри, разуй глаза, сейчас упадет замертво, а барахло твое не бросает. До чего же славная бабеночка! И внучок у тебя золотой. А ты, пердун старый, хряк раскормленный, ничего не ценишь, ни любовь их, ни…

Я вовремя увернулась, чуть не прилетело мне от деда за ласковые слова… Зато ситуацию прояснила полностью: болен, спору нет, но двигаться может очень даже хорошо.

– Ладно, давай поговорим по-доброму, – я резко сменила интонацию, стараясь не смотреть в дедову сторону – тот сидел красный, с выпученными глазами, и оскорблено сопел. – Ты думаешь, мне охота ехать? Нет, не шибко, но надо, ради будущих внуков стараюсь… Вон вахтовики у вагона гудят, на два-три месяца от семей отрываются, думаешь, им радостно сейчас? Ничего подобного! Но тоже надо как-то выживать, денежку зарабатывать. И ты себя не позорь, глава клана как-никак, Алешка на тебя смотрит, с дедушки пример берет. Ты еще долго проживешь, в тебе жизни навалом… и дочке с внуком шибко нужен… где советом, где пенсией поможешь… поверь уж…

Я замолчала. Дед уже не сопел, только брови к переносице мрачно свел.

– Соберись, родимый, через минуту встаем, надо наверстывать, – чуть прикасаясь, я погладила его по рукаву «москвички». – Давай, на раз, два, три, четыре… Опирайся смелее, я привычная, сдюжу…

До поезда мы доскакали совсем скоро. Дед развил такую прыть, что я едва успевала отсчитывать:

– Раз, два, три, четыре… Раз, два, три, четыре… Раз, два, три, четыре…

Когда Алеша увидел, как его больной дедушка танком к вагону прет, то хохоряшки из рук выронил, а Любка от изумления сначала ахнула, а потом икать начала, видать, воздуха много заглотила…

Как только мы приблизились, вахтовики перестали гоготать, на нас уставились. Среди них я заприметила и своего знакомого по «пазику» – кудлатого мужика. Он стоял с гордым видом, наверное, реванш обдумывал.

– Люба, ступай, милая, деду надо лекарство готовить. Он у вас, конечно, герой, только, кажись, ухайдакался… А ты, Лешенька, с вещами заканчивай, дедушку пора в вагон переправлять…

Конец ознакомительного фрагмента.