Шрифт:
— Какие амуры? Да у нее, поди, синяк вот такой на локте после того, как я ее за руку схватил.
— А может, она пожелала бы получить такой же синяк от тебя и на другую руку?. Ох, Клим! В политике твои предки-церковники разбирались, не спорю. Но что касается женщин… Да они их просто боялись. Даже святая инквизиция, такая могучая организация, а женщину побаивается.
— Из чего это видно?
— А как же. Как чуть что — ведьма! И на костер… Ладно, ты встречай гостью, а я у капитана в каюте отсижусь.
Как принимал Клим испанку, Ника не видела. Пробыла Долорес на «Санте», наверное, с полчаса. Ника слышала их беседу, но понять, о чем они говорят, естественно, не могла. Наконец в шлюпку поставили кожаный баул, Долорес спустилась по трапу — Ника наблюдала за ней в окошко каюты. И по тому, как та усаживалась, как расправляла платье, опираясь на борт лодки, и приветливо махала Климу на прощанье, Ника не могла не отметить определенное изящество в движениях, грациозность даже.
«И где их учат такому политесу?» — невольно подумала она.
Шлюпка отплыла.
Клима Ника нашла в каюте.
Он склонился над столом, осторожно расправлял на нем большой помятый бумажный лист и так внимательно занимался этим делом, что не заметил, как вошла Ника.
— Проводил?
— Проводил… — рассеянно ответил Клим, что-то разглядывая на листе и бормоча себе под нос.
Ника подошла поближе.
— Что это? Похоже на афишу.
— Похоже, — согласился Клим. — Приглашение Королевского Театра на постановку пьесы Кальдерона де ла Барка, королевского драматурга, личного капеллана Филиппа Четвертого, кавалера ордена Сант-Яго…
— Ух ты!
— Да, титулов у Кальдерона было предостаточно.
— Откуда это у тебя?
— Мне подарила Долорес.
— Подарила?
— На память.
— На память, так-так…
— Она должна была играть королеву в этой пьесе.
— Ах, вон что. Она — актриса?
— Была. Пока не вышла замуж за Оливареса.
— Понятно. Жене дворянина, да еще сына гранда, негоже выступать на подмостках. Даже если играешь королев.
— Долорес не удалось сыграть королеву. Настоящей королеве Марианне Австрийской чти-то не понравилось, и она запретила постановку. Пьеса так и не была сыграна ни разу.
— А как она называлась?
— «El bufon de la bellareina» — «Шут королевы». И вот что интересно, мне думается, эта пьеса Кальдерона так и осталась неизвестной. Не дошла до нас.
— А это могло быть?
— Почему бы — нет? Из полутора тысяч пьес Лопе де Вега до нас дошло не более пятисот.
— И то ничего — пятьсот.
— Кальдерон написал их значительно меньше. И этот «Шут королевы» мог потеряться в дворцовых архивах. Филипп Четвертый умер, Кальдерон умер — Испании тогда было не до пьес. Вот здесь приведено четверостишие автора в качестве эпиграфа. Я попробовал перевести его с испанского. Приблизительно, конечно.
— Сам перевел?
— Ну, кто еще…
— Любопытно. Давай читай!
— Только ты не очень, я же не Пастернак.
— Ладно, ладно, не напрашивайся.
— Значит, так…
В смешном обличьи появляться Мне так положено судьбой, И надоел же он, признаться, Весь этот облик, мне чужой…— Клим, да ты поэт!
— Будет тебе.
— На самом деле — звучит!
— Думаю, никто из наших современников этих строк не знает.
— Клим! Да тебя нужно в музей поместить. Подумать, ты единственный человек на земле, который помнит никому не известное четверостишие великого драматурга Кальдерона! Все студенты твоего МГУ будут приходить и смотреть на тебя вот такими глазами. А историки… а вот историки не поверят. Скажут — сам сочинил. Им не объяснишь. Вот если бы афишу можно было с собой захватить.
И Ника тут же потеряла к Кальдерону всякий интерес.
А Клим забрал афишу к себе в каюту, повесил на стену и снова перечитал строки гениального драматурга, сокрушаясь, что не может перевести их теми словами, которых они заслуживают, и жалея, что они так и исчезнут во времени, без следа.
Вечером он заглянул к Нике пожелать доброй ночи.
Она разбирала кровать, где до этого, очевидно, спала Долорес, и брезгливо приглядывалась к покрывалу и подушкам.
— Грязнуля порядочная была эта твоя Кармен, — ядовито заметила Ника. — Хотя и жена дворянина знатного испанского рода. Поди, и умывалась не каждый день.
— Возможно, — миролюбиво согласился Клим. — В семнадцатом веке понятия о личной гигиене были несколько иные.
— На «Аркебузе» и то постели были чище.
— Голландцы — вообще народ аккуратный.