Удостоился я предстать и перед его сиятельством графом Платоном Александровичем Зубовым, председательствующим в коллегии иностранных дел. Доложил о вашем намерении искать незамерзающую гавань и просил о дозволении войти с Китаем на сей предмет в дружеские сношения, Великий муж, не дослушав и отваливши нижнюю губу в означение жестокого неудовольствия, крикнул: „В удивление себе принять должен, как это вы, дворянин и даже родственник Воронцовых, в купеческие лабазные интриги входить себе дозволяете!“

В утешенье себе возьмите то, что нельзя отнять от потомства той справедливости, чтобы оно не распознало истины от лжи. Потомству предоставлено разбирать и утверждать славу великих мужей, и те большие люди, коих история писана во время их жизни, должны твердо верить, что судить о них будут не по тем описаниям, которые они сами читают, а по тем, которые по их смерти свет увидят.

Стремясь в столицу, не предполагал я, что будем скучать по иркутской жизни. В должности [64] делать нечего, все дела производит господин секретарь, а я разве для рифмы буду тварь, а кому хочется быть такой тварью, которая создана для того только, чтобы служить рифмою другой?

Ласкаюсь уверенностью в вашем добром здравии и надеждой сообщить в следующих письмах о благоприятных переменах…»

Дальше шла приписка Анны, в которой она сообщала родителям о том, что ждет ребенка.

Николай Петрович вспомнил, как они с Анной выбирали имя будущему сыну и даже немного повздорили из-за этого. Когда же он появился на свет, Анна настояла на своем, и сына нарекли Петром в честь деда — Петра Петровича Резанова…

В контору осторожно вошел приказчик.

— Ваше благородие, простите великодушно — отрываю от дел, — сказал он. — Однако, покушать вам надо. Ежели обедать не хотите, то я вот яичек принес.

Николай Петрович выпил несколько сырых яиц. Они были совсем свежие.

— Откуда это, Иваныч?

— А с птичьего базара. Еще летошние.

— То бишь прошлогодние? — удивился Николай Петрович.

— Ну да. Мы их в бочках с вареным тюленьим жиром держим, вот они и не портятся.

Резанов засмеялся.

— Натуральное хозяйство.

— Кругом натуральное, — согласился приказчик, не поняв. — Поддельных тута-ко даже денег не бывает. Ну, я побегу — посулил иноземцу вашему житье-бытье алеутское показать.

— Так я, пожалуй с вами пойду.

Николай Петрович сложил бумаги в сундук, твердо решив захватить его с собой на обратном пути.

День был дождливый, но теплый. Жители ходили в непромокаемых камлеях с капюшонами, стянутыми у подбородка тесемками. У берега дымили солеварни, где соль добывали, выпаривая морскую воду.

Макар Иванович привел гостей к одной из землянок, и они спустились в нее через отверстие, которое одновременно служило дымоходом. Дневной свет проникал сюда сквозь маленькое боковое оконце, затянутое тюленьим пузырем. Внутри землянка была выстлана шкурами и ковриками из морской травы. Хозяином ее оказался тот самый Афанасий-Гермоген-Лукиан, который ухитрился дважды облапошить попа. Он тотчас поставил перед гостями блюдо с розовым малосольным лососем и целую корзину свежей малины.

— Ну, каково живешь, Афоня? — спросил Макар Иванович, вызывая хозяина на разговор.

— Да все с бабой своей воюю, — хмуро отозвался хозяин и покосился на жену, занятую какой-то работой. — Снова у иголки ушко отломила, теперь вот потеет — зарубку точит, чтоб было за что жилу привязать. Я ей толкую: «Что же ты, дурья твоя голова, натворила? Ведь для жилы ушко-то и сделано».

— А она что?

— Да ну ее к бесу! — махнул рукой Афоня. Он говорил по-русски так чисто, будто родился где-нибудь в Заонежье.

— Афоня — креол [65] , — пояснил Макар Иванович. — У него еще брат был, да колоши в Ситхе убили.

На прощание Лангсдорф зарисовал Афоню и его жену в полном уборе. Афоня набросок одобрил.

— Как вылитый, — заметил он.

— Что он сказал? — спросил Лангсдорф.

Николай Петрович перевел, и польщенный натуралист подарил Афоне свой батистовый носовой платок.

До вечера с «Марии», трюмы которой были до отказа забиты товарами, перевозили на берег порох, тюки ситца, бухты канатов, парусину, чушки железа, сахар и чай.

Через несколько дней «Мария» снялась с якоря. Поселок Иллюлук от мала до велика высыпал на берег и долго смотрел вслед уходящему кораблю.

26 августа 1805 года «Мария Магдалина» добралась до Ситхинской гавани. В пути была еще одна остановка — на острове Кадьяке, где Резанов целую неделю знакомился с делами компанейской конторы и занимался переустройством местной школы. Школу посещало семьдесят детей — креолов, кадьякцев и алеутов. Их учили русскому письму, пению и закону божьему. Николай Петрович урезал вдвое уроки закона божьего и вместо них ввел занятия по арифметике и географии. Учитель, он же местный священник, соловецкий иеромонах Ферапонт, встретил такое нововведение криком «караул!» и грозился написать в синод [66] . Резанов оставил его угрозы без внимания и сам проэкзаменовал иеромонаха. Познания отца Ферапонта в точных науках оказались настолько скромными, что ему пришлось сесть за учебники, благо в них недостатка не было: из Петербурга Николай Петрович привез на «Надежде» огромную библиотеку в несколько тысяч томов.