Бостон не поддавался логике. Арлингтон-стрит – вся нарядная и яркая, с блеском в стеклах, с темными церквями. Доезжаешь на трамвае до Парк-стрит. Стоишь в метро, смотришь на Бостон, нарисованный на стене. Бостон был не для Бостона. С чего тебе смотреть на рисунок, изображающий место, в котором ты и так находишься. Бостон был обращен наружу. Казалось, сам по себе он не существовал. Люди сюда приезжали.

В трамвае все вечно были старые и усталые. Сходишь на Парк-стрит, каждый шаг дается с трудом – как под водой, спускаешься на красную линию, стоишь и ждешь поезда в сторону Гарвард-сквер. Автобус до Арлингтона – это было уже полное поражение. Как будто не было никакого колледжа. Автобус поворачивает у «Мебельного магазина Гордона», проезжает мимо пожарной части, мимо которой он проезжает сколько я себя помню. Идешь по улице Свон-плейс, как в детстве, и столько всего происходит в голове. Я была светом.

Моя семья была как стая злобных кошек. Заходишь в комнату, и обязательно кто-нибудь обернется. А вот и ты. Так что я дожидалась ночи, когда можно было побыть наедине с собой и поработать.

Ты свет не собираешься выключать? Мама стояла в ночной рубашке и, щурясь, смотрела на меня. Я недолго, ответила я. Она что, не знает, что это мой письменный стол? Он был белый с коричневым, коричневая часть – из формики, прохладная. Иногда, в минуты отчаяния, я прижималась к нему щекой, как будто он был живым. Я хотела разбудить свой мозг, хотела, чтобы меня любили. Коричневая часть была сделана «под дерево», а еще там была корзинка с не самыми лучшими яблоками, и когда я училась в колледже, по ночам я сидела на своем столе, в своем мире, ела яблоки, варила кофе и думала.

Итак, мне нужно было написать стихотворение. Данте писал терцинами – то есть в каждой строфе у него по три строки. И еще, конечно, вся эта система рифмовки. В начальной школе я могла сочинить стихи о чем угодно, просто могла и все. Я была той-девочкой-которая-придумывает-смешные-стишки, все быстро узнали, что я это умею, и постоянно просили сочинить что-нибудь. Вон про нее. А там через улицу какая-нибудь девочка в скаутской форме. У девочки-скаута в зелененькой форме / очень строгие моральные нормы.

Я не понимала, что тут такого сложного. Ведь католики так и живут, днями напролет отмеряя ритм собственными телами. Поэзия, наверное, изменилась. Ведь Ева Нельсон имеет в виду весь мир. Так что, может, у меня там будет Элдридж Кливер, и Тедди Кеннеди вроде как козел, я дам ей понять, что я не думаю про кого угодно, что он хороший человек, просто потому что он католик. Я не такая наивная. Уильям Ф. Бакли вот вроде умный…

Но писать стихотворение. Захватывающе. Мне всегда было сложно печатать на машинке. Бумага была очень мягкая и вечно застревала, маленькие прямоугольники с исправлениями, которые я наклеивала поверх ошибок, всегда выглядели лучше, чем страница целиком с прыгающими по ней буквами. Кажется, до этого я никогда не печатала стихи, и было трудно делать одинаковый отступ слева, потому что каретка на моем «ройале» проскальзывала на возврате.

И все-таки я знала, что делаю, у меня была план, и я загибала пальцы, чтобы считать, и все умещалось и звучало здорово, и поэт устал, и я устала – и не спала всю ночь.

Айлин, ты что, так и не ложилась?

Я помню, что растерялась, когда увидела, как остальные кладут свой «Ад» на стол Евы Нельсон. Все написали эссе. О господи. Я что, сделала что-то не так. Мне всегда легко давались творческие задания – это был мой конек. Если в школе была возможность что-то нарисовать или написать, поставить пьесу или еще что – я всегда это делала, это были мои проекты. Монахини считали, что я немного отстаю в развитии, а таким было позволено отличаться, если они вели себя тихо, поэтому я не вылетала из школы.

Когда я занималась каким-нибудь проектом, время останавливалось и можно было мечтать. Что мне не нравилось во взрослении, так это то, что все хотели, чтобы ты сосредоточилась и не отвлекалась. А я от этого только нервничала, нервничала постоянно, и становилось все хуже и хуже. Что учеба может быть чтением книг, что главное, что от тебя требуется, – это думать и мечтать, – в этом было столько надежды, но что если я ошибалась. Мне было нехорошо, и я ничего не говорила обо всем этом в «корвейре» Луиз, мы обогнули озеро, свернули на шоссе номер два, я была дома.

Ну что, – она улыбнулась. В тот день Ева Нельсон выглядела особенно счастливой. Иногда она носила медальон, и сегодня он был на ней. Я думала, что он что-то значит. Он подчеркивал ее груди – я не могла смотреть. И все-таки он что-то значил. Студенты еще заходили в класс. Она выглядела загадочно, как будто у нее был для нас сюрприз. Как будто она хотела сказать нам что-то хорошее. Я сидела тихо. Я двигалась вместе с комнатой. Была весна.

Сегодня я раздам вам ваши работы. Некоторые меня особенно впечатлили. Теперь у меня есть представление о ваших взглядах, мы живем в мире, гораздо более сложном, чем он был во времена Данте, так что я думаю, вы все и правда постарались, чтобы описать его. Уверена, это было непросто. Было похоже, что она нас дразнит. Некоторые засмеялись, как будто понимали, о чем она. Я и близко не представляла. Только чувствовала что-то сильное.

Один человек действительно написал стихотворение. Айлин, ты не против, если я прочту его для всех? Бывали такие моменты, когда я чувствовала, что буквально тону в жизни. Когда все складывалось так, что я оказывалась в моменте, переполненном возможностью, возможностью, которую невозможно осознать. Это вроде как на тебе те же ботинки, ты так же дышишь, сидишь – кругом люди. Один или двое улыбаются и оборачиваются. Ты их знаешь. Я помню, как Арлин сказала: Лина, как будто даже она почувствовала, что с моего мира сейчас снимают крышку.