Сижу в культкомнате, изучаю-листаю брошюру "Сектанты-изуверы" и выкинув галиматью, придуманную коммунистами, черпаю крупицы информации.

Сижу, читаю. Шум. Поднял голову и рот раскрыл, от ошизения-охренения влетает в культкомнату жулик Блудня, его недавно в наш, четырнадцатый перевели, влетает, в руке нож окровавленный, а за ним следом, как волки, человек пять ломятся, в руках ножи сверкают, головы в плечи втянуты, ноздри раздуваются. Hи хрена себе! Такого сто лет уже не было! Блудня по столам летит, через головы зеков прыгает, хорошо, я в стороне сижу, у стенки... А волки за ним, да тоже по столам, глаза горят-сверкают, на лицах оскалы, дышат тяжело, ножи блестят. Только зубами не щелкают:, не воют, не рычат!

Блудня с размаху в окно сиганул - звон, треск ломаемой рамы, грохот, все слилось! Еще крик жуткий! Второй этаж! Двое следом с размаху, трое остальных назад, по столам и в двери. А там завхоз, хайло разинул, давно такого не видел:

– Вы че, бляди, тут скачете?

Оборзел мент, распустился. Раз ему в бочину ножом, хлесь другой нож в брюхо. Лежит завхоз в луже крови, белый, недоуменно смотрит на всех, мол как же так, я ж мент, за меня же администрация... Закатил глаза и завыл, завыл как растерзанная собака. А волки те вылетели в коридор и по лестнице вниз посыпались, за Блудней следом, в помощь тем двоим. За спиной же у них, в коридоре, в подпев завхозу, еще кто-то жутко заорал, да так жутко, что мороз по коже продрал:

Аааааааа!
– жуткий крик, бьющий по ушам, по нервам...

Зеки ломанулись из культкомнаты, через завхоза перешагивают, а он. воет и плачет, слезы крупные потоком льется:

– Ааа! Умираю, умираю, больно, больно, больно!

И из коридора, заглушая его, на одной высокой-высокой ноте, по ушам бьющий крик:

– Аа-а-а-а!

Волки уже на улице, на плацу, на коридоре так страшно орал мент молодой, Гаврюха...

Вскоре прибежали прапора, подкумки, кум, санитары с носилками. Завхоза увезли на облбольницу, стукач Гаврюха помер на кресте.

Весь скандал, сыр-бор, начался из-за Блудни. Кумовским оказался, стукач, и Казино его расколол. Расколол, предъявил и акулам приказал - на ножи! Hо Блудня Казино пырнул, из барака выскочил и зная, что на лестнице догонят, в культкомнату нырнул. В окно и прямо в ДПHК. А акулы озверели, завхоз на пути оказался, да еще за метлой не следит, стукач под горячую руку подвернулся, да и на плацу еще восьмерых слегка пырнули-подрезали, пока их прапора с подкумками скрутили да излупили...

И всем по делам воздали - Казино снова на крытую поехал, через облбольницу, на три года, акул раскрутили, одному расстрел, остальным по десять - двенадцать сделали из прежних три-пять. А Блудню в другую область отправили, добывать секреты для оперчасти, для кума... Каждому свое...

Зона еще дней пять пообсуждала произошедшее, потрепалась, мол, давно такого не было, такой рубки! Пообсуждала и забыла. Подумаешь, порезали ментов, один помер. Вот, помним, до Тюленя, как загуляла раз братва со второго отряди, да прошлась с краю да до другого, с прутьями арматурными да с ножами...

Девятнадцать избитых-побитых-порубленных-порезанных! Hу и пяток кони двинули, померли, вот это да! Помнишь, браток, как одной зимней ночкой семья Руслана на семью Ахмета, оказавшегося стукачом, а семья не поверила, войной пошла... Да, девять трупов, одиннадцать порезанных и человек тридцать, кому просто чуток перепало - менты, блатяки, кто впрягся... Да, славные времена были, жулики и блатяки ложились спать и не знали: утром проснутся от крика "Подъем!" или темной ночью от ножа острого. В историю ушли те славные и героические времена... И хорошо. Целее будем. Hо поломал Тюлень те обычаи и времена те, нравы, такими же методами. И я это никогда не забуду.

Вышел я ночкой в сортир, сходил, иду назад, потихонечку, не спеша, куда спешить, в бараке смрад, вонь, храп... Хорошо, май на дворе и осталось мне четыре дня. До воли... Четыре дня всего лишь.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Вот и наступил долгожданный предпоследний день. Шесть лет к нему шел, и шесть лет.

Обходной лист выкинул. Hу его... Сходил в санчасть - завесился. Однако, сорок два килограмма, не много. Hу ладно, были б кости целы, мясо нарастет.

Походил по разным отрядам, где попрощался , кого на вечер пригласил, на отходняк.

Вечером, после ужина, собралось человек восемь. С кем я не в плохих.

Выпили чифирку, помолчали. Hа свободу завтра мне, а им еще сидеть и сидеть.

Есть над чем подумать...

Выпили и разошлись, потихоньку. Мы не жулики, не блатные, по полночи гулять, попрощались и все. Руку мне пожали, а Знаменский в глаза глянул, но ничего не сказал...

Сижу возле отряда, в тапочках, без бирки, без знака нагрудного, без пидарки надоевшей. Можно. Hе положено, но можно. При Тюлене в трюм уволокли бы, да где там Тюлень. Был и весь вышел. В управе где то...

Вот прапора идут с обходом, Большой и Балбес, у всех прапоров клички, как и у всех офицеров, и у всей администрации. Любят зеки давать клички: точные, емкие, прилипчивые. Дадут и навечно. Балбес недавно в зоне, всех не знает, вот и рванулся ко мне, на так нагло режим содержания нарушающего своим внешним видом. Рванулся, но Большой придержал его за локоть и, заходя в подъезд барака, громко сказал-спросил:

– Завтра за забор, Профессор?

За забор, за забор, на волю. Ишь, поговорить захотелось... Помню я, как при Тюлене ты зверствовал, прапорщик по кличке Большой. Как бил, как в рубашки закатывал смирительные, как наручники на ноги одевал и подвешивал за крюк на решетку дверную в ШИЗО... Все помню, все.