Единственное - дал мне Бог в напарницы жизни женщину, перед жизнью страха не имевшую совершенно, но хочется думать, что я и сам бы... и один... Только кто знает!

В пользу желаемой "самости" свидетельствует ассоциация мытарств в семидесятых с одним эпизодом детства, когда в тринадцать лет я, катаясь на коньках по тончайшему, трехдневному по происхождению байкальскому льду, провалился в сотне метров от берега и не имел ни единого шанса на спасение. Лед попросту крошился под руками. В тяжелейшем овчинном полушубке, в валенках с примороженными для крепости к ним коньками, я тем не менее вопреки всем физическим законам вскарабкался на лед, после даже и простуды не поимев. Единственное подлинное чудо в моей жизни. Оно уместно бы сказать - Господь хранил! Только, как выяснилось, никаких великих дел к свершению мне уготовано не было, и, слава Богу, я к ним никогда и не прицеливался.

Ну, еще, пожалуй, два эпизода из времен "петушинского" бытия.

Родилась дочь, росли долги, а найти работу не удавалось. С первых дней по приезде я встал на учет в комиссии по трудоустройству. Через месяц женщина, что ведала направлениями по заявкам, уже искренно сочувствовала мне и, не дожидаясь очередного моего прихода, отправляла по почте открытку, если где объявлялась вакансия на непрофессиональное вкалывание. Чего там, постоянно требовались слесари, сантехники, столяры, шоферы. Требовались еще сторожа и экспедиторы, что с окладами в шестьдесят рэ, но эти строгоответственные должности были для меня закрыты.

Однажды получил не открытку, как обычно, а письмо. "Леонид Иванович, писала добрая женщина, - вот это, может Вам подойдет, я звонила, говорят, что несложно. Правда, зарплата всего 70 рублей, но лишь бы зацепиться. Так ведь?"

В городскую больницу требовался "оператор-хлораторщик". Понятия не имел, что это, но тут же помчался в другой конец Петушков, моля Бога об одном: чтоб главврач оказался на месте.

Он оказался. Симпатичный мужик. Как обычно, поведал ему про специфику моей биографии (все равно рано или поздно узнает), сказал - нужда, хоть на грабеж иди. Трудовую мою он даже не раскрыл, положил на середину стола между им и мной. "Давайте так, - говорит, - сначала сходите на место, посмотрите. Думаю, что вы не сможете там работать". "Господи!
– отвечаю.
– Готов на все, что в пределах моих физических и умственных возможностей!" "Есть еще кое-что третье, - улыбается загадочно.
– Сходите. Если решитесь - хоть завтра на работу". Объяснил, как отыскать сие рабочее место, к кому обратиться. А обратиться надо было к некоему дяде Саше, каковой, скорее всего, спит в будке после очередной пьянки.

Был январь, мороз около пятнадцати. Поблуждав по территории больницы, я наконец отыскал будку-сарай. Из трубы, что дырявила фанерой забитое окно, валил дым. Дядя Саша, мужик лет пятидесяти, в телогрейке и косматой собачьей шапке, был явно с похмелья, но вполне контактен. Моему появлению обрадовался, предложил только что закипевшего на печке-самоделке чайку, и я не отказался - и потому, что замерз, и в целях общения...

Пообщавшись "за жись", пошли к рабочему месту. Каменное круглое строение метров восемь в диаметре и пара метров в высоту, крылечко, дверь. Из объяснения понял, что там, внутри "кругляка", скапливается все, что вытекает из хирургического и родильного отделений. По проекту все это должно каким-то образом фильтроваться, хлорироваться и самоуничтожаться, но поскольку ничего не работает, то моя задача - все это собирать обыкновенным сачком, закидывать в мешки и, пересыпав хлоркой, закапывать в ближайшем лесочке. По средам этого лучше не делать, потому что санэпидстанция шастает по территории.

"Там, конечно, вонишша, - пояснял дядя Саша, - но я как... я грамм двести поддам и захожу, и все по кочану!"

Меня уже слегка подташнивало, но когда зашли!.. Дядя Саша еще что-то толковал, я же был близок к обмороку и от вони, и от сознания того, что мне здесь не работать. Еще много лет после того, когда по той или иной причине к душе подступало отчаяние, я вдруг начинал ощущать этот запах, а перед глазами возникала косматая шапка дяди Саши, пошитая из шкуры какой-то косматой собаки.

Лишь в конце третьего месяца поисков работы я наконец пристроился завхозом и по совместительству кладовщиком в петушковской санэпидемстанции с окладом 120 рублей, отчего счастлив был безмерно.

Числа десятого декабря 76-го года к калитке моего дома подошла женщина, сказала, что из милиции, и сообщила милицейское распоряжение: в ближайшие субботу и воскресенье сидеть дома и никуда не выезжать с места прописки.

На вопрос: "Чего это ради?" - ответила: "Так надо".

В ближайшие выходные я никуда не собирался, но я ж не под надзором, потому возмутился и попросил передать родной милиции мое искреннее "начхание" на сие распоряжение. Дама обещала передать.

Утром следующего дня я обнаружил в почтовом ящике повестку в милицию на "двенадцать ноль-ноль". В милиции дежурный, глянув на повестку, сказал, что мне надо в десятый кабинет. Вот он - десятый. Никакой таблички. В кабинете "родные, знакомые лица", которые не спутаешь ни с какими другими. Тот, что за столом, представился оперуполномоченным КГБ, второй, на стульчике рядом, ни больше ни меньше - прокурор района.

– Леонид Иванович, у нас к вам просьба. Подчеркиваю, именно просьба. Девятнадцатого декабря в Москву не ездить.

– Почему?

– Вы же знаете, какой это день.

– Николая Чудотворца.

– А верно!
– подтвердил райпрокурор.
– Только это еще и день рождения Леонида Ильича Брежнева. Так можете нам обещать?

– До вашего Леонида Ильича мне нет никакого дела, это во-первых, отвечаю, - а во-вторых, я не под надзором.

– Значит, нет?

– Значит.

– Тогда мы вынуждены будем принять меры.
– Это опер мне. А я, соответственно, прокурору: