…Кэт сама не знала, когда у нее возникло это решение. Еще в доме? Или когда она вошла в конюшню и посмотрела на кроткую Гермиону — как скучно было ездить на ней! Или когда, колеблясь, не взять ли другую лошадь, она подошла к стойлу Хана, а он заржал, увидев ее поднятую руку. Тогда она слегка его погладила, зная, что он непредсказуем, но Хан ласково фыркнул и ткнул ее бархатистым носом — Хан, вороной жеребец шестнадцати ладоней в холке, самый красивый конь, какого она когда-либо видела… и садиться на которого ей было строжайше запрещено.

Даже тогда она не сознавала, что приняла решение. Просто через секунду она уже принесла седло и сбрую. Он смирно позволил себя оседлать. А когда она вывела его из стойла, шел послушно, как ягненок. Кэт посмотрела на него с сомнением: еще не поздно было передумать. Но день был такой чудесный, и он был такой чудесный, а она знала, что ездит верхом хорошо. Ей представилось, как позже днем она скажет: «Да, кстати, папа, я ездила на Хане…»

Он, наверное, рассердится, но и почувствует к ней уважение. Искушение было слишком велико. Она взобралась в седло, и Хан ей это позволил и даже ухом не повел. Едва Кэт оказалась у него на спине, как ее охватила пьянящая уверенность. Она прижала колени к его бокам и дернула уздечку. Хан послушно прошел шагом через двор, по задней аллее, по проселку и свернул на верховую тропу, уводившую далеко в холмы.

Вокруг не было ни души. В голубом небе — ни облачка, солнечные лучи припекали ей плечи. Хан чутко отзывался на каждое прикосновение. В упоении она перевела его на рысцу, и, как всегда, когда она сидела на лошади, все заботы и тревоги исчезли. Ничто не казалось ужасным — даже то, что наговорила Мари-Терез. Недели, проведенные в этом месте, которое она любила, отодвинули их в прошлое. Да и какое ей дело до Мари-Терез? Мелкая пакостница. И просто повторяла мерзкие сплетни. И в любом случае Мари-Терез она никогда больше не увидит.

Впереди вспорхнул жаворонок и взлетел высоко в небо. Кэт наклонилась и погладила могучую шею Хана, а потом начала вполголоса декламировать поэму Колриджа, откуда было взято его имя.

— «Чертог прекрасный Кубла-Хан велел воздвигнуть в Ксанаду…»

Она очень любила эти стихи, и Хану они как будто нравились. Он насторожил уши и плавно пошел размашистой рысью. Это было так волшебно, что Кэт захотелось кричать во весь голос. Она наклонялась, приподнималась и опускалась в такт его движениям. Хан пошел быстрее.

Ах, если бы отец увидел ее сейчас! Но мысль эта, мелькнув, исчезла: Кэт вдруг уколол страх — впервые за все это время. Хан сменил рысь на галоп и несся быстрее… быстрее… Кэт еще никогда не скакала так стремительно. Сначала она дала ему полную волю, но затем устала и дернула поводья. Это ничего не дало. Наоборот: чем сильнее натягивала она поводья, тем стремительнее несся Хан. Вот тут она испугалась, почувствовала себя до ужаса беззащитной. И Хан уловил ее страх — лошади всегда его чуют.

Она увидела, как он повел глазами и прижал уши, она ощутила дрожь, волной пробежавшую по его телу, и вся подобралась. А он пошел карьером. Они уже были не меньше чем в трех милях от дома.

— Поразительно, — сказал Чарлз Смит-Кемп с томным энтузиазмом. — Просто поразительно, чего только не умеют нынешние пишущие машинки. — Он наклонился над столом секретарши и заглянул в ее машинку, словно гадатель, прорицающий будущее по внутренностям жертвенного животного. Потом выпрямился, и молоденькая секретарша ответила ему стандартной улыбкой.

— Кофе, мистер Смит-Кемп?

— Минут через двадцать, Камилла. — Он умолк и посмотрел на Эдуарда. — Или, может быть, рюмочку хереса?

— Ни то ни другое, благодарю вас. Я тороплюсь вернуться…

Эдуард сдержал улыбку. Рюмки хереса явно отошли в прошлое с кабинетами в дубовых панелях, почтенной мебелью, потертыми кожаными креслами и атмосферой старинного клуба. Возможно, кофе лучше сочетается с зеркальными стеклами и фикусами, с сияющим хромом и стеклянными перегородками, подумал он почему-то.

Потом он проследовал за Чарлзом Смит-Кемпом во внутреннее святилище, откуда открывался великолепный вид на непотребности, чинимые в Сити новым поколением архитекторов. Он сел в не слишком удобное кресло по одну сторону стола, Смит-Кемп сел в кресло по другую его сторону. Кресло это тоже было новым, из чего-то вроде черной матовой кожи, и оно вращалось. Смит-Кемп как будто наслаждался этой новинкой, потому что немножко повращался, точно ребенок, набрасывающийся на новую игрушку, прежде чем перейти к делу. Воспитывался Смит-Кемп в Винчестере и обладал надменностью, которую эта старинная аристократическая школа прививает своим питомцам. Хотя и тщательно прятал ее под привычной томностью манер. Обычно лицо его хранило сонное выражение. И теперь он оперся о стол, словно опасаясь уснуть без этой поддержки. Однако говорил он всегда кратко и исчерпывающе.

На этот раз он разрешил себе легкую улыбку.

— Мы выиграли дело, — начал он без предисловий. — Во всяком случае, по существу. Вот письмо от кинокомпании Ангелини. Оно пришло сегодня утром. Переслано его адвокатом с нарочным. — Он коснулся пальцем названия адвокатской конторы на конверте. — Фирма не из самых солидных.

Эдуард взял протянутое ему письмо и быстро его прочел.

— Они собираются отступить, — сказал он. — Мне уже приходилось читать подобные письма.

— О, без сомнения! — Смит-Кемп словно подавил зевок. — В любом случае, насколько я понял, у него не очень получалось с финансовой поддержкой. Этот свой товар он предлагал в Лондоне всем, а зачем бы ему это делать, если у него уже есть спонсор в Штатах? Эта кинокомпания договора еще не подписывала, а теперь и не подпишет. Я знал, что они уступят при первом намеке на судебный иск. Теперь остается изъять все экземпляры сценария, а это никаких затруднений составить не должно. Очевидная клевета. Адвокат убежден в этом категорически, и я тоже. — Он помолчал. — Но наглость этого человека превосходит всякое вероятие. Одного сценария уже совершенно достаточно, но считать, что ему удастся убедить Элен сняться в этой роли, — нет, он просто сумасшедший.