И, наконец, Мазура уже здесь, под Шантарском, разыскала юбилейная ненумерованная медалюшка «300 лет российскому флоту», у понимающего народа вызывавшая легкую тошноту. Во-первых, ее не получили разве что корабельные коты, во-вторых, Мазур, как и многие флотские, упрямо считал, что флоту российскому не триста лет, а, ежели пристрастно разобраться, не менее тысячи. В конце-то концов, Олег и Святослав плавали под Царьград не на зафрахтованных папуасских челнах…

Вот и все регалии, но глупо думать, что оба по этому поводу хоть как-то комплексовали. Начиная с определенного момента, награды не то чтобы перестают волновать вовсе — попросту воспринимаются с долей философского цинизма. Особенно когда в ящике стола и без того имеется звонкая пригоршня самых разнообразных побрякушек, порой весьма экзотических, пожалованных не менее экзотическими личностями. Перебрать этих субъектов в памяти — само по себе развлечение, с лихвой заменяющее несколько толстых томов Майн Рида или Флеминга. Парочка ухитрилась до сих пор удержаться на троне, ради приличия именуемом президентским креслом, но большинство либо прозябает в изгнании возле швейцарских счетов, либо помимо желания вынуждены были прогуляться к ближайшему фонарному столбу, вопреки первоначальному замыслу дизайнеров наскоро украшенному веревкой. Генерал Асади обитает и поныне на крохотной дачке под Москвой, где все соседи считают его отошедшим от дел азербайджанским торговцем фруктами, генерал Барадж держит роскошный отель в Ла-Валетте, но вот беднягу Иноквати изрешетили из дюжины стволов так, что и хоронить было нечего, полковнику Касему разрядил в спину пистолет собственный адъютант, а генералиссимус Олонго вообще пропал без вести после того, как мятежники ворвались в столицу. Точно известно, что улететь он не успел, последний правительственный самолет «симбы» спалили в ангаре, и пешком выбраться из города ни за что бы не смог, очень уж был приметен, болван восьмипудовый, наставил своих бюстов на каждом перекрестке, а все монеты украсил собственным горделивым профилем…

Фидель с Раулем, правда, пока что на коне. Недавно в которой-то из английских газет промелькнуло сообщеньице, что одряхлевший Фейроль еще греет косточки на испанских пляжах, а ведь как рвались когда-то «Синие акулы» его вздернуть, сколько трудов приложили… И, что примечательно, каперанг Мазур, некогда вынужденный за всех за них воевать, до сих пор жив-здоров, поскрипывает себе без особых взлетов и особых падений, так что поневоле задумаешься: а стоит ли лезть в вожди, генералиссимусы, отцы нации и светочи континента?

Словно угадав его мысли — а может, именно так и было, — Кацуба отложил баян, не вставая, дотянулся до блюдечка с регалиями, легонько его встряхнул, так что медали звякнули громко, а легонькие звездочки почти неслышно. И, одержимый, должно быть, той же тягой к философическим раздумьям, громко заключил:

— Могло быть хуже. Медалюшка на груди лучше креста в головах.

— Ага, — вяло поддакнул Мазур, поскольку ответить чем-то более умным на эту пошлейшую сентенцию было невозможно. Подумал и добавил: — Ничего нового. В царской армии Станислав с мечами, четвертой степени, таки звался: «На и отвяжись!» Тенденция…

— Я и говорю, — сказал Кацуба. — Главное, медаль Жукова не всучили. Я ее боюся.

— Почему?

— Потому что ленточка у нее в точности повторяет ленточку медали «За поход в Китай», — авторитетно просветил Кацуба. — Точно тебе говорю. Поход девятьсот первого года. Получается некий сюрреализм. Вам купца очередного обезглавить, друг мой?

— Сделайте милость, — кивнул Мазур.

Они выпили еще по бутылочке, засим Кацуба растянул мехи и на тот же мотив спел без особой бодрости:

Мазур, чтобы поддержать честь морского мундира, потянулся за гитарой и громко опошлил очередную детскую песенку:

Кацуба вдруг отложил баян и привстал, тут же опустился на койку, повинуясь, видимо, жесту вошедшего. Мазур обернулся. Генерал Глаголев, двухметровая белокурая бестия с холодными синими глазами, стоял, заложив руки за спину, и разглядывал обоих со своей всегдашней непроницаемостью.

— Музицируйте, музицируйте… Васнецовы, — махнул он рукой, почти неуловимым движением опустился на свободный стул. — Имеете право, как отпущенные в отпуск для короткого загула. А выпью я, что ли, на халяву бутылочку пивка…

Ловко сорвал крышечку. Мазуру всегда нравилось на него смотреть — у белокурого верзилы не было лишних движений. Каждый жест, каждое перемещение словно планировалось заранее и раскладывалось в уме на серию отточенных движений. Словно бы робот — и в то же время живой.

— Железки, конечно, хреновые, — сказал генерал, осушив стакан. — Зато в сжатые сроки. Начнешь представлять к серьезным орденам — потянется канитель…

Они понимающе пожали плечами и промолчали оба.

— Итак, голова больше не беспокоит… — констатировал генерал, вполоборота повернувшись к Мазуру. — Водки попили от пуза, судя по виду, распохмеление прошло удачно, и оба, как говорят психиатры, адекватны к окружающей реальности…

Господа офицеры снова промолчали, изобразив на лицах вежливое внимание к начальству и некоторое восхищение проницательностью оного. По правде говоря, Мазур с превеликой охотой задал бы генералу парочку серьезных вопросов. Спросил бы, а какова, собственно, дальнейшая судьба означенного Мазура? Прежнего приказа об откомандировании в распоряжение Глаголева никто пока не отменял, но вот уже дней десять Мазур пребывал в самом пошлом безделье, для служилого человека немыслимом…