В книге он идет еще дальше: «Бикерман был не только историком евреев, но и еврейским историком, иными словами, евреем, занимающимся еврейской историей как частью попыток осознать свое еврейство» 19 . «Отношение Бикермана к своей собственной жизни служит важным дополнительным оправданием моего желания опровергнуть бикермановское самоопределение как позитивистского историка греко-римского мира и увидеть в нем историка евреев античного мира, решившего создать пригодное к использованию еврейское прошлое, что является темой этой книги, как я отметил в “Предисловии”. Пренебречь объяснениями своего героя является привилегией историков, начиная по крайней мере с Фукидида. В случае Бикермана обсуждение в этой главе показывает, что, когда речь идет о деталях его жизни, он оказывается наихудшим авторитетом; верить ему не следует, более того – нельзя. То, что он рассказывает, неправдоподобно, если не хуже. Соответственно, альтернативные объяснения фокуса и целей его научных занятий, более правдоподобные, чем предложенные им самим, представляются абсолютно необходимыми» 20 .

В заключительной главе Баумгартен подводит итог своего исследования следующими словами: «В работе Бикермана прошлое и настоящее помогали придать друг другу форму, и опыт XX в. заставил Бикермана изменить анализ прошлого и сфокусировать свое внимание на совершенно новом наборе источников в ответ на события, которые он пережил. Для того понимания античных евреев, к которому пришел Бикерман со своей новой послеинтеграционистской перспективой, было важно, чтобы они хорошо могли исполнять греко-римский вариант Наташиного танца 21 , но его совершенствование больше не было их единственной целью. Как евреи они имели целью большее. Именно в этом смысле я и представляю Бикермана не только историком евреев, но и еврейским историком. Целью его научной деятельности было, как я доказывал, достичь результата, который Бикерман сам никогда не мог ни сформулировать, ни признать: создать пригодное к использованию еврейское прошлое» 22 .

Как видно из процитированного, Баумгартен не скрывает того, что его анализ идет вразрез с тем, как Бикерман себя позиционировал и осознавал: Бикерман считал себя позитивистом и филологом-классиком 23 , который ради развлечения и интеллектуального удовольствия вторгся в чужую для него область иудаики: «Хотя я являюсь специалистом в области классических древностей, – писал Бикерман, – я посвятил значительную часть своей жизни вопросам еврейской и христианской истории. Сделал я это, полагаю, по двум причинам. Во-первых, гораздо увлекательнее работать с проблемой в незнакомой области. Специалист, работающий в своей области, возможно, продвинет наше знание о его предмете. Работая в чужой, он учится. Во-вторых, мои занятия классикой снова и снова выводили меня в смежные области. Например, изучение селевкидских документов заставило меня заняться Маккавейскими книгами. Договор Ганнибала с Филиппом V Македонским, процитированный Полибием, непонятен без библейского berit 24 ; мои статьи “Utilitas crucis” и о преследованиях христиан были плодом изучения провинциального законодательства в Римской империи» 25 .

То что любой историк находится под влиянием эпохи, в которую он живет, и что его личный опыт отражается в его сочинениях, является трюизмом. Политический и социальный контекст времени может диктовать и часто диктует историку объекты его профессионального интереса, те темы из прошлого, которые резонируют с настоящим. Решения, принятые в прошлом, и действия на основании этих решений могут послужить образцом для подражания или отрицательным примером. В 1978 г. Бикерман писал в предисловии к английскому изданию «Бога Маккавеев» о том, что книга создавалась в мрачной обстановке довоенной нацистской Германии и что стиль книги отражает политический климат того времени: «Окончательный вариант моей книги появился тремя годами позднее (прихода Гитлера к власти. – И. Л.), и ее стиль, естественно, отражает новую политическую ситуацию. (Например, я написал, что Маккавеи идентифицировали свою партию с еврейским народом)» 26 .

Но здесь существует тонкая, однако принципиальная грань. В какой бы политической атмосфере не работал серьезный и ответственный историк, его труд всегда опирается на исследование синхронных документов, а в том случае, если таковые отсутствуют, на анализ информации, содержащейся в более поздних источниках, с учетом их особенностей, идеологического наполнения, истории передачи информации, перекрестной сверки различных сообщений об одном событии. Ответ на вопрос, который он перед собой поставил, после анализа источников может оказаться для него неожиданным, но не может быть заранее предрешенным. В этом смысле прошлое действительно непредсказуемо. Если историк позволяет идеологической конъюнктуре полностью определять ход его мысли и результат исследования, то на выходе мы получаем, по существу, исторический памфлет. Баумгартен в своей книге превращает Бикермана в памфлетиста, использующего прошлое для решения задач настоящего, при этом или не отдающего себе в этом отчета, или осознанно обманывающего читателя утверждением, что в своей работе он ставит перед собой чисто исторические цели 27 .

Баумгартен написал о Бикермане историческое исследование, и его аргументация подлежит такому же анализу, как и то, что писал Бикерман. Я постараюсь показать, что его понимание мотиваций Бикермана основано на ошибочных предпосылках.

Бикерман действительно является, мягко говоря, ненадежным источником для его биографа. Он не хотел, чтобы о нем писали, опираясь на подлинные документы, но ничего не имел против того, чтобы история его жизни стала известной в несколько видоизмененном и отредактированном виде. Бикерман был склонен к мифотворчеству и, рассказывая о своей жизни, изменял, приукрашивал, а то и сочинял события, чем, впрочем, грешат многие люди. Отношение Бикермана к своей личной истории служит для Баумгартена важным дополнительным оправданием его желания отвергнуть самоопределение Бикермана как историка-позитивиста 28 . Мне кажется, что Баумгартен напрасно не разделяет научное творчество и склонность к сотворению мифов о себе. Характерно, что Бикерман не оставил мемуаров, при том, что его жизнь была полна драматических событий: история собственной жизни, написанная профессиональным историком, привыкшим тщательно анализировать документы и реконструировать события древней истории по немногим дошедшим до нас крупицам, невольно потребовала бы от него той же тщательности, некоторой отстраненности и ответственности, как в его научных сочинениях. А сделать это в столь субъективном и эмоционально заряженном жанре, как мемуары, практически невозможно 29 . Иное дело – устный рассказ, который у талантливого рассказчика превращается в литературную новеллу, для которой важны неожиданные повороты и увлекательные детали, которые должны впечатлить слушателя. Для достижения этого эффекта можно пренебречь куда более прозаичной правдой: «вымысел не есть обман», как заметил поэт.

Надо сказать, что Бикерман прекрасно отдавал себе отчет в том, чьи уши услышат его истории и, оттачивая с каждым пересказом детали, соизмерял их с жизненным опытом и знаниями своего собеседника. Один из повторяемых рассказов – разговор в трамвае (автобусе, метро, на улице) с советскими гражданами, в котором Бикерман открывает им, что служил в Белой гвардии. Баумгартен в своей книге пересказывает его со слов Марселя Сигриста, который в свою очередь услышал его от Франсуа Лангламета: «Бикерман ехал в Московском метро 30 и прислушивался к разговору молодой пары, обращая внимание на особенности их речи с тем, чтобы понять, насколько изменился язык с момента его отъезда. Он несколько раз перебивал их, чтобы уточнить значение некоторых слов и выражений. После нескольких вмешательств в разговор молодой человек почувствовал раздражение и поинтересовался у Бикермана, почему он им докучает. Бикерман объяснил, и молодой человек спросил: “Вы эмигрант?” – “Да”, – ответил Бикерман и добавил, что он гордится тем, что приехал, и тем, что когда-то был офицером Белой армии. На ближайшей остановке все слышавшие разговор пассажиры, которые собирались выходить из вагона, благоговейно прикaсaлись к Бикерману в желании дотронуться до этой иконы из далекого прошлого» 31 . Лангламет, большой поклонник творчества Бикермана, в пересказе которого история стала известна Сигристу, был католическим богословом, и его ментальности был внятен образ почти религиозного почитания его кумира.

Игорь Михайлович Дьяконов рассказывает о контакте Бикермана с советскими гражданами несколько иначе: «Бикерман в трамвае защищал пассажирку от хамства молодого парня; тот крикнул ему: “Еще иностранец, а лезет!”. Бикерман спокойно объяснил: “Нет, я не иностранец, я белогвардеец”» 32 . Эта история выглядит более реалистично. О публичном оказании знаков благоговейного почитания белогвардейцу в Советском Союзе можно было рассказывать французу, не знакомому с реалиями советской жизни, но не Дьяконову 33 . Объединяет эти истории упоминание о белогвардейском прошлом Бикермана. Которого не было.