Проблемы работы, семьи оплетали его невидимыми нитями все туже и туже, поэтому Александр Валентинович видел выход из этого положения не в кропотливом каждодневном распутывании этой незримой сети, а в резком прорыве. Он принял решение ходатайствовать в управлении о переводе из таможенного досмотра к себе в отдел тех ребят, с которыми работал, которых хорошо знал, чувствовал степень профессионализма каждого.

Перебирая пыльные бумаги, думая обо всем сразу, всячески стараясь оттянуть тот момент, когда надо будет нажать кнопку в торце стола, вызвать секретаршу, а через нее и всех тех, кто имел хоть какое-то отношение к сегодняшнему рейду, Ефимов пришел к окончательному решению – обсуждаться и анализироваться сейчас, здесь, в этом кабинете, будет версия «номер два», по которой всем должно стать ясно: просчитался он, и только он, начальник отдела, не продумав до мелочей всей операции. «Пусть оборотень, если он есть, успокоится и ведет себя более расслабленно, – подумал он. – А тем временем, если даже он и не раскроется, я, поменяв кадры, избавлюсь от него». Ему бы, с его анализом, заниматься не сыском, а социальными проблемами. Знай он о проблемах смены руководства на радио, или в детской больнице, или там, у самых облачных вершин государства, не мучился бы. Но, что поделаешь, в этой жизни, где родился, там и пригодился…

Ефимов, в который уже раз за эти дни, пододвинул к себе письмо, адресованное предшественнику, прибывшее, судя по обратному адресу, из мест не столь отдаленных; осторожно, чтобы то не порвалось на протертых сгибах, развернул и медленно перечел короткий, хорошо знакомый текст, и особо – подчеркнутые карандашом три строчки: «…я срок тяну, а гнида Грифильштейн, звался Аликом, на воле «кашу» хавает, фанеру на ней имеет…», «…я под дурика косил, хотел отказаться, но он паханом грозил, кликуха его Звонарь…», «…Алик цену набивал себе, у меня в поселке бракуши есть лучше…»

Ефимов уложил письмо в папку. Оно было маленькой, но хотя бы какой-то зацепкой. Майор, пока еще в самых общих чертах, выстраивал вариант «прорыва». Но это – позже, потом. А сейчас он нажал кнопку в торце стола…

В своем Внутреннем Познании он уходил в неведомые глубины бесконечности, пока не почувствовал, что выбрал тупиковый путь: бесконечно малые величины сулили простои в известном смысле – удаление в бесконечно дробную трехмерность. Появилось ощущение того, что всю его сущность втягивает воронка черной дыры и выворачивает где-то там, в Зазеркалье, наизнанку, распыляя, и весь он вот-вот станет ничтожно малой частицей этого замкнутого и все же необъятного мира «стакана воды». Возможно, что это и было бы для него лучшим выходом из создавшегося положения, но косность ощущений, заложенных в момент рождения, удерживала в том измерении Вселенной, где были привычные собратья, энергетический Центр, и эта его кожа, бывшая, как оказалось, той самой плоскостью, через которую прочерчена резкая граница – предел его, казалось бы, всеобъемлющего понимания неизменных законов измерения.

Как только Растущий обозначил контуры объекта изучения – кожу, мгновенно исчезло чувство соскальзывания в бездну этой ненасытной воронки. Если бы он был человеком, то мы бы сказали «пришел в сознание». Ему начали открываться закономерности развития такой кровной и в то же время такой отчужденной оболочки.

Взаимоотношения, в которых он пребывал со своей поверхностью, были свойственны и многим ее участкам, которые не только взаимодействовали физически, но и пытались постигнуть самое себя. Она была сама по себе как бы отдельным существом, мучительно борющимся само с собой. И что более всего удивило Растущего – она вела себя как изначальная и главная часть его существа.

Это был пока не очень-то понятный процесс: она тоже постигала измерение, его законы, знала многое о сложнейших языковых связях и о том, что именно собратья поддерживают гармонию измерения, и тем не менее считала себя… изначальной. Но почему?! Растущему всего лишь стоило поставить вопрос, как единственно верный ответ появлялся тотчас же.

Нет, она не считала себя изначальной частью Растущего. Она всего-навсего мыслила себя той сферой, тем самым контуром, очерченным им самим, за пределами которого в любую из сторон для нее простиралось непознанное, в том числе и замкнутая бесконечность в «стакане», и разомкнутая безбрежность мира собратьев.

Она сама для себя была как бы центром Вселенной.

Да, он мог сразу же узнать свое будущее, как это могла бы знать река: исток, притоки с их истоками, среднее течение и, наконец, исчезновение в море, испарение к облакам, стекание дождями в ручьи, в подземные воды – все это единое целое одного явления. Но река, имей даже она сознание, ничего бы не смогла предпринять против плотин, береговых укреплений, распахивания берегов и балок, против отводных каналов, переброски ее вод в иные моря, против взрезающих ее тело стальных винтов, против ядов, отбросов, стекающих в ее русло. Конечно же река и… сознание – это всего лишь предположительное сопоставление, но как еще обозначить образ Растущего, который по сути своей имеет десятки, сотни, даже тысячи аналогий в жизни людей, а по внешности примитивен и прост – напоминает обыкновенный валун…

Жизнь его кожи сродни жизни реки, но только не в пространстве, а во времени: в ней все одновременно и зарождается, и растет, и исчезает. Одним словом, Растущий. Образ дерева нам даже больше помог бы в поиске аналогий с ним: из семени поток стремится в корень и ствол, вытянулись ветви, давшие листву и семена. И теперь есть все: и кончина – старение корня, ствола, веток, и жизнь – побеги, листва, и рождение – семена с их крепкой памятью о целом дереве.

Да, этот образ подошел бы для описания Растущего, если бы не такое различие, как стали бы сравнивать: дерево – это «дважды-два», а он – теория относительности. И тем не менее у него особое отношение ко всему растущему. Можно было бы назвать это любовью, когда б кто его наделил каким-либо из высоких чувств. Но об этом его отношении – несколько позже. Это пока не столь важно, нежели то, что он узнал, изучая оконтуренную им область познания – оболочку. Именно с этой стороны может возникнуть неожиданное для нас воздействие, в равной степени счастливое и трагичное.

Прежде чем шаг за шагом подойти к знанию о своем будущем, Растущий отступил к тому моменту, когда кожа его только что образовалась. Все было просто до банальности: клетки возникли, делились, расслаивались, разрастались, покрывая постепенно его тело. В некоторых местах они слипшимися группками парили в своей среде, двигались, поглощали другие группы и были поедаемы иными сообществами, более агрессивными. В некоторых местах они прочно врастали в тело, став его неотрывной частью, росли, давали жизнь другим группам, отмирая сами. И даже не отмирали – в измерении Растущего не существует нашего понятия «смерть», они, рассыпаясь на составные части, перегруппировывались, становясь частями других тканей и клеточных сообществ, и оставались вечными. Ведь с этой точки зрения нет никакой разницы: миллион-другой частиц находятся в какой-либо комбинации или же каждая существует сама по себе, или объединяется с новыми группами.