Речам деда Архипа дала укорот бабка. Не выходя из ворот, она вопросила:

– Я воды ныне дождуся, цимбала моя медовучая?

Дед Архип, ведра ухватив, затрусил домой. Хурдин пошел к магазину и клубу.

Отсюда, со взгорья, хутор был виден весь. Три десятка домов его лежали почти кольцом, повторяя прихотливый изгиб речки Ворчунки. К воде спускались огороды, сады, дома поднимались выше, а на самом взлобье стояли вразброс магазин и клуб, колхозная контора, амбар и кузня, круглый дом бывшей школы. Вечные седые вербы дремали над речкой, затеняя своей куделью воду. Сизая полынь на бугре в жарком полудне источала душную горечь. И тихо было на хуторе, так тихо, что невольно искал глазами живую душу: человека, скотину иль птицу. Искал и находил: телята паслись там и здесь, меж дворов; за речкою, в теплом ерике, белели гусиные стада; оттуда же, от летнего стойла, шли бабы с сияющими на солнце подойниками.

Хурдин купил что надо, дождался мать.

– От Архипа ослобонился? – с усмешкой спросила она.

– Он мне рассказал…

Домой шли не прямиком, а улицей, мимо дворов, любой из которых вроде еще недавно был своим: родня здесь жила и друзья-товарищи – все знакомые. А теперь вот…

– Зрянины? Живут старики… Макарьевна одна осталась, – рассказывала мать. – Виктор Тарасов на станции. Настя в городе.

Казалось, еще вчера все здесь было свое: просторные базы на подворье Тарасовых, где в кулюкалки так хорошо играть; веселый дом Калимановых, там путали своих ребятишек и чужих; щедрый сад Чигаров, откуда детвора не выводилась; теплые воды Холюшинского плеса; сеновал Кривошеевых, где допоздна слушали сказки и басни всякие про чертей и ведьм – так, что боялись уходить и иногда засыпали там. Весь хутор был родным гнездом. А теперь?.. Как запустел он… Старая кровь текла в его жилах, утишая и утишая бег.

– А здесь пришлые? – спросил Хурдин, указывая на дом, куда мальчик заезжал на велосипеде.

– Здесь беда живет, – ответила мать.

– Какая беда?

– Горькая… – вздохнула она.

Оно и видно было, что в доме не великая радость кукует: пустой двор, газетами закрытые окна, копешка сенца.

– Переселенцы, – сказала мать. – Летось приехали. Детей четверо, мал мала. Сережке, старшему, десять или одиннадцать. А отец пьет. Вроде и дельце у него неплохое в руках: кузнец и на комбайне, а запился, земли и неба не чует. С зерном попался – и посадили его, там и лечат. Уж чего будет… А баба осталась. Малые двойнята у нее болеют, все в больнице лежат. Дома Сережка хозяинует с девочкой. Девочка такая хорошая, кудрявенькая, три годика, теперь вот месяц без матери живут.

– Одни? – изумился Хурдин.

– Одни, – подтвердила мать. – Сережка – он неплохой. За девочкой доглядает, стирает на нее и себя. Газ у них есть, варит.

Во дворе на веревке сушилось какое-то цветное тряпье. Двери хаты были отворены, а ничего не видно.

– Зимой матери не было, сам управлял, печку топил. Хороший мальчишка…

Хурдин с недоумением глядел на мать: правду ли говорит она, да еще так спокойно?

– Десятилетний мальчик один? Да еще девочка? – переспросил он.

– Не знаю, сколь ему. В какую он группу ходит. А мальчик неглупой. Козы у них есть, сено, гляжу, косит и возит. Косёнку ему отбили. К велосипеду тележку он приспособил, сам. Возит помаленьку сенцо, молодец.

И, словно подтверждая ее слова, выехал из двора мальчик на велосипеде, тележка погромыхивала сзади, а в ней – коса. Тележка погромыхивала голыми железными ободьями, а мальчик, заглушая ее громыхание, порыкивал, изображая голос мотора, и переключал рукою невидимую скорость. Переключил, нажал на педали и покатил.

До самого дома Хурдин молчал. На базу мать принялась молоко цедить, а Хурдин закурил, уселся на лавку, в тени.

– Ты бы погодил чадить-то, я тебе парного налью.

– А? – не понял ее Хурдин.

– Молочка, говорю, волью, попей.

– Спасибо.

Хурдин принял от матери кружку молока, поднес ее к губам и вдруг отставил.

– Мама, – сказал он. – А почему их не заберут, ребятишек? В детдом бы забрали, что ли?

– Откуда я знаю?..

– Ну, вы бы заявили… Управляющий позвонил… И заберут их.

– Не удумай. Этот черт зевлоротый нас тогда спалит.

– Какой черт?

– Да отец ихний. Придет и спалит, – убежденно сказала мать. – Это такой, от черта отрывок. Лучше их не трогать. Ты гляди не удумай. Да они ничего, – успокоила сына мать. – Сережка – он неглупой, он все могёт. И люди им приносят, кто щей, кто молочка. Надысь посылку они получали, бабка прислала.

– У них бабка есть?

– Значит, есть.

– А чего же она глядит? Взяла бы…

– Кто ее видал, эту бабку? Може, она еще хужей живет.

Хурдин выпил молоко, не почуяв вкуса его.

– Сладкое? – спросила мать.

– Сладкое, – послушно повторил Хурдин.

– Хорошая коровка, нечего сказать. Конечно, молодая, первым телком, а молочко…

Мать говорила что-то еще, но Хурдин ее не слышал: мальчик стоял перед глазами. Хурдин пытался вспомнить черты его лица, но они смывались. И виделся лишь мальчишка на велосипеде. Синий бумажный костюмчик, кепочка с целлулоидным козырьком, тонкие руки на руле.

– Ты меня не слухаешь?! – вернул его к яви оклик матери. – Либо уснул?