«Редкая молитва доходит до Бога, когда творят ее лживые уста. Не всякая боль унимается сразу, как только ее причинят. И только время бесстрастно и терпеливо принимает на веру все, что творится вокруг, и не реагирует на страдания, коими кормится эпоха.
Еще многие поколения будут заряжены на фальшивую грусть по поводу беспощадной кончины Ильича…»
Небо родит простолюдинов не для правителя, оно возводит на престол правителя для простолюдинов.
Предоставить людям средства для существования – это называется милосердием.
Пролог
Редкая молитва доходит до Бога, когда творят ее лживые уста. Не всякая боль унимается сразу, как только ее причинят. И только время бесстрастно и терпеливо принимает на веру все, что творится вокруг, и не реагирует на страдания, коими кормится эпоха.
Еще многие поколения будут заряжены на фальшивую грусть по поводу беспощадной кончины Ильича.
Этой смерти одни смиренно ждали, другие похотно жаждали, ибо только она давала возможность похоронить ошибки и просчеты недавнего прошлого, коими они были не только свидетелями, но и участниками.
Советская власть просуществовала каких-то шесть лет, но заквасила горя на целое столетие… И все понимали – от малограмотного политработника до прожженного авантюриста, что стране нужен был изгой.
Тот самый, на которого в дальнейшем спишут все то, что натворили как сообща, так и поврозь.
И патентованные претенденты на это звание не были на виду.
Троцкий, Бухарин и Рыков, равно как и Зиновьев с Каменевым, жаждали власти. Но не той, которая требовала суровой ответственности, когда беспощадно придется платить по долгам.
Тем более что уже появились трезвые критики Советской власти из числа тех, кто ее завоевал.
Чего один Филипп Миронов стоил.
Правда, его стреножил случайный выстрел.
Но были и другие не менее ретивые и уже вконец отрезвленные тщетой, которая ела почти каждого.
И только один человек угарно работал и трезво размышлял о будущем, которое споткнулось о гнилой порог современности.
Этим человеком был Иосиф Сталин.
Ибо только он понимал, что расхристанную Россию спасет система.
Строгая и последовательная.
Проститутские лозунги: «Шаг вперед, два – назад» не подходили.
Перспектива виделась только в запойном отречении от заигрывания с врагами и отречения от хлипких душой друзей.
А народ изнемогал от ожидания. От того, что виделось, но в руки не давалось. Поскольку он, потерявший веру, не мог доосознать, что казним карой небесной за бесчинства на Божьей земле.
И восторжествовало то, чего был достоин каждый, кто опьянел от крови и не отрезвел даже после горького похмелья.
Так началась эта великая эпоха противостояний и предательств.
А броские лозунги призывали к единству, братству и любви.
Глава первая. 1925
1
Сталин не мог понять, почему Белинский его никогда не интересовал. Хотя критические статьи он всегда читал с удовольствием. Но вот было какое-то неприятие «Неистового Виссариона». Не оттого ли, что когда-то, еще в школе, они с ребятами играли в замке или у обвалов и кто-то сказал:
– Я бы стал Илларионовичем.
– Почему? – спросил Сосо.
– Это отчество Кутузова.
И тот, кто об этом говорил, вдруг бросил:
– А тебе и менять ничего не надо?
И хотя Сосо не спросил «почему», разъяснил:
– Ты Иосиф! А значит, прекрасный. И Виссарионович – тоже имя знаменитое.
– Ну и кто у нас был Виссарион? – спросил Сосо.
– Белинский.
Вот тогда-то Сосо и решил почитать, что пишет знатный тезка отца. Пошел в библиотеку. Книг Белинского на грузинском не было. Взял – на русском. Попросил соседского мальчишку перевести. Статья называлась «Идея искусства». И так дремуче уводила в какие-то словесные дебри, что уже через полчаса, друзья порешили, что Белинский не для них. Хоть и Виссарион.
И вот прошло столько лет, как Сталин не столько вспомнил все это в сносной последовательности, сколько попробовал испытать себя на прежние ощущения.
И попросил, чтобы ему принесли собрание сочинений знатного критика. Начав знакомство не с первого тома, как-то случайно напал на короткое письмо Белинского Тургеневу. Тот сообщал знаменитому писателю о своем горе. Оказалось, у него умер сын.
Статью же «Идея искусства» нашел в третьем томе, таком толстенном, что за него даже боязно было браться.