Интересно: если пойму, увижу все иначе?

Я обхожу Чертог, касаюсь, постукиваю. Стыки почти незаметны. Крепкая древесина, никаких пустот, где могла бы прятаться хитрая машинерия. Я думаю о тонких, прочных нитях или даже мощных потоках воды. Говорят, вода, если пропустить ее через достаточно маленькое отверстие, может резать. Я чувствую золото, ляпис-лазурь, алмазы; вдыхаю густой запах смолы и аурипигмента, охры, азурита и малахита, ароматы высокого искусства. Лишь эти ароматы, но не запах крови. Капли не долетали до этих стен, готова поклясться, но все же он здесь умер, наверняка ни на что больше не хватило бы времени. Но времени не хватило бы и на то, чтобы истечь соленой водой, и чтобы рассечь его на пять частей тоже.

Посреди комнаты я вдруг останавливаюсь, словно друг схватил меня за руку и удержал на самом краю невидимой пропасти. В один миг комната изменилась. Все цвета поблекли. Фигуры кажутся болезненными, а собственное дыхание — зловонным во рту.

Тут что-то есть.

Я спиной чувствую взгляды с росписей. Минуту назад я знала, что весь Чертог — обман, очень дорогая декорация для какого-то хитроумного плана. Теперь я уже ни в чем не уверена. Здесь за тобой всегда следят, наблюдают под любым углом, скрытые завесой. Кто бы ни нарисовал это, у художника был дар изображать правду и показывать то, что есть, а не только видимое. Я слышу какой-то звук и оборачиваюсь. Не могу распознать. Я знаю, что слышала, так как помню, что узнала его, но не могу понять; память истаяла как роса.

Обстановка изменилась. В воздухе и на земле — огромный поток крови, будто застывший в белом янтаре. Прежде его не было. Я наверняка прошла здесь, но не оставила отпечатков. Нет следов и на моей одежде. Призрачная кровь, видимая через дверь.

Пока не важно, что это. Я смотрю. Вот как все было. Вот удар — здесь древесина прогнулась под каблуком, когда его развернуло силой удара; вот выход, выбоинка, которую оставили его зубы и череп. Все четыре клинка одновременно — я говорю «клинка», но это не совсем точно — на большой скорости: мгновенная смерть, но не идеально симметрично, так что тело завертелось. Он был одет, но ткань не тронута. Призрачный клинок, рассекший плоть, но не тронувший полотно. Интересно, какой бог вложил время и усилия в изготовление оружия, которое пощадило бы костюм врага, но оно, наверное, так же проходит и сквозь доспехи. Ужасная перспектива для воина, который привык идти в битву в стальной сорочке.

Голова зависает в воздухе. Кровь прекрасна, точно волна, разбивающаяся о камень.

Из всех углов Чертога Исиды что-то выдавлено в мир, как лицо императора, отчеканенное на монете. Я не вижу его, но знаю, оно здесь: стеклянный цветок тянется ко мне ростками по воздуху.

И шепчет как любовник: «Я разрываюсь».

Я вспоминаю, что нужно дышать, но не могу. Воздух слишком густой: тяжелый и затхлый, будто застывший. Воздух как мед и как вода, падающая на лицо: меня заметили. Что-то сжимается в груди. Тишина — обман, стеганое одеяло, наброшенное на мир, а под ним — шепотки и голоса, словно из другой комнаты. Сципион — выброшенная на берег рыба, которую целиком проглотила цапля. Я чувствую на себе взгляды; чувствую, что меня заметили, и в этот миг приходит гудение, словно жужжание разъяренного роя или рокот далекой бури. Он заполняет мои уши, нос, рот, течет в легкие. На шее у меня затянут ремень, руки прижаты к бокам. Я чувствую толстую ветку в глотке; тяжесть, от которой я рухнула бы на колени, если бы не…

Если бы я не была собой. Я, Афинаида Карфагенская, — любовница, мать, алхимик, фальсификатор, и это — мое создание. Это мой Чертог, моя выдумка. Он принадлежит мне по праву и по сотворению, родился в моем уме; и ты, кем бы ты ни был, будешь себя вести прилично в моем присутствии, или я тебе новую дырку в заднице пропишу.

Рой вздымается, с гулом откатывается и усаживается в листве. Воздух возвращается — ужасно холодный. Но я все еще слышу на грани восприятия шепоток хитина.

Я выдыхаю. Вдыхаю. Выдыхаю. Вдыхаю. Каждый выдох кажется неразумным, будто я могла задержать воздух еще на миг в груди. Я в порядке. В порядке. Я коснулась духа и отогнала его. Или выскользнула из его рук.

— Юлий Марк Кассий, — тихо говорю я, поскольку уже не надо кричать. — Мне потребуется твое полное внимание во время этого допроса.

Отец Карась не кивает, потому что чувствует острие моей новакулы, приставленной к веку его левого глаза. Я не давлю слишком сильно, но очень раздражена, и в моей позе читается твердость, которую он — совершенно верно — понимает: шевелиться не стоит. Тем не менее он хочет дать понять, что внимательно меня слушает — внимательнее, чем кого бы то ни было в жизни.

Меня вчера выволокли из кровати и швырнули в эту кашу. Я стояла под холодным взглядом сверкающих глаз богини и видела не только труп, но и все остальное, повела себя сдержанно и по-взрослому, когда увидела собственное лицо на восточной стене комнаты, выстроенной по моему выдуманному плану; комнаты, которая притворяется древним магическим сокровищем, где сейчас лежит мертвый военачальник, разрезанный на пять легких, удобных в переноске частей. Сдержала ужас, выдержала отраженное, тошнотворное чувство, которое вызвал во мне Чертог, будто я каким-то образом предала своего сына тем, что не была рядом, когда он умер, и свое чувство, что он тем самым тоже предал меня. Я выдержала и думаю, все согласны, что это было великое проявление самоконтроля и спокойствия.

Но есть пределы терпению женщины, рано или поздно она станет раздражительной. Мой предел, чувствую, был достигнут в миг, когда мне пришлось — из-за присутствия какого-то злобного, удушающего демона — своим именем и душой утвердиться в роли создателя этой бесценной реликвии и ложного чуда, то ли освященного священным убийством последнего владельца, то ли оскверненного, превращенного им в склеп, который среди прочего может служить земным пристанищем тому самому злому ангелу, который его прикончил. Именно такие вещи, как выяснилось (ибо кто такое о себе знает, пока не придет час испытаний?), меня просто бесят.