– Пап, это я.

В задней комнате раздался шорох, а за ним скрип. – Фи!

Фиона вошла в дом. Шторы на всех окнах были задернуты – Малкольм утверждал, что не может работать при ярком свете. В комнате стоял пыльный кисловатый запах. Все поверхности, от кухонного стола и кофейного столика до стульев, были завалены книгами и бумагами. Фиона моргнула, чтобы привыкнуть к темноте после яркого солнечного света, и прошла через маленькую гостиную, мимоходом взглянув на неубранную кухню и сделав вывод, что ей, как обычно, никто не пользовался.

Малкольм встретил ее у двери дальней комнаты, которую он переоборудовал под кабинет. На нем были брюки (такие старые, что их уже можно было бы выставить в магазине винтажной одежды) и клетчатая фланелевая рубашка. Хотя Малкольму было уже за 70, в его длинных седых волосах еще сохранялись темные пряди, и от него до сих пор веяло мощной жизненной силой.

– Фи! – повторил он.

– Привет, папа.

Малкольм крепко обнял ее, сжав ребра, и отпустил. Обнимая его в ответ, Фиона чувствовала сложную смесь счастья и боли от утраты, которая всегда появлялась в его присутствии.

– Что-то я не вижу еды на кухне. Ты хоть что-то ешь?

– У меня все хорошо. Я работаю.

– Над новой книгой?

– Это будет… – Он умолк, вернувшись мыслями к книге, которую писал уже много лет. – Я сейчас изучаю некоторые факты, но мне кажется, что я близок к прорыву.

Он повернулся и пошел в кабинет, а Фиона последовала за ним. В этой комнате ее отец проводил дни и ночи. Пока Фиона была маленькой, он постоянно мысленно пребывал в своем кабинете, а с тех пор как от него ушла жена, судя по всему, окончательно перебрался в него и физически. В кабинете стоял стол, заваленный бумагами, компьютер Мае, такой древний, что его можно было бы выставлять в музее Apple, и низкий книжный шкаф. На стене висели две фотографии в рамках: на первой был Малкольм во Вьетнаме в 1969 году в камуфляжной форме, присевший на колено в поле, окруженном пальмами, на фоне цепочки военных грузовиков; а на второй – вьетнамские женщины, за тяжелой работой на рисовой плантации, а над ними четыре черных силуэта грозно нависающих американских вертолетов. Один из снимков, за которые Малкольм был награжден. Фиона была рада, что он не повесил на стену другое свое знаменитое фото, на котором вьетнамская женщина нежно пеленала тело своего мертвого шестилетнего сына, чтобы похоронить. Мать Фионы запретила вывешивать этот снимок дома, говоря, что он будет смущать девочек.

– Тебя когда-нибудь расстраивало, что твоего отца не было рядом, когда ты была маленькой? – спросил Фиону психотерапевт после убийства Деб. – Что он все время уезжает?

– Но как же папа будет спасать мир, если станет сидеть дома со мной? – ответила семнадцатилетняя Фиона.

Речь шла не только о войне, которая уже заканчивалась, когда родились дочери Малкольма. После нее были книги, премии, поездка в Вашингтон, туры с выступлениями и мероприятия. И, как всегда в жизни ее отца, марши, протесты и сидячие забастовки: за права женщин и афроамериканцев, против полицейской жестокости и смертной казни. Малкольм Шеридан постоянно протестовал, даже в 90-е, когда другие хиппи остепенились и марши вышли из моды. Он действительно хотел спасти мир. Но когда умерла Деб, с ней угас и его протестный Дух.

Он переложил с места на место какие-то бумаги на столе.

– Я не знал, что ты приедешь. Может, чаю?

– Не надо, пап. – Глядя на него, Фиона почувствовала укол беспокойства. Неужели эти широкие плечи, которые всегда казались ей такими сильными, действительно стали уже и слабее? Ей кажется или он бледнее обычного? – Ты съездил к врачу, как я тебе говорила?

– К Уорбертону? Я больше не доверяю этому старому мошеннику, – ответил Малкольм. – Он прописывает только то, что ему велят фармкомпании. Неужто он думает, что я не догадаюсь?

Фиона сжала зубы:

– Папа.

– Спасибо, милая, но я разберусь сам. – Он закрыл документ, над которым работал, немного спешно, как будто боялся, что она успеет что-то подсмотреть.

– Когда ты дашь мне почитать рукопись? – спросила Фиона. Отец работал над новой книгой о финансовом кризисе 2008 года. Проблема была в том, что работа длилась уже пять лет, без всякого намека на прогресс.

– Уже скоро, – ответил Малкольм и потрепал ее по плечу. – Пойдем на кухню, расскажешь мне, как прошел твой день.

Она покорно прошла за ним на кухню, где отец пытался найти на захламленном столе чайник. Так было всегда: вдали от отца она чувствовала себя храброй и стойкой, а в его присутствии, глядя, как он заваривает чай, лишь кусала губы от волнения и теряла всякую уверенность в себе. В старом доме было слишком много истории, слишком много боли, слишком много любви. Этот чайник когда-то купила мама – привезла домой на своем «универсале», после того, как отец получил очередной гонорар.

– Я работаю над новой статьей, – удалось выговорить ей.

– Правда? – Отец не одобрял работу Фионы, всю эту чепуху про то, как готовить яблочные пироги и бороться со стрессом при помощи йоги. Но он перестал возмущаться уже много лет назад, и теперь в его голосе сквозила лишь апатия, означавшая, что он не очень-то прислушивается к тому, что говорит дочь.

Фиона смотрела на старые часы на стене, чтобы не видеть отца. Только так ей удалось сказать то, что она хотела.

– Она про Айдлуайлд-холл.

Она услышала, как шум воды, наполнявшей чайник, прекратился. На мгновение воцарилось молчание.