Издалека донеслось недовольное ворчание:

— Эта гниль слишком быстро сдается, золотко. Глянь, счас опять выпадет в осадок.

— Не важно, Пит, — прошелестел другой голос. — И так с первого взгляда было ясно, что он — ничтожество.

Я очнулся от боли, когда яркий свет утреннего солнца хлынул в окно. Добравшись до ванной комнаты, я посмотрел на себя в зеркало и увидел субъекта, очевидно побывавшего под колесами поезда или измолоченного цепом. Физиономия покраснела и распухла, нижняя губа рассечена, вероятно, ногтем. На голове вскочили две здоровенные болезненные шишки, до которых было страшно дотрагиваться, точно так же как и до пары ребер, которые, к счастью, оказались не сломаны, но вполне могли рассыпаться, вздумай я дышать полной грудью. Ничего не скажешь, чертовски приятное начало дня!

Яйца в смятку и три чашки кофе отчасти вернули меня к жизни. Я сунул сигарету в уголок рта и затянулся, очень довольный, что мог хотя бы курить. Потом довольно долго я сидел в кресле, раздумывая, почему Антония Кендалл так желает от меня избавиться и где именно ей удалось найти и взять в приятели такого подонка, как Пит...

Из оцепенения меня вывел звонок в дверь.

Я открыл, и дикое смешение красок так резануло по нервам, что пришлось на мгновение закрыть глаза в надежде изгнать наваждение. Увы, когда я решился взглянуть еще раз, в дверном проеме по-прежнему торчали ярко-малиновая рубашка и небесно-голубые бермуды. “Боже мой, избавь меня сегодня от поэзии, — тоскливо взмолился я, поскорее отводя взгляд от отвратительно тощих ног с узловатыми коленями, — да и кто когда видывал поэта, совершенно слепого к цветам?"

— Ага! — энергично заговорил Брюс Толбот. — Сыщик собственной персоной? Приветствую вас, сэр, и перехожу из сияющего утра в вашу не такую уж скромную обитель с бесконечными извинениями за то, что осмелился потревожить в столь необычный час. У меня важное дело, сэр! Настолько важное, что его никоим образом нельзя ставить в зависимость от тиканья маятника или тихого шуршания песчинок в песочных часах. Смертные не могут медлить, сэр, когда им следует спешить во имя чести и справедливости! Смею вас заверить, поистине справедливость еще ни разу за всю бесславную историю человечества не попирали так бесстыдно и гнусно, как ныне. — Он пригладил заметно поредевшие светлые волосы и неожиданно воздел обе руки к небу. — Но я забыл о правилах приличия! Позвольте представить вам моего друга, одного из величайших актеров нашего времени, чье имя — и мне особенно приятно об этом упомянуть — не затрепано толпой. Иными словами, сэр, оно не мозолит глаза, как бутыль разрекламированного моющего средства на кухонной полке. Но для истинных ценителей, жрецов искусства имя это бессмертно. Итак, вам выпала честь познакомиться с Джоном Эшберри, сэр.

Эшберри являл собой живой монумент, изваянный каким-то весельчаком с на редкость своеобразным чувством юмора. Рост по меньшей мере шесть футов четыре дюйма, все части тела несколько больше, чем положено, но пропорции соблюдены неукоснительно. Так, массивная голова выглядела нормально, поскольку сидела на широких и мощных плечах, а огромное брюхо не казалось чем-то противоестественным, ибо его подпирали ноги обхватом со ствол дерева. Такое лицо могло бы принадлежать римскому императору, с младых ногтей возлюбившему оргии. Лоб венчала шапка густых черных волос, крупный римский нос и глаза под тяжелыми веками придавали физиономии насмешливо-презрительное выражение. Наконец, толстогубый чувственный рот переходил в довольно плотные складки четырех подбородков.

Пока я, открыв от изумления рот, таращился на это диво, Эшберри, нимало не смутившись, взглянул на поэта и звучным баритоном изрек:

— Ну, Брюс, твоя рекомендация почти вернула мне попранную честь. — Потом он схватил мою руку и принялся трясти. — Рад познакомиться с вами, сэр. Я много слышал о вас — разумеется, только хорошего. У вас репутация человека, успешно разоблачающего отвратительные пороки и злодеяния. Невиновные, сэр, — голос актера без видимых усилий громыхнул на весь дом, — могут спать спокойно под вашей защитой. — Эшберри возвел очи горе:

— Пусть молния поразит меня на пороге вашего жилища, если я хоть в чем-то виновен! — При этом лопатки актера невольно дрогнули, но небо у него за спиной оставалось синим и безоблачным. — Да, как сказал бы мой друг поэт, десница ваша сбережет покой невинных.

Я живенько зааплодировал, испугавшись, как бы за этим монологом не последовал еще один. Густые брови Эшберри слегка приподнялись, он вежливо поклонился.

— Всегда надо заканчивать прежде, чем публике надоест слушать, — хохотнул актер. — Да будет так? Разрешите войти?

— Как я понимаю, у меня нет ни единого шанса не впустить вас в дом, — угрюмо буркнул я, когда незваные гости протиснулись в прихожую.

К тому моменту, когда я запер входную дверь и вернулся в гостиную, оба уже восседали на высоких табуретах возле бара. Чего они ждут, было нетрудно догадаться. “Ну и ладно, — подумал я, — в конце концов, одиннадцать уже пробило, а все мои синяки и ссадины чертовски нуждаются в бальзаме”.

И я решительно направился к бару. Гости отреагировали мгновенно.

— Водка со льдом, — прогудел Эшберри, — льда немного.

— Мартини! — блаженно заулыбался Толбот. — Вермута можно не добавлять.

Я налил им два огромных бокала, а себе — немного бурбона со льдом. Служители искусства церемонно подняли бокалы.

— Салют! — произнес Толбот.

— Ваше здоровье! — забасил Эшберри. Содержимое бокалов исчезло, пока я любовался кадыками на задранных кверху шеях. Два пустых бокала звякнули о доску бара, две выжидательные улыбки вновь обратились ко мне. Я умею признавать поражение, поэтому без разговоров придвинул бутылку с джином поэту, а водку — актеру.